В конце 20-х годов здесь, неподалеку от совхоза «Коммунарка», в глухом лесу на берегах речки Ордынка была построена дача зампредседателя ОГПУ, а затем главы НКВД СССР Генриха Ягоды. Верный сподвижник Сталина, в сентябре 1936-го Ягода утратил его доверие, был снят с поста наркома внутренних дел и фактически понижен до наркома связи. В январе 1937-го Ягода лишился и этой должности и был исключен из партии. 28 марта 1937 года его арестовали и почти через год, 15 марта 1938 года расстреляли. Бывшего главу НКВД закопали на собственной даче. Расстреляли и двух его сестер, и жену — они лежат здесь же, на полигоне «Коммунарка».

Преемник наркома Николай Ежов после ареста Ягоды в записной книжке оставил запись: «Дачу Ягоды — чекистам». С тех пор полигон находился в ведении НКВД.

30 июля 1937 года появился секретный приказ НКВД № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», положивший начало Большому террору. «Антисоветским элементом» мог быть признан любой.

Под захоронение приговоренных к расстрелу в Москве выделили несколько мест: Бутовский полигон, Новое Донское кладбище и спецобъект «Коммунарка». Последний стал «элитарным»: здесь захоронены люди, руководившие Советским государством и даже принимавшие участие в проведении репрессий. Генрих Ягода, первый начальник СЛОНа и ГУЛАГа Федор Эйхманс, десятки энкавэдэшников из регионов. «Правая» оппозиция — Рыков и Бухарин. Завербованный НКВД белоэмигрант Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой.

Первые тела тут начали закапывать в сентябре 1937-го. Но уже с ноября 1937 по октябрь 1938 года каждый месяц здесь хоронили по несколько сотен человек. Последние захоронения, по всей вероятности, относятся к осени 1941-го.

После этого долгие годы полигон пребывал в забвении, административно прилепившись к находившемуся неподалеку совхозу «Коммунарка». Родственники расстрелянных, пытавшиеся что-то узнать о своих родных, получали типовую справку о «десяти годах без права переписки» — длинный советский эвфемизм короткого слова «расстрел». Из этих «десяти лет» никто не возвращался, родным, продолжавшим настаивать на своей любви, выдавали справку о смерти осужденного в лагере.

В хрущевскую оттепель многие жертвы сталинского террора были реабилитированы, в том числе посмертно. Но о том, чтобы советская власть призналась в том, что расстреливала людей, речи не шло. Еще десятки лет места массовых захоронений по всему Союзу будут неизвестны.

Только в годы Перестройки начались поиски этих могил. Правозащитник Арсений Рогинский, один из основателей «Мемориала» (Минюст считает эту организацию иностранным агентом. — Ред.), говорил, что у любого человека есть два базовых права — право на имя и право на могилу. Расстрелянные, получается, были лишены обоих этих прав.

Как правило, данные о местах приведения приговора в исполнения и местах захоронения отсутствовали даже в официальных документах. Узнать, где именно хоронили людей, можно было только из воспоминаний сотрудников органов госбезопасности. А они несильно любили ими делиться.

Лишь 13 апреля 1993 года Министерство безопасности России, преемник НКВД, призналось в том, что на территории совхоза «Коммунарка» массово хоронили репрессированных.

Совсем недавно, 20 мая этого года, здесь открылся Информационный центр Государственного музея истории ГУЛАГа, в котором рассказывается об истории этого места.

Могилы

Полигон «Коммунарка» — огромный, он занимает площадь 18,7 гектара. До недавнего времени никто не знал, где конкретно находятся захоронения.

Впервые заняться поиском могил попробовали ученые-геофизики в 2013–2015 годах, они нашли две поляны размером 35х150 метров: думали, что именно там лежат останки расстрелянных 6609 человек. Но сейчас мы знаем, что они ошиблись. В 2018 году Музей истории ГУЛАГа вместе с Фондом памяти пригласил археолога Михаила Жуковского для проведения работ на местности. Группа под его руководством несколько лет занималась исследованиями в «Коммунарке» и — без раскопок — обнаружила эти могилы. Всего — 130.

