Почем бунт лиха

Несмотря на то, что российские власти все активнее пытаются заразить соотечественников своим оптимизмом (недавний экономический прогноз на этот год обещает «отскок» на 3,8%, что сопоставимо со всем кумулятивным ростом экономики с 2013 по 2020 г. [+4,3%]), ситуация остается сложной. За последние 10 лет отечественная экономика выросла лишь на 13,2%, но при этом реальные доходы упали на 1,5% (рост в 2011–2013 гг. был компенсирован устойчивым падением с 2014 г.), а рост инвестиций на 11,2% в 2017–2020 гг., определенно не соответствующий росту ВВП, говорит лишь о том, что власти наращивают перераспределение бюджетных средств из эффективных отраслей в неэффективные. На этом фоне рубль обесценился за десятилетие в 2,6 раза, число живущих ниже черты бедности россиян выросло почти на 2,5 млн человек, а по уровню имущественного неравенства страна вырвалась в мировые лидеры (о таких «частных» вопросах, как растущая инфляция, введение новых налогов или повышение пенсионного возраста, я даже и не вспоминаю).

При этом стагнация и тяжелейшее положение миллионов людей не вызывают экономически мотивированного протеста. Если в Европе сотни тысяч граждан выходят на улицы не только из-за изменений в пенсионной системе, но и по причине незначительного удорожания бензина, то 

Я попытаюсь предложить свое объяснение подобной ситуации.

Так как по слишком многим параметрам Россия — «не Европа», референсной точкой следует взять период распада Советского Союза, когда экономические проблемы стали одной из основных причин не только «транзита власти», но и общенационального коллапса. Между тем если сравнить «тогда» и «сейчас», можно прийти к выводу о тотальной несхожести двух исторических ситуаций.

Во-первых, фундаментальной причиной стабилизирующей роли экономики является фактор собственности. В Советском Союзе его не существовало, так как «общенародная» собственность делала владение активами либо обезличенным, либо условным. Выходя на демонстрации за отмену 6-й статьи Конституции СССР, советские граждане могли не опасаться за свой бизнес и не бояться налоговых проверок, выявления иностранных счетов или даже заметного удара по карьере — ничего этого в советские времена просто не существовало. Советские рабочие, колхозники и даже интеллигенция были теми классическими пролетариями, которым «нечего <было> терять, кроме своих цепей», — и ощущение этого было широко распространено в обществе. Сейчас ситуация выглядит совершенно иной: собственность — от приватизированных однокомнатных квартир до миллиардных состояний — создает новую реальность. С одной стороны, она открывает, как говорил социолог Ульрих Бек, возможность «биографического разрешения системных противоречий»: продав даже среднюю квартиру в Москве или Петербурге (а именно в столицах обычно и зарождается протест), сегодня можно купить неплохой дом в Европе или Америке, или получить некий стартовый капитал, делающий возможным отъезд из страны (к тому же россияне сегодня владеют сотнями тысяч объектов недвижимости по всему миру, так что вариант решения своих проблем без столкновения с государством для них весьма реален). 

С другой стороны, любой бизнес в России зависит от властей, и попытка поддержать оппозиционные силы вполне может обернуться серьезными проблемами (от конфискации активов по схеме ЮКОСа до создания несчетного множества препятствий для работы любой коммерческой структуры). Парадоксально, но если в той же Америке собственность выступала фактором, поднимавшим колонистов на борьбу за свободу (декларация независимости заканчивается словами «for the support of this Declaration, with a firm reliance on the protection of divine Providence, we mutually pledge to each other our Lives, our Fortunes and our sacred Honor»), и с тех пор является ее основой, то в России дело обстоит обратным образом. Наличие абсолютно уязвимой для действий властей собственности подавляет свободу внутри страны и облегчает поиск таковой за ее пределами.

Во-вторых, крайне важным обстоятельством представляется перемена, порожденная переходом от плановой к конкурентной рыночной экономике и исчезновением «дефицита». Некоторым кажется, что дефицит в специфическом смысле существует и сегодня; президент Путин недавно рассуждал: «в Советском Союзе было все, только не всем хватало. Но тогда не хватало, потому что дефицит был, а сейчас может не хватать, потому что у людей денег недостаточно для приобретения определенных продуктов по тем ценам, которые мы наблюдаем на рынке», однако в таком случае теряется очень важная (и даже основная) деталь. Дефицит в СССР предполагал, что зарплата, получаемая гражданином, столь же условна, как и владение им некоторыми благами (например, квартирой) — и для того, чтобы эффективно распорядиться собственными деньгами, нужны «связи». Для обычного же человека было понятно не только то, что наличие денег не гарантирует приобретения благ, но и то, что система в целом не обеспечивает их предложения в необходимом количестве. Это было, на мой взгляд, важнейшим указанием на то, что менять нужно именно систему — в то время как сейчас положение совершенно иное.

