Тамара Эйдельман: «Теперь на каких-то жареных фактиках не проедешь»

— Как же ты набралась решимости на такой смелый шаг?

— Знаешь, куча народа почему-то, то есть я понимаю почему, решила, что меня выгнали. Но меня никто не выгонял. Моя администрация очень лояльно ко мне относилась и относится. Ну слушай, 40 лет, я 40 лет работаю в школе! Хватит, «я устал, я ухожу». Кроме того, у меня последнее классное руководство было в 2013-м. А для меня всегда преподавание в школе было неотделимо от классного руководства. И с того момента как-то все шло потихонечку к завершению.

— Давай тогда подведем итоги 40 лет. Во-первых, какие были дети тогда и сейчас?

— Все всё время говорят о том, как дети изменились. Естественно, изменились. Лет 15 назад я случайно услышала разговор двух девочек класса 10-го: ты куда едешь? — В книжный магазин, хочу купить книгу Сартра (забыла, какую). — Почему эту? — Это любимая книга Маши, мне -то она не очень нравится.

И это были хорошие девочки, но не какие-то суперинтеллектуалки. Я бы не стала преувеличивать различия: «Люди как люди… милосердие иногда стучится в их сердца…» — я всегда цитирую Воланда. Сегодняшние подростки имеют в сотни раз больше информации, привыкли к более свободному обращению, к большему уважению. По крайней мере, в нашей школе.

В какой-то мере в те времена, когда я начинала работать — в начале 80-х, — было все проще, я выходила и говорила: «А вы знаете, что во время коллективизации умерло несколько миллионов человек?» Всё, класс мой, они потрясены уровнем моих знаний и моей откровенности. А теперь на каких-то жареных фактиках не проедешь, нужно еще как-то уметь их преподать.

— На твое решение не повлияли новые установки, требующие придерживаться лишь официозных версий, например, в разговоре о войне?

— Нет, я всегда говорила и говорю то, что считаю нужным. Ну опять же, я понимаю, что нахожусь в достаточно исключительном положении.

— И ты не боялась подвести школу?

— Когда на родительском собрании (не в моем классе) одна мама сказала: «Не сказываются ли взгляды Тамары Натановны на преподавании?» — моя коллега ей ответила: нет, не сказываются, и она своих взглядов никому не навязывает.

Меня, скорее, угнетает невероятно разрастающаяся бюрократизация, хотя огромную часть этого удара принимает на себя администрация. Но все равно это морально очень тяжело.

— Удается ли сохранить некоторую элитарность школы? И что ты думаешь про разрыв между продвинутыми школами и обычными?

— Думаю, что это грустно. Мне не нравится слово «элитарный», но, безусловно, школы для сильных учеников должны быть. Когда я пришла в 67-ю, у нас были математический, гуманитарный, химический и общеобразовательный классы. И очень хорошо были видны положительные и отрицательные стороны этого. Для прошедших отбор, скажем, в гуманитарный класс — учиться среди единомышленников было в кайф, даже если ты послабее, то тянешься за сильными, все отлично. А для тех, кто остался в общеобразовательном, возникало ощущение, что они — отстой, говорили они об этом с вызовом, типа: «Ну а я в общеобразовательном, зачем я буду что-то делать». И там троечницы считались самыми лучшими ученицами, и им некуда было тянуться.

Я не знаю, что лучше. Конечно, очень тяжело преподавать в классе, где смешаны очень сильный, два двоечника, пять троечников… И здорово преподавать в отобранном классе. Но у меня ощущение, что у нас слишком много учительских сил брошено на обучение сильных детей, особенно теперь, когда победа в олимпиаде дает школе массу бонусов.

Все остальные свалены в общую кучу, ими мало кто занимается. А я считаю, что учителя в обычной школе — это герои. Обрати внимание, всегда награждают школу, если учитель воспитал олимпиадника. Очень хорошо. Но понятно, что олимпиадник уже пришел готовенький, и ты ему просто помог.

— Раньше элитарными школами считали те, что дают больше знаний. Теперь так называют те, что дороже стоят. Оправдывают ли они хоть в какой-то мере надежды потратившихся родителей?