— Историческая память — это такая эфемерная субстанция, которая живет в головах людей и иногда принимает довольно причудливые формы. И если она не приземлена, не материализована в очень конкретных объектах, не привязана к конкретным местам, где происходили те или иные события, то она постепенно развеивается, теряет свою ясность. И более того, она становится уязвима для разнообразных толкований, переложений, разных точек зрения. В этом смысле работа по открытию информационного центра здесь — это часть большой задачи по материализации этой исторической памяти, — говорил Михаил Жуковский, рассказывая о том, как он вместе с коллегами изучал эту территорию.

Еще до начала работ было известно о количестве людей, погребенных тут: «Международный Мемориал» (Минюст считает эту организацию иностранным агентом. — Ред.) составил списки людей, которых хоронили в «Коммунарке». Не было известно другое: где именно могли располагаться сами захоронения. Эта информация была закрыта, не всплывала ни в каких документах.

— Дело в том, что археологические методы очень хорошо подходят для выявления подобного рода объектов, — объясняет Жуковский. — Чем вообще занимается археология? Археология имеет дело со следами жизнедеятельности человека, о которой нет или не сохранилось письменных источников или иных сведений. Все следы этой жизнедеятельности сокрыты исключительно в земле, в почве — и никаких других указаний нет. И здесь искусственным образом создается ровно такая же ситуация: архивы недоступны, закрыты, нет источников, описаний того, каким образом производились эти захоронения, нет плана котлованов, либо мы о них просто ничего не знаем. Нам остаются только следы, выраженные на поверхности земли, в микрорельефе. Археологи именно с этим очень хорошо умеют работать.

Группа под руководством Жуковского приступила к исследованиям в 2018 году. Работать начали не на местности: сначала запросили в архивах карты этой территории начиная с XVI века и изучили их. Выяснилось, что дореволюционной усадьбы «Хорошавка», как то считалось раньше, на этой территории не было: она находилась южнее территории будущего полигона. А здесь не было вообще ничего, кроме леса и реки.

Потом археологи обратились к аэрофотосъемке. Известно, что немецкие военно-воздушные силы — Люфтваффе — делали снимки территорий СССР во время Великой Отечественной войны для стратегического планирования. Сейчас эти фото хранятся в архивах. Конкретно «Коммунарка» видна лишь на одном фото, сделанном в августе 1942 года. Но это единственное фото сильно помогло археологам.

— Мы используем аэрофотосъемку Люфтваффе в своей археологической работе постоянно, — рассказывает Жуковский, — она исключительно ценна глубиной своей исторической ретроспективы. А с другой стороны, она объективно фиксирует состояние местности до широкого хозяйственного освоения. Благодаря этим снимкам мы получаем хорошее представление о состоянии ландшафта разных территорий, где мы проводим работы, на середину ХХ века. Так мы выявляем очень много уничтоженных или поврежденных памятников археологии. Этот же самый метод оказался эффективен и случае с «Коммунаркой», и мы знали, что он даст нам результат — по той простой причине, что деятельность по захоронению жертв на полигоне и съемка хронологически практически совпадают. Можно сказать, что фиксация произошла почти в реальном времени, с небольшим опозданием.

На аэрофотоснимке этого участка исследователи обнаружили белесые пятна — это были совсем свежие отвалы земли. Они предположили, что эти отвалы появились вследствие рытья котлованов: «Другого разумного объяснения, как в лесу могли появиться свежие следы масштабных земляных работ, у нас нет».

На архивном снимке отвалы оказались расположенными на опушке леса, которая не заросла деревьями. На современном фото видно, что эта опушка уже заросла, и растительность там другая, она отличается от остального леса.

На следующем этапе исследователи сделали ортофотоизображение — своего рода модель территории, созданную на основании сотен фото, сделанных ранней весной, когда почти нет растительности. Ортофотоизображение дало представление о том, как устроен рельеф «Коммунарки». И лишь потом началось непосредственное обследование местности — лишь визуальное, неинвазивное.

Всего археологи нашли 130 ям, разбитых на две группы, по левому и правому берегам текшей здесь реки Ордынки. Общая площадь этих котлованов — 1943 квадратных метра.

