Таким выглядел с высоты птичьего полета Сталинград (море руин, перепаханное взрывами бомб, снарядов и мин), когда, как только смолкли последние выстрелы, здесь открылись первые школы. Фото Георгия Зельмы
Дата этого международного праздника для нашей страны особенная. Отсчитайте от нее 22 дня вперед, включая саму эту дату, — будет 22 июня. Проделайте то же самое в обратном направлении — будет 9 Мая. Как же симметрична бывает порой история! Но я нынче вспомнил об этом по совсем конкретному поводу. На перегоне от 1 до 22 июня нынче мы будем отмечать сороковины ухода замечательного журналиста, писателя, человека, жизнь и судьба которого связана с обеими этими датами.
Словно бы в бою, не дожив пяти суток до Дня Победы, завершила свой жизненный путь Людмила Овчинникова. Завещала похоронить ее на родине, на земле Сталинградской битвы. Высокий ареопаг, отмечающий лучших журналистов страны почетным званием «Легенда журналистики», забыл, не догадался, не успел при жизни включить ее в этот ряд. Но это ей и не надо было. И не только потому, что ответ был уже в названии высшей награды Союза журналистов России, которая у нее была: «Честь, достоинство, профессионализм». И даже не потому, что много сил и здоровья отдавала она общественной организации, которую создала и до своей кончины возглавляла, имя которой — «Дети войны». Но потому прежде всего, что она выдержала молчаливый гамбургский счет тех — живых и мертвых, — кто, защищая Родину, насмерть стоял в брестском, севастопольском, сталинградском аду. Они приняли ее в свои ряды. И это самая высшая награда.
С ней дружили Родимцев, другие сталинградцы. По настойчивой рекомендации фронтовика Бакланова за первую же повесть «Сталинград. Улица Карусельная» (отдельной книгой, неоднократно переиздававшейся потом и у нас, и за рубежом, она вышла под именем «Улица среди окопов») Людмила Овчинникова была единогласно принята в Союз писателей СССР. Затем были и другие ее книги о войне и Победе: «Колокол на Долгом лугу», «Женщины в солдатских шинелях», «Сталинград. 164 дня на войне».
Георгий Зельма, входящий в десятку самых известных фоторепортеров, снимавших Вторую мировую, вместе с Евгением Халдеем, Аркадием Шайхетом и другими отчаянно смелыми фотолетописцами, запечатлевшими Сталинградское сражение **изнутри**, из самого пекла, после войны разыскал Людмилу и подарил ей уникальное фото. 1943 год. Руины Сталинграда. Только что отгремели последние выстрелы. В одном из полуразрушенных домов открылась школа. Мальчишки с книжками в руках. Ниша, над которой надпись: «Библиотека». Это учительница предложила собирать книги из соседних развалин. В нише на корточках — девочка. Люда Овчинникова.
Она вырастет и напишет одну из самых пронзительных книг о войне, увиденной детскими глазами, отраженной в детском мозгу, ставшей **живой** памятью человека, как поется в одной из лучших песен о Великой Отечественной — «на всю оставшуюся жизнь». Я знаю, пожалуй, еще только два личных свидетельства подобной пронзительности — «Дневник Анны Франк» и воспоминания драматурга Александра Гельмана о детстве в гетто, куда нацисты загнали его семью.
Сталинград. Школа. 1943 год. Справа — Люда Овчинникова. Фото Георгия Зельмы
ИЗ ДОСЬЕ
«Людмила Овчинникова трудилась в «Комсомольской правде» с 1959 по 1997 год. Она оставила яркий след в журналистике о Великой Отечественной войне, была не просто ее летописцем, а буквально хроникером, тщательно собирая деталь за деталью, из расспросов очевидцев и из документов — подробности той поры. Сама, пережив подростком в погребе у своего дома на передовой всю Сталинградскую битву, она посвятила свою долгую жизнь реконструкции реалий и человеческого измерения того исторического отрезка, который стал для нее примером высшего благородства. Это было в 70-е годы прошлого века новым словом в понимании прошедшей войны.
В нашей отечественной журналистике работы Людмилы Овчинниковой встали в ряд с появившимися тогда же песнями о войне Окуджавы и Высоцкого, фильмами «Баллада о солдате» и «Белорусский вокзал», прозой Астафьева. В Голубом зале «Комсомолки» стали проходить сборы солдатских матерей и участников партизанского движения, защитников Сталинграда и освободителей Европы. Сегодня, когда мы именно через судьбы конкретных людей, через «Бессмертный полк» воспринимаем и вспоминаем ту войну, необходимо отметить этот незабвенный труд нашей коллеги, первой среди нас взглянувшей на проклятое безжалостное прошлое чистыми глазами потрясенного, но и спасенного ребенка».