— Это сложный вопрос, и здесь нет одного ответа. Вот я училась во французской спецшколе, у нас полкласса были разные мидовские детки — ну да, у них французский был хороший, вот они сюда и пришли. То есть и тогда далеко не всегда все было по уму.

Сейчас есть очень хорошие дорогие школы, где действительно хорошие учителя, где интересно учат и т.д. Но в любой школе, к сожалению, существует представление родителей: мы вам детей сдали, занимайтесь ими, а мы пошли по своим делам. Это ужасно. И там, где родители платят много, у них это заблуждение сильнее: мы заплатили, и вы нам всем обязаны. Я слышала неприятные истории про престижные частные московские школы — как там себя ведут дети, как там себя ведут родители.

Какой-нибудь ребенок-хулиган из семьи пьянчужек тоже так себя ведет, но его родителям наплевать. Это другой конец спектра, все сходятся лишь в одном — это ваше дело, как с ними будете управляться. Тут дело не в деньгах, дело в чем-то другом.

— Ну а в чем?

— В общем отношении к школе как к презренному институту.

— Ну подожди, сейчас такая адская конкуренция с малых лет. Родители с первого класса планируют престижный университет…

— Да-да-да. И поэтому (что меня убивает совершенно) в пятом классе у детей репетиторы, даже в нашей школе. Зачем, когда учителя хорошие?

— А зачем?

— Не знаю, это какое-то неверие или страх, что ребенок не потянет. В 10–11-м классе мы говорили родителям: «Надо подготовиться — у нас будут бесплатные дополнительные занятия, если ваши дети будут ездить на другой конец города к репетитору, это только, как Лев Соболев говорит, даст им индульгенцию не делать домашние задания». Нет. Наверное, если бы мы брали деньги, то это воспринималось бы по-другому — за деньги ты всего добьешься.

— Недавно знакомая девочка, живущая в Лондоне, в свои 11 лет сдавала экзамены в четыре лучших школы Англии, переходя на другую ступень. Деньги нечеловеческие, но огромный конкурс, который ей пришлось выдержать, к деньгам не имел отношения.

— Я видела много детей очень богатых родителей, которые вкалывали больше других и вели себя скромнее многих.

Мама одной девочки, у которой были все пятерки с первого класса — и заслуженные пятерки! — в десятом классе пришла и сказала: «Я хочу помочь школе, давайте я куплю мебель в 20-й кабинет». Она оплатила всю мебель — парты, стулья и попросила об одном: «Только не говорите моей дочери, она боится, что тогда все скажут, что пятерки у нее за деньги».

— В 67-ю школу по-прежнему трудно попасть?

— У нас есть курсы для подготовки в 5-й класс, родители 2-го сентября с 5 утра ждут записи на эти курсы, хотя записывают практически всех. Ходи, готовься, хорошо сдал — и ты поступил. Но что получается реально? Побеждают те дети, у чьих родителей есть возможность их приготовить: возить, например, на эти курсы, сидеть с ними на занятиях, развивать всячески. То есть дети поступают не потому, что богатые, а потому что честно победили на экзаменах, поскольку у родителей больше возможностей развить их способности. Может, у малоимущей матери-одиночки ребенок умнее, но у нее нет времени готовить его как надо.

— Зато ее ребенок с ней останется, а подготовленные уедут в зарубежные университеты.

— Да, очень много уезжает лучших.

— Есть ли надежда, что здесь все-таки появятся социальные лифты?

— Социальные лифты появятся, если жизнь изменится.

— Старшеклассники так же думают?

— По моим наблюдениям, дети, в основном, думают то, что думают их родители. У нас много, скажем, либерально настроенных родителей и соответственно детей, но есть националисты, леваки, есть сторонники Навального, любители Путина, есть кто угодно.

— Учатся ли в школе дети мигрантов?

— Смотря кого мы имеем в виду. Дети дворников — нет, и не потому, что дети мигрантов, а потому что они не пройдут экзамены, к сожалению. Скажем так: национальный состав школы стал намного разнообразнее, и людей, родившихся не в Москве, много в каждом классе.

— Меняется ли школьная программа в связи с последними постановлениями партии и правительства? Вот как, например, будет преподаваться история с учетом того, что нельзя говорить правду о войне? Что будет с книгами, скажем, Солженицына, Шаламова?