Также археологи увидели, что ямы отличаются по размерам и формам. А это позволило им предположить хронологию их появления. Помог все тот же аэрофотоснимок 1942 года, именно по нему удалось установить самые свежие, поздние ямы. Возможно, они появились вследствие «московской паники» осенью 1941 года, когда немцы подступали к Москве. В те дни на полигоне было расстреляно рекордное количество человек.

А первыми, как предположили исследователи, были выкопаны маленькие котлованы в лесу на левом берегу Ордынки, к югу от дачи Ягоды. Жуковский объясняет такой неочевидный выбор места для захоронений тем, что их пытались спрятать: в лесу копать сложно. Эти ямы «хорошо скрыты, аккуратно засыпаны, почти не видны на поверхности. Они все правильные и почти незаметные».

Но довольно быстро каратели перестали стесняться своих преступлений: захоронения появляются на открытой поляне на правом берегу реки, они становятся больше, их роют торопливее: «Ситуация теряет упорядоченность, и появляются котлованы бесформенные». 

— Это соответствует общему ходу, динамике Большого террора: маховик раскручивался, жертв становилось больше. Если это представлять в виде статистических значений, то понятно, что с увеличением числа жертв должны были увеличиваться площади ям, — объясняет археолог.

Так были найдены могилы.

Речь о том, чтобы производить эксгумацию, никогда не шла и не идет по целому ряду причин, в том числе этических.

Сейчас археологи, тщательно обследовавшие всю территорию, с большой долей уверенности говорят о том, что установили все захоронения на этой территории: «Этого более чем достаточно для того, чтобы захоронить то количество жертв, о которых мы знаем».

— Мы локализовали эти котлованы и тем самым материализовали память, привязали ее к конкретному месту. И это овеществление памяти ее укрепляет, — говорит Жуковский. — Оно не даст ей исчезнуть, не даст никому возможности сказать, что тут ничего не было, и все на самом деле было по-другому.

Зачем

Для родных похороненных тут могилы — это не просто историческая память. Это последнее место упокоения любимых людей, от которых ничего больше не осталось. Так это и для Маргариты Даниловны Андрющенко. Сейчас ей 89 лет. Всю свою жизнь она пыталась узнать, где лежит тело ее отца, расстрелянного по распоряжению Военной коллегии Верховного суда СССР, в 1937 году. Лишь спустя 65 лет, в 2002 году, она узнала, что отец захоронен в «Коммунарке». Еще через почти 20 лет стало известно, где именно находятся места захоронений. Где среди этих ям могила ее отца — неизвестно. Известно только, что он лежит здесь, рядом. И это очень дорогого стоит.

Ездить сюда ей с каждым годом становится все труднее: Маргарита Даниловна плохо видит и мало ходит. Но помнит — отлично, и в ее памяти отец жив.

Когда она видела его в последний раз, ей было 5 лет. Она хорошо помнит своих родителей в те годы: «Помню красивую маму, от которой всегда хорошо пахнет, помню любимого отца». Она помнит лето в Крыму перед арестом, песенный конкурс в музыкальной школе, японскую куклу Намико-сан, подаренную родной тетей, сестрой мамы, Ниной Афанасьевной Кочетовой, бывшей замужем за торговым представителем СССР в Японии, старым партийцем Владимиром Николаевичем Кочетовым.

Отец, Даниил Федорович, по образованию ветеринар, был начальником производственного отдела в Главном ветеринарном управлении Наркомата земледелия СССР: там он занимался производством биопрепаратов. Мама, Клавдия Афанасьевна, успела прослушать три курса мединститута, но беременность прервала обучение — она к нему мечтала вернуться.

Жили в трехкомнатной ведомственной квартире в Москве на Малой Тульской вместе с матерью Даниила Федоровича, бабушкой маленькой Риты. Часто принимали гостей, в том числе коллег отца. В то время в Наркомате уже шли аресты.

— Однажды ночью вдруг во всей квартире зажегся свет, — вспоминает Маргарита Даниловна. — Я в пижаме, вскочила босиком. И вижу, что по квартире ходят военные дядьки: они были в форме. Берут с полок книги, листают их и бросают на пол. Потом подходят к папиному письменному столу. Вынимают из ящиков бумаги, папки какие-то, еще что-то. Но я-то хорошо знаю, что на папином столе ничего нельзя трогать. А они все трогают. Я не видела маму в ту ночь. Она была в спальне, очевидно. Я видела бабушку. Бабушка собирала чемоданчик. Положила в чемоданчик одеяло легкое, это я хорошо помню. Положила еще какие-то папины вещи. О том, что она туда положила, я уже узнала много позже, когда увидела опись вещей, с которыми папа ушел на Лубянку.