Отсутствие денег у отдельных граждан на фоне изобилия в магазинах — вовсе не то же самое, что отсутствие товаров на прилавках при некоем минимуме средств у большинства населения. Этот момент намекает, что проблема связана не с системой, но с людьми, которые не смогли в нее «вписаться». Государство словами своих чиновников прямо указывает народу, что оно ему ничего не должно, и люди понимают, что неспособность «устроиться» в жизни является их личной проблемой, а не проблемой системы. Люди, убежденные в своих силах и в несправедливости слабой системы, могли подниматься на протест, но люди, приписывающие свои проблемы собственным поступкам и видящие при этом успешность системы, не способны к организованному возмущению. Именно поэтому самый важный триггер экономического протеста — бедность — в России сейчас практически не актуален.

В-третьих, советская и российская экономика очень сильно отличаются на «макроуровне». С одной стороны, экономика СССР никогда не была такой «рентоориентированной», как российская. Экспорт не превышал 7% ВВП, из добываемой нефти вывозилось около ¼, а не 70%, как сегодня; разнообразные отрасли развивались в целом таким же образом, как и в большинстве развитых стран в 1960–1970 годах (во многом социолог Раймон Арон был прав, когда говорил, что «две мировые системы» «представляли собой не два принципиально отличных мира — советский и западный, — а единую реальность, индустриальную цивилизацию»). С другой стороны, советская экономика требовала намного большего объема инвестиций для относительно нормального функционирования: согласно большинству подсчетов, их доля в ВВП составляла 30–35%, в то время как в последние годы стабилизировалась на уровне чуть выше 20%, а про озвученные Путиным желанные 25% (и даже 27%) не приходится и мечтать. Это означает, что потребление граждан выросло как за счет отказа от значительной доли инвестиций, так и из-за поступления большого объема нефтедолларов; 

В результате возникает ощущение высокого уровня благосостояния (сегодня качество конечного потребления в России куда выше, чем в Советском Союзе, как бы уважаемые коммунисты ни утверждали обратное) в единстве с пониманием значительной «перераспределительной» функции государства. Эти моменты «сливаются» в сознании среднего россиянина в единое целое, порождая связку «сильного государства» с приемлемым уровнем жизни и естественное нежелание разрушать ее.

Таким образом, собственность как «якорь», удерживающий человека от «резких движений»; рыночное изобилие, убеждающее в эффективности «встраивания» в систему и ненужности борьбы с ней; и, наконец, рентный характер экономики, повышающий роль «государства», — эти элементы становятся «тремя китами» стабильности современной России, в которой экономически мотивированный протест практически невозможен. Однако нельзя не отметить и еще одного момента.

Протестные движения случаются обычно не тогда, когда население ощущает перманентную сложность своего положения, но в моменты, когда из-за действий власти рушатся его вполне определенные ожидания. Так случается, когда на выборах отнимают победу у явного фаворита (в Украине в 2004 г. или Беларуси в 2020-м); либерализация сменяется реставрацией или ее попыткой (в России в 2011 г. или в СССР в августе 1991-го); или запланированные реформы резко сворачиваются (как случилось в Украине в 2013-м из-за неподписания Соглашения об ассоциации с ЕС). В этом контексте ситуация в России в последнее время развивается по крайне выгодному для властей сценарию: девальвация и первое падение уровня жизни после 2014 г. случились на фоне крымской эйфории, а последовавшая конфронтация с Западом была представлена Кремлем как значимая причина экономической стагнации. За последнее десятилетие «славные 2000-е» стали практически столь же мифическими, как и «страшные 1990-е» — и общество не ждет их возвращения, будучи довольным уже тем, что ситуация не ухудшается радикально. 

а экономические темы давно и прочно заслонены внутри- и внешнеполитическими, так что даже российские диссиденты практически не обращаются к экономическим проблемами в своей антикремлевской риторике. В сегодняшней России нет ожиданий экономического роста; именно поэтому народ невозможно разочаровать дальнейшей стагнацией — и данный ситуативный момент еще более ослабляет значение экономического фактора в протестной активности, по сути, сводя его к нулю.

В ближайшие годы, на мой взгляд, сложно надеяться на то, что экономическая ситуация в России резко улучшится — но для того, чтобы хозяйственные факторы обрели серьезное влияние на политические процессы, необходим полномасштабный коллапс, который, на мой взгляд, может быть обусловлен только долгосрочными последствиями декарбонизации (отказа от использования ископаемого сырья), набирающей темп в большинстве развитых стран. Поэтому на горизонте до 2030 г., который я еще до крымских событий определил в качестве периода устойчивости путинской системы, я не стал бы переоценивать значения экономических факторов для политической стабильности.