— Да, мне это тоже интересно. Ты знаешь, у меня такое подозрение, что все как вели уроки, так и будут вести. Есть огромное количество учителей, которые как по-советскому чесали, так и будут чесать. А с другой стороны, кто вел себя не так, он и будет вести не так. Да и любой приказ можно саботировать, это все очень хорошо знают.

Второе — то, что я заметила по многим годам жизни в школе. Очень много народа бежит впереди паровоза, они уже заранее боятся, что их выгонят. Куда выгнать-то? Ладно, бывают маленькие городки, где стоит очередь из учителей. В Москве? Извините, пожалуйста… И опять же, приказы можно выполнять по-разному, а можно и не выполнять. Нюрнбергский процесс рассказал нам, что такое «преступный приказ», можно и про это подумать. Учитель в классе, в общем, делает что хочет, если он не боится.

— Может ли такое случиться, что дети донесут на учителя? К тебе же приходили после митинга?

— Но не потому, что дети на меня донесли. Ну конечно, могут и донести. Мы по записям в интернете видим ужасающие случаи, всяких кричащих и вопящих училок, унижающих детей, но читаем и про мальчика на Дальнем Востоке, который подошел к учительнице и ударил ее ножом несколько раз. Страшная была история несколько лет назад: учительницу физкультуры, уже плохо соображавшую, дети били всей стаей, она ничего этого не помнила, они все это снимали… Но это опять же вопрос не в детях, это общее жлобство нашей жизни. Родители хамят учителям, учителя — родителям, детям, дети — родителям и учителям, все хамят друг другу. Как говорил наш директор Евгений Семенович Топалер: «Школа не может быть островом».

— Как воспитывать детей, чтобы общество становилось другим?

— Наша власть делает все, чтобы затруднить этот процесс. Поэтому для начала пусть родители хотя бы перестанут орать на детей, будут уважать их. Я вот тут посмотрела, как моя дочь и невестка разговаривают с дочками, — одной полтора года, а другой 8 месяцев: «Извини, пожалуйста, можно я у тебя заберу нож. Спасибо». Вот какие-то такие вещи должны происходить, и они происходят, но, наверное, не везде.

Есть простые вещи, для которых не надо власть менять, это все легко сделать. Конечно, при этом не надо потакать ученикам. Они любят считать, что тот, кто с ними вежлив, — слабак, вот этого тоже допустить нельзя. Вести себя с детьми достойно, уважать их и уважать себя — и это уже очень много. Еще лучше, если будет такая атмосфера во всей школе. Для этого, конечно, должно измениться положение учителя. В один день и даже год этого сделать нельзя. Важнейшая вещь для изменения положения учителя — убрать раковый нарост органов управления образованием, который превращает учителей в рабов.

— Он нарос в последнее время?

— Он никуда не девался, просто в 90-е годы эти тетки сидели более-менее тихо, но органы-то остались теми же самыми, а теперь у них просто майский день, именины сердца. К тому же теперь они думают, что умеют пользоваться интернетом, знают слово «вебинар»…

— Общий уровень понизился или повысился?

— Мне трудно судить. В нашей школе очень хороший уровень, много выпускников наших работает, и это уже залог качества. И даже дело не в том, чему они обучены, а в том, что они наши единомышленники. В принципе же, опять все упирается в зарплату. Сколько я видела прекрасных мальчиков, желавших прийти в школу, но он годик поучил, а потом, естественно, идет зарабатывать деньги.

— Притом что у врачей и учителей должны быть самые высокие зарплаты, чтобы хоть что-то стронулось в этой жизни.

— И это тоже, да. И потом вот этот идиотизм с подушевой оплатой, когда деньги, которые приходят в школу, зависят от ученика: чем больше учеников, тем больше в школе денег. Откуда и эти объединения разных школ. Школа-то, наоборот, должна быть заинтересована в том, чтобы классы были маленькие.

— Детей действительно прессуют за то, что они вышли на митинг?

— Я могу сказать так: лично не сталкивалась ни с одним случаем, чтобы прессовали в школе. Но это ни о чем не говорит.

— Гражданское сознание детей за эти 40 лет изменилось?