Со следующего дня мама с бабушкой ходила из тюрьмы в тюрьму с передачами: все верили, что если где-то примут — значит, он там и есть. Но передачи принимали почти везде. «Мама искала его, чтобы сказать, что они не верят в его виновность, что они его любят и ждут. Поддержку же семейную надо оказать. 

Сейчас Маргарита Даниловна знает, что после внутренней тюрьмы на Лубянке 4 сентября 1937 отца отправили в Лефортовскую тюрьму. Восемь раз вызывали на допрос, но протокол допроса лишь один, и он незаконченный.

В Лефортове отец дал «признательные показания». Примерно через месяц после его ареста, в конце сентября — начале октября, пришли за матерью Риты. Не ночью, как с отцом, а днем. «В доме раздался звонок. На пороге оказался офицер — довольно еще молодой человек. Ему предложили войти в квартиру, он вошел и сказал, что приехал за мамой, для того чтобы проводить ее на Лубянку. По делу мужа. Господи, мать была счастлива! Она потом сама рассказывала об этом дне, я вам рассказываю с ее слов: «Наконец-то я хоть что-то узнаю о нем».

Забирали Клавдию Афанасьевну «элегантно, очень красиво даже».

— Надо сказать, что моя мама всегда была модно одета. Изящно и в то же время просто, у нее был просто очень хороший вкус. Она молодец. Она регулярно была в доме моделей! Потому что если она хотела сшить юбочку, она не шила, не зная направления моды. И в чем она была, когда за ней приехали? Она была в английском костюмчике: юбочка, жакетик-пиджачок темно-синего цвета. И маленькая шерстяная красная кофточка с хорошим вырезом. Высокий каблук — она невысокого роста, как и я. И маленькая сумочка. Почему я знаю? Потому что все это мама привезла с собой из лагеря. Она в лагерь уехала в этом же…

Маргарита Даниловна вспоминает, как молодой человек в штатском, возможно, пожалев ее мать, сказал взять с собой что-нибудь еще. Она не поняла намека. «Тогда он молча шагнул в первую комнату, снял со спинки стула какую-то легкую мамину вещь. Скомкал ее и запихнул маме в сумочку. Она посмотрела на него удивленно: зачем? Он говорит: «Идемте, у нас мало времени, внизу ждет машина». И они ушли. Этой вещью оказалось мамино шифоновое платье. Когда мне исполнилось 11 лет, какая-то женщина позвонила и сказала, что она подъедет, что ей надо кое-что передать. Она передала это платье мне. Подарок от мамы. Оттуда».

Клавдию Афанасьевну арестовали как члена семьи изменника Родины. На допросах в тюрьме на Лубянке ее пытали, выбивая показания на мужа. Потом перевели в Бутырку. А в Бутырке она встретила родную сестру Нину Кочетову. Ее мужа, торгпредставителя СССР в Японии, обвинили в шпионаже. Кочетова расстреляли, его вместе с Даниилом Федоровичем спустя десятилетия найдут на «Коммунарке». А Клавдия с Ниной встретились в Бутырке — родным вместе сидеть было нельзя, но они не подали вида, что знают друг друга. Позже они окажутся вместе в одном лагере, пусть и в разных бараках. Никто так и не узнает об их родстве.

В Бутырке Клавдия Афанасьевна получила весточку от мужа. «Пришло сообщение: Андрющенко не вернулся с допроса. Это было 3 ноября, мама запомнила эту дату. У мамы день рождения 6 ноября».

За Ритой пришли на следующий день после ареста мамы. Постучали в дверь — девочку должны были забрать в детский приемник специального типа: для детей репрессированных. Бабушка Ирина Михайловна бросилась в квартиру напротив, к соседке Феклуше. Феклуша, с которой Рита оставалась, пока мама и бабушка искали ее отца по тюрьмам, прибежала на помощь.