_(Л. Сёмина. Слово прощания. «Комсомольская правда», 07.05.2021)._
К этому я бы добавил вот что. Людмила Овчинникова никогда не была просто первооткрывателем, регистратором и публикатором новых фактов. Она всегда была строгим аналитиком, имевшим мужество честно обнародовать не только факты, но и выводы, следующие из всей совокупности фактов. Независимо от того, насколько нелицеприятны были эти выводы с точки зрения политической конъюнктуры в тот или иной момент.
Помню, как
в уже новые, бесцензурные времена тяжело, больно было читать ее публикацию о последних трагических днях, часах, минутах обороны Севастополя летом 1942 года. До сих пор при воспоминании о чтении того материала — мороз по коже.
Она никогда не боялась смотреть самой страшной правде о войне прямо глаза в глаза.
Вот и один из последних ее материалов (в «Российской газете») — аналитический: [«Ад. Послесловие. Сталинград в кино, в книге и в моей жизни».](https://rg.ru/2013/10/25/stalingrad.html)
ИЗ ДОСЬЕ
«Я не могла не посмотреть фильм «Сталинград». Потому что зимой 1942–1943 годов я жила в Сталинграде. Ребенком. На войне. Пять с половиной месяцев вместе с мамой и трехлетней сестренкой мы прятались в сталинградском подвале.
Вспомнить об этом меня подтолкнул не только фильм, но и очень неожиданная книга о тех днях — «Сталинград. 1942–1943. Величайший провал Гитлера. Сталинградская битва глазами американских и британских журналистов». Эта книга целиком состоит из статей и репортажей американских и английских журналистов, написанных в те дни, многие из них переведены на русский язык впервые. И 120 уникальных фотографий военного времени».
В свидетели того, чем был тогда Сталинград не только для нас, но и для судеб планеты, Людмила берет журналистов американских и английских газет. Но не сегодняшних, а тех, что освещали тогда события на советско-германском фронте. Вот только два из тех свидетельств.
«Остатки огромного немецкого гарнизона в Сталинграде сдались, и русские возвращаются в разрушенный город, который лежит, словно скелет, на разбитых берегах непокоренной Волги. Будет впоследствии в хрониках записано, что поражение на Волге предопределило судьбу немецкой армии, или нет, можно с уверенностью говорить о том, что многие поколения русских будут пересказывать и перепевать легендарную историю Сталинградской битвы. Наполеоновские битвы перед ней померкли.
_(«Нью-Йорк таймс», 4 февраля 1943 года.)_
И еще. Это напечатала «Таймс» в том же феврале 1943 года:
«…Самозабвенная жажда знаний, которая стала неотъемлемой частью гражданской жизни СССР. Красная Армия — это мыслящая армия, и в глазах ее бойцов вы найдете неугасимое любопытство, многочисленные таланты и способность к самопожертвованию, столь присущую русскому народу».
Впрочем, «самозабвенная жажда знаний» — это уже скорее имеет отношение к причинам и Сталинградской, и окончательной нашей Победы в той войне. Но об этом — позже. А пока отметим для себя «способность к самопожертвованию».
Теперь о фильме Федора Бондарчука.
«Фильм я ждала с надеждой с того дня, как прочла о том, что фильм «Сталинград» снимается… Признаться, со страхом вошла в затемненный зал кинотеатра «Октябрь». Страх был связан не с тем, что я услышу звуки взрывов. Боялась я совсем другого. В небольших отрывках фильма «Сталинград», увиденных в Интернете, я обнаружила стиль клипового кино…»
Фильм она не приняла. Слишком много в нем, по ее мнению, было этого самого, клипового — далекого от того, что она видела собственными глазами. Может быть, она слишком сурово отнеслась к этой работе известного кинорежиссера. Но — имела моральное право.
«И я решила рассказать о том, что помню я. Случилось так, что наша семья — моя мама, я и 3-летняя сестренка — не смогли выехать из Сталинграда. Мы оказались сначала во дворе, в земляном убежище, а потом в бетонированном подвале, куда пустили нас соседи. Помню чувство гнетущего одиночества среди взрывов, воронок, тел убитых. Наш подвал прикрывала сверху крыша поваленного деревянного домика. В темноте я пробиралась на крутые ступеньки лестницы, чтобы подышать свежим воздухом и через щелочку среди досок увидеть какую-нибудь звездочку в небе. В ночном воздухе раздавался свист пуль, осколков. Дальние и ближние разрывы. Уже после боев подсчитала — от нашего подвала до переднего края, где немцы уже построили блиндажи, было всего 350 шагов. Моих — детских шажков. Я никогда не выезжала из Сталинграда. Но мне вспоминались беспредельные пространства, представленные на географических картах, развешанных на стенах нашего класса. «Неужели в мире никто не узнает, как мы страдаем? Не может быть!» Каждая клеточка в моем теле дрожала от страха, желания жить и ускользающей надежды.