— Изменилось очень сильно. У меня такая теория, не слишком оригинальная. Когда есть общественная активность в стране, то она есть и у молодежи. В 90-е годы всем всё было интересно, все готовы были всюду идти, устраивать любой кипиш. Начало 2000-х — как будто воздух из всех вышел. Раз — и никому неинтересно. А в последние годы — опять интересно, все всё обсуждают со страстью.

— Судя по успеху твоих лекций, интерес к истории колоссальный, а где история, там и гражданские настроения. Какие из лекций самые популярные?

— Рекордсмен — лекция про майя. Но это, очевидно, потому, что все думают, когда же будет конец света. Вот мой бывший ученик Саша Верченко мне сказал: «Я посчитал, что одну вашу запись на Ютубе смотрит больше людей, чем вы учили за все время». Конечно, когда я учила, я не только лекции читала, но все равно больше 200 тысяч заходов на лекцию про Черчилля перекрывают любые школьные цифры.

— Большой интерес именно к личности?

— Мой Митька (сын Митя Алешковский. — О. Т.) все время говорит: «Делаем лекции про личности, личности всем интересны». И это как раз меня радует, потому что история — это про людей.

— Людям не хватает крупных личностей?

— Ну конечно. У нас преподавание очень схематизировано: причины революции, последствия, три этапа… На личности времени не хватает, если в обычной школе два часа на историю.

— Тебе стало важнее заниматься историей в чистом виде, чем тратить силы еще и на школьную бюрократию?

— Дело даже не в бюрократии. Во-первых, стыдно халтурить. У меня уже нет сил на то, чтобы быть классным руководителем. Классное руководство требует огромного количества времени и душевных сил, чтобы общаться, чтобы вникать в их проблемы. А без классного руководства мне уже не так интересно. Мне сейчас больше всего интересно готовиться к лекциям на своем канале, обсуждать темы, это такой кайф! Сейчас затеяли еще «Путешествия с Тамарой Эйдельман», готовим три поездки — в Перу, в Грузию и в Стамбул.

— Ого, как попасть в эти поездки?

— Ну сейчас уже только записаться в лист ожидания.

— Ты будешь вести маршруты?

— Там будут экскурсоводы, а я буду читать лекции на местах.

— Ринуться в путешествия, занять себя лекциями — это способ обустроить унылую действительность, если нет возможности ее по-человечески преобразовать?

— Ну не знаю, я могу судить по себе. Мне нравится путешествовать, читать книги, мне нравится общаться с хорошими людьми, рассказывать им интересные вещи, и никакая власть не может мне помешать это делать.

— Может, конечно, если рассказы и люди будут не те.

— При желании, конечно, может, но сложно испортить удовольствие пока это происходит. Люди хотят жить человеческой жизнью, видеть интересные места, узнавать что-то новое. Я вижу огромное количество образовательных каналов, роликов. И мне кажется, что людям это украшает жизнь.

— Есть какая-то связь между тем, что люди, скажем, тебя слушают, а потом вслед за любимым лектором выходят поддержать Навального?

— Ты хочешь меня посадить, что ли, ты зачем это спрашиваешь (смеется)? Судя по комментариям, меня слушают люди самых разных взглядов, так что тут может быть все что угодно.

— В фейсбуке вечное недовольство друг другом, обиды, оскорбления. В твоих комментариях нет вот этой агрессии…

— Конечно, есть, просто сын и невестка хейт блокируют. Да, это меня тоже очень угнетает.

— Можно ли с этой агрессией в обществе что-то сделать, или будем ждать «оттепели», когда мир повернется другой стороной?

— Понимаешь,

— Прости, но все-таки если поощряются доносы, то люди доносят, если воспитывается агрессия, то люди стреляют.

— Это конечно. А с другой стороны, может, социальные сети — это, наоборот, какой-то выпуск злой энергии… Вот пошел, поругался в фейсбуке, а в жизни стал добрее. Вероятность невелика, но может быть и так. Но опять же, мне кажется, что это все должно меняться общими усилиями всех — и власти, и школы, и каждого отдельного человека, и чего угодно. И на самом деле мы знаем, что все доступно, все возможно.

— Ты, скорее, оптимистично смотришь на происходящее?

— Ну сейчас оптимистично смотреть трудно. Я смотрю фаталистично. Я делаю что должно, и пусть будет что будет.