По-королевски

— Его дар выходил за рамки написания стихов. Литература, да, но и что-то гораздо большее. Первое, что бросалось в глаза, — его огромная внутренняя свобода. Свобода речи, свобода взгляда на этот мир. Это завораживало. В русской поэзии трудно назвать авторов, которые были бы настолько свободны. Прежде всего, те, кого он сам любил цитировать: Есенин, Высоцкий. Ерема вполне встает в этот ряд.

В 1982 году, чуть ли не в день смерти Брежнева, в Москве выбирали короля поэтов. Им стал Еременко. На следующий день из окон на Патриарших кричали: «Генсек умер, да здравствует король!» Это был абсолютно бесспорный выбор. Сейчас, когда вручают литературные премии, всегда бывают недовольные, всегда сомнения в том, а тому ли дали. Но тогда сомнений не было никаких и ни у кого. Еременко, безусловно, король.

Его первая книжка называлась «Добавление к сопромату». Сопромат — сопротивление материалу — это то, чем он занимался в литературе. Никакой инерции, постоянное преодоление и сопротивление. В годы, когда поэзия перестала сопротивляться, когда она превратилась в труху, Еременко замолчал, и это тоже было важным поэтическим жестом. В его молчании тоже была свобода.

Я выполнил свою гуманитарную миссию — тираж уцелел, но на самом деле прав был Ерема, а не я. Объясню почему. Помню, как в перестройку в «Аргументах и фактах» стали печатать доносы, взятые из архивов. И в одном из них было сказано: «Обратите внимание, Александр Еременко отнес рукопись своей книги в издательство «Советский писатель». Не издал, не подписал договор, а всего лишь отнес! Уже это вызывало опасение. Книга воспринималась как бомба. И это так и было. А в 90-е, когда эти стихи уже все знали наизусть, когда исчезло сопротивление материала — ну, какая бомба… И он это понимал.

У него мало текстов, может быть, пятьдесят. Но каждый из них абсолютно хрестоматиен. Уже ясно, что не может быть антологии русской поэзии, в которой нет стихов Еременко. Они сегодня переведены на все языки. По всему миру защищались диссертации по стихам Еременко, а самого его можно было увидеть спящим на скамейке на Патриарших. Но и это тоже было по-королевски.

Александр Еременко

Мы поедем с тобою на А и на Б
мимо цирка и речки, завернутой в медь,
где на Трубной, вернее сказать, на Трубе,
кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.

Мимо темной «России», дизайна, такси,
мимо мрачных «Известий», где воздух речист,
мимо вялотекущей бегущей строки,
как предсказанный некогда ленточный глист,

разворочена осень торпедами фар,
пограничный музей до рассвета не спит.
Лепестковыми минами взорван асфальт,
и земля до утра под ногами горит.

Мимо Герцена — кругом идет голова,
мимо Гоголя — встанешь — и некуда сесть.
Мимо чаек лихих на Грановского, 2,
Огарева, не видно, по-моему — шесть.

Мимо всех декабристов, их не сосчитать,
мимо народовольцев — и вовсе не счесть.
Часто пишется «мост», а читается — «месть»,
и летит филология к черту с моста.

Мимо Пушкина, мимо… куда нас несет?
Мимо «Тайных доктрин», мимо крымских татар,
Белорусский, Казанский, «Славянский базар»…
Вон уже еле слышно сказал комиссар:
«Мы еще поглядим, кто скорее умрет…»

На вершинах поэзии, словно сугроб,
наметает метафора пристальный склон.
Интервентская пуля, летящая в лоб,
из затылка выходит, как спутник-шпион!

Мимо Белых столбов, мимо Красных ворот.
Мимо дымных столбов, мимо траурных труб.
«Мы еще поглядим, кто скорее умрет». —
«А чего там глядеть, если ты уже труп?»

Часто пишется «труп», а читается «труд»,
где один человек разгребает завал,
и вчерашнее солнце в носилках несут
из подвала в подвал…

И вчерашнее солнце в носилках несут.
И сегодняшний бред обнажает клыки.
Только ты в этом темном раскладе — не туз.
Рифмы сбились с пути или вспять потекли.

Мимо Трубной и речки, завернутой в медь.
Кто упал, кто пропал, кто остался сидеть.
Вдоль железной резьбы по железной резьбе
мы поедем на А и на Б.