Мы ничего не знали о том, что происходит на свете. Даже о том, что творится на верхней части нашей широкой улицы, не знали. Мы были будто на острове, затерянном среди войны. <…>
Я видела, какое терпение и мужество проявляли наши матери. Но, чтобы выдержать выпавшие сталинградцам страдания, людям нужна была надежда. Мы были одиноки и затеряны среди войны. Я часто сидела, прижав ухо к бетонной стене подвала. Так мы слушали войну. Представления у меня были детские: я вспоминала в эти минуты, как Илья Муромец прикладывал ухо к земле, чтобы услышать топот вражеских коней. И все-таки стена подвала соединяла нас с внешним миром. Мы не знали обстановки на фронте. Но если слышали дробный стук немецкого пулемета, то понимали: что-то дрогнуло на переднем крае, и немцы приближаются к нашему убежищу. Мы слышали, как взрывы орудий перекрывали нашу улицу с веселым, мирным названием — Карусельная. Дрожала от мощных взрывов бетонная стена. И мы, загнанные под землю, почувствовали, когда у немцев что-то пошло не так. По нашей улице к Волге враг не прорвался. К нашему великому счастью, подвал, где мы ютились, остался до самого конца в расположении десантников 39-й гвардейской дивизии, защищавшей заводской поселок завода «Красный Октябрь».
…В конце ноября 1942 года в овраге, куда я пришла за кашей к солдатской кухне, вдруг услышала такой разговор: «Ты слышал, к нам идет Донской фронт». (…)
Много было смертей вокруг. Но чего я боялась даже больше смерти, что наводило на меня панический ужас, так это мысль, что нас могут захватить немцы. К нам по водосточным трубам пробрались две женщины. Они рассказали, как действуют каратели: подойдя к земляному убежищу, где укрывались жители, немцы бросали внутрь гранаты. Раненых пристреливали, а живых куда-то гнали по заснеженной степи. Как потом мы узнали — в концлагерь Белой Калитвы. (…)
А однажды произошло чудо. Поздним вечером к нам зашла большая группа бойцов. Видно было — усталые и замерзшие. Мы сгрудились в углу, чтобы оставить им больше места. Бойцы легли вповалку на полу и сразу уснули. А командир сел с нами у самодельного светильника. И мы завели привычный разговор: «Когда же придет Донской фронт?» И вдруг командир говорит: «Да мы и есть Донской фронт!»
Да, фильм «Сталинград» Люда не приняла. Но не из-за таких кадров, как знаменитая огненная атака, неоднократно предварившая в рекламных роликах показ самого фильма, которые невольно вызывали сомнение у сегодняшнего зрителя. Чтобы живые люди, превращенные в пылающие факелы или костры, поднимались в атаку и опрокидывали врага, обращали его в бегство, — такое **физически** невозможно. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.
Но это было! В Сталинграде, в 1942 году.
Документальное свидетельство в показанной на ТВ-канале «Звезда» передаче из цикла «Легенды армии» о создателе (в 1941 году) и первом командующем нового рода войск в Красной армии — ВДВ — дважды Герое Советского Союза генерале Василии Афанасьевиче Глазунове:
«Эти жуткие кадры фильма «Сталинград» режиссера Федора Бондарчука… В ночь с 14 на 15 сентября 1942 года, чтобы помешать переброске советских подкреплений с левого берега, немцы взорвали нефтебазу на берегу Волги. Нефть растекалась по земле и воде огненными потоками. И тут немецкие солдаты были шокированы. Из стены огня поднимались советские солдаты. Их шинели и телогрейки горели. Но, не обращая на это никакого внимания, бойцы шли в атаку. И в конечном счете опрокинули немецкие войска. Это были бойцы 13-й гвардейской дивизии, сформированной на базе 3-го десантного корпуса, того самого, который принял под свое командование генерал Глазунов на второй день войны.
Впрочем, все дивизии, сформированные из десантных корпусов, покрыли себя неувядаемой славой в этой страшной битве. Всей стране известен Дом Павлова. Так вот, сержант Павлов — это не кто иной, как воин-десантник. А также такие фамилии, как Ледников, Родимцев и многие другие, известные всей стране как герои Сталинградской битвы. Это были не кто иные, как командиры воздушно-десантных соединений».
Было для нас с моей женой Таней одно обстоятельство, делавшее нашу дружбу с Людой особенно теплой. Дело в том, что одним из главных направлений в реставрации Овчинниковой полной правды о Сталинградской битве была роль в ней десантных войск. Известно уже послевоенное высказывание маршала Чуйкова: если бы не десантники, итоги сражения на Волге могли бы оказаться совсем иными.
И это уже имеет самое прямое отношение к Таниной родословной