— На этот раз приехал пожилой человек и вручил бабушке документ, — рассказывает Маргарита Даниловна. — Сказал, что на основании этого документа он должен ребенка забрать. Но какой документ! Бабушка читать не умеет. Она сказала: «Я детину никому не отдам». У нее такая украинская речь была. А когда я услышала слово «забрать»… Я уже понимала, что это страшное слово. Кто-то говорил по отношению к отцу «забрать», по отношению к маме. Теперь еще меня забрать? Я так орала, так ревела. Вцепилась в бабушкину юбку и кричала одно: «Бабушка, милая, не отдавай меня, не отдавай! Я не пойду. Не надо. Не отдавай».

Помогла Феклуша. «Говорит: 

Феклуша помогла им собрать узел с вещами, «чтобы думали, что они пошли в прачечную». «Начиналась осень. В узел положили бабушкины теплые вещи, мое пальто. Потом бабушка взяла несколько фотографий, только несколько. Мама увлекалась фотографией, поэтому у нас их было очень много. Диплом отца взяла (он у меня до сих пор есть) и справку мамы об окончании трех курсов в мединституте. И всего одну мою игрушку, которую тетя привезла из Японии, — куклу Намико-сан». И Рита с бабушкой отправились на поиски нового дома.

Несколько лет бабушка с девочкой скиталась по домам родных и знакомых. Кто-то принимал, кто-то шарахался. Возможно, в те самые дни, когда самолеты Люфтваффе фотографировали подступы к Москве, бабушка везла Риту на прогулки к Бутырке: надеялась, что если громко окликнет девочку, кто-то из родителей услышит ее. Узнает, что жизнь — есть.

Но отца Риты к этому времени безымянный энкавэдэшный Вергилий уже спустил по пандусу на дно безымянной могилы. А ее мать в феврале 1938 года была направлена в АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины; одно из подразделений Карлага), отбывать назначенные ей восемь лет исправительно-трудового лагеря.

Срок Клавдии истекал весной 1945-го. Риту заблаговременно отправили к бабушке по стороне матери в Оренбург: той больше некуда было вернуться. Но из лагеря Клавдию не отпустили — это была весна победного года, и бывшим заключенным было не место на празднике жизни. Вместо восьми лет в лагере она просидела девять.

Маргарита Даниловна рассказывает:

— В 45-м году я ходила по Оренбургу, как заколдованная, все всматривалась в лица женщин, и мне хотелось самой узнать маму. У меня были фотографии, и я ее помнила. Но не встречала ее. И вдруг наступил 1946-й. В бабушкину комнату зашла какая-то женщина. Под глазом у нее был шрам, глаз опустился. Потом я узнала, что в лагере она неудачно упала, разбив лицо, и сорвала родинку. У нее обнаружили онкологию кожи. Ей сделали две операции, один глаз после них был в повязке. И вот такая она пришла к нам. В руках у нее был полупустой мешочек. На голове какой-то платок страшный, вытертый. Бутсы на ногах. Телогрейка. Это была осень. И она спросила, здесь ли живет Анна Сергеевна. Это имя бабушки. Я крикнула за печку: «Бабушка, к вам пришли!» И бабушка вышла из-за печки. Они бросились друг к другу и зарыдали, а бабушка в мою сторону головой кивнула и так выдохнула, и на выдохе говорит: «Это твоя». Я все поняла. Как в чем была — в платье, в туфлях — я выскочила на улицу и побежала к своей подружке. У меня слезы, меня дрожь бьет, будто озноб. А мама подружки всегда очень хорошо ко мне относилась: она и накормит меня, и посадит чай пить. Она уложила меня в постель, чаю дала. И говорит: «Что случилось?» А я говорю: «Только что приехала моя мама. Она приехала из тюрьмы».

Послевоенные 10 лет матери Риты пришлось тяжело: как отсидевшей, ей нельзя было селиться в областных центрах. Она жила в Оренбурге в комнатке, которую занимала в доме Ритина бабушка Анна Сергеевна, но неофициально. «Официально мама снимала угол в деревне и этот угол оплачивала. И в этом углу мама никогда не провела ни одной ночи. Но прописка у нее там есть. Понимаешь? Тебе трудно это понять, потому что ты нормальный человек. Это может понять только человек, у которого уже мозги сбиты. Нормальный человек и не поймет».

