Фото: PhotoXpress
В эссе «Вечный фашизм» (1995 г.) Умберто Эко выстраивает следующую логику: культ традиции (1 характеристика Ур-фашизма) ведет к «неприятию нового» (2), откуда следует иррационализм (3), отрицание критики (4), обвинение критиков в инаковости/инородности/иноагентности (5), и тогда как бы беден (6) ты ни был, главное достоинство — место рождения (7), а враги хотели бы его у тебя отнять (8).
Заключительный абзац: «Ур-фашизм до сих пор около нас, иногда он ходит в штатском. Было бы так удобно для всех нас, если бы кто-нибудь вылез на мировую арену и сказал: «Хочу снова открыть Освенцим». Увы, в жизни так хорошо не бывает! Ур-фашизм может представать в самых невинных видах и формах. Наш долг — выявлять его сущность и указывать на новые его формы, каждый день, в любой точке земного шара».
Дихотомия мы (хорошие) — они (плохие) занимает в тоталитарной картине мире центральное место. И хотя тоталитарные государства XX века являются продуктами своей эпохи, фактически эти «новые» системы паразитировали на архаичных чертах человека: самоидентификации со своими и страху/агрессии к чужим.
Сторонники традиционных форм государства/нации всегда останавливаются на этой, увы, обоснованной констатации.
Но здесь упущено продолжение: ок, таково свойство человеческой природы. А поменять как-то его можно?
Да, отвечают нам знания XXI века. Мозг определяет расовую принадлежность по лицу за 50 миллисекунд, пока человек даже не успевает осознать, что он видит, но категоризация по «расе» вовсе не является основной. Возраст, пол и иногда профессия важнее. Перекатегоризация из «чужих» в «свои» происходит быстро: в рамках экспериментов достаточно лишь скорректировать внимание (попросить при взгляде на лицо человека другой расы представить, какую еду он предпочитает), и тревожность пропадает.
Известны, скажем, «солдатские перемирия» на полях Первой мировой войны, где «своими» вдруг стали считаться солдаты по ту сторону фронта, а «чужими» — собственные офицеры. На международной арене нечто подобное демонстрирует явление т.н. «демократического мира»: либеральные демократии не воюют друг с другом.
С точки зрения прикладного анализа есть разница между бытовой ксенофобией и государственной, вроде рекомендации Минкомсвязи (ныне Минцифры) от 2015 г. не использовать «образы людей не славянской внешности» для бренда «Госуслуг» или выдачей «знаков иноагентского позора», шовинистской риторикой и т.д.
На бытовом уровне показатели ксенофобии, согласно опросам «Левада-центра»*, у нас смешанные. Прослойка людей, готовых видеть «других» среди своей семьи растет (от 1 до 3% для темнокожих и цыган, 4% для чеченцев, 5% для китайцев, 13% для евреев), но число тех, кто готов их видеть среди граждан России, cохраняется на уровне 15–30%. Прогресс идет внутри группы, но сама группа не увеличивается.
А вот желание ограничить трудовую миграцию устойчиво растет — с 58% в 2017 г. до 73% в 2020 г. соответственно.
Это можно связать не только с этническими, но и с социальными и экономическими фобиями: беспокойством о рабочих местах, криминале, наркотиках, уличной безопасности и т.д.
Ровно так же легко объяснить ситуацию «Госуслуг»: авторы текста хотели, чтобы рекламу делали с опорой на «широкие массы». В идеальном мире пиарменеджеры хоть по соцсетям знают слово «инклюзивность»: но кого после «сжигания сердец геев» и аморального шторма на ТВ во время Олимпиады такое удивит?
«Иноагентство», определения террористов («Талибан»)** как «партнеров», а оппозиции (ФБК)*** как террористов — все тоже вроде как «реальная политика», право сильного, борьба власти и за власть.
Каждый из кейсов может быть логично объяснен. Но не нужно обладать интуицией ученого, чтобы обратить внимание, что этих кейсов в последнее время становится все больше. Внешняя борьба переходит во внутреннюю, и тяжело определить, где курица и где яйцо: сперва конспирология федеральных СМИ — и антипрививочники после или наоборот?
Людям традиционного склада ума свойственно недооценивать направленность институтов. А между тем агрессия, которую производит государство в пиар-целях, быстро спускается вниз и трансформируется в реальную нетерпимость граждан. И теперь уже власть повышает напряжение, чтобы удовлетворить растущий запрос. Так возвращается Ур-фашизм по Эко: от неприятия критики до запрета оппозиции, от патриотизма — к национализму, расизму и фашизму. Античеловеческие режимы — не результат заговоров и злых умыслов, это просто кое-кто играл с огнем и проиграл. До поры до времени они ведь «ходят в штатском».
Представляется, наши правящие элиты совершают грех гораздо страшнее коррупции. Они чудовищно недооценивают инерцию институтов. Да, ограничительные практики решают сиюминутные цели — но их долгосрочный эффект может быть ужасен. И давайте серьезно:
наша «колея развития» такая, что главная проблема России — как бы преемник Путина не оказался, в отличие от него, настоящим «кровавым диктатором».
Просто потому, что на такого возникнет спрос.
Лекарство, конечно, есть. Общество должно быть открытым, а институты инклюзивными. На современном Западе тоже есть и расизм, и ксенофобия, и неприятие других — но там, в отличие от нас, институты способны выявлять противоречия, инкорпорировать недовольных, изменяться. Гибкая демократическая структура — гарантия настоящей, а не фейковой стабильности и процветания.
Режим — еще не судьба. Нет никакой причины, почему у России судьба быть этнической крепостью, а не свободной частью глобального мира. Для того чтобы задушить Ур-фашизм, не нужны ни войны, ни революции. Достаточно изменить направленность институтов, буквально поменять слова «война» и «мир» местами, — и мы удивимся, очнувшись в России 10 или 20 лет спустя.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}