А в паспорте у Клавдии Афанасьевны стояла помета о поражении в правах — устроиться с такой на работу было почти невозможно. Нужно было от этой пометы избавиться.

— У мамы в это время в Литве была сестра. И мама поехала в Литву. Там она как будто бы теряет паспорт. На самом деле он просто уничтожается. И она пишет заявление в милицию об утрате паспорта. И там же получает новый паспорт. В паспорте — все то же, но отметки нет! Потому что паспортистке за это заплачено. Я тебе это еще говорю, потому что чувствую, что ты человек молодой и многих вещей не знаешь. В стране очень много народу жило и работало по вот таким липовым документам. Но что делать, если люди поставлены в такие условия? Мама вернулась, у нее же ребенок — я. Еще и в школе. Меня надо кормить, одевать. А как? У мамы ни копейки, ни рубля в кармане нет.

В какой-то момент матери с дочкой вновь пришлось расстаться: Рита отправилась поступать в Москву, Клавдия Афанасьевна осталась в Оренбурге. Там она, правда, смогла отчасти вернуться к медицине: прошла курсы лаборантов-патологоанатомов и проработала в лаборатории несколько лет, это была ее последняя работа и исполнение мечты — работать в медицине.

В 1956 году ее реабилитировали и даже дали комнату в коммуналке в Москве. Мужа реабилитировали посмертно, но в свидетельстве о смерти, которое им вручили в 1957-м, об обстоятельствах смерти не сказано ничего — на этом месте стоит прочерк.

Клавдия Афанасьевна умерла в 1983 году, на 78-м году жизни, с диагнозом «болезнь Альцгеймера». Она так и не увидела следственное дело своего мужа, не узнала, в чем его обвиняли, как и где он умер и похоронен.

Только спустя семь лет, в 1990-м, ее дочь сможет прочесть следственное дело: двоюродный брат Маргариты Даниловны работал тогда председателем военного трибунала в ракетных войсках. Он помог ей получить доступ к документам. Дело отца Маргариты проходило по ведомству Военной коллегии Верховного суда СССР, туда она и поехала. На прочтение 146 страниц ей дали около двух часов. Не веря своей удаче, она конспектировала все что смогла, а выйдя на белый свет, едва не упала. В деле Маргарита Даниловна прочла, что отцу ее вменяли участие в террористической диверсионной группе.

Обвинительное заключение гласило, что он «по заданию Союзного центра «правых», то есть Бухарина, Рыкова и других, «превратил биофабрики страны в очаги распространения заразы», чтобы способствовать поражению СССР в войне с нацистской Германией — на случай, если та нападет.

Его обвиняли по доносу. «Донос написал замнаркома, который курировал управление отца. И когда я смотрела дело отца, то первый документ, который идет в деле, это донос. Вначале я была ужасно враждебна по отношению к этому человеку. А потом я поняла: 

Военная коллегия Верховного суда СССР осудила его по 58-й статье УК РСФСР (пункты 7, 8 и 11) как врага народа. Приговор — высшая мера наказания, расстрел. Его убили в тот же день, 3 ноября 1937 года.

О месте погребения в следственном деле отца не было ни слова. Об этом Маргарита Даниловна узнала только осенью 2002 года. Тогда она впервые отправилась в «Коммунарку».

— Когда родителей забрали, мне было 5 лет. А в следующем году мне исполнится 90. Это с ума сойти, правда? Ноги-то у меня не работают, мне трудно. Глаза еще еле-еле работают. Я в очках могу что-то и рассмотреть, и написать, и прочесть. А поехать — уже нет. Мы уже, понимаешь, почти что списанный материал. Чего бы я хотела? Чтобы на «Коммунарку» привозили своих внуков. Уже не детей! До детей вы уже не достучитесь, в этом отношении мы их уже потеряли. Я давно говорила: привозите детей! Мне отвечали: «Ну что они понимают?» Я говорила: «Как не понимают? Мне было 5 лет. Все поняла же». Не надо понимать маленькому ребенку. Ему надо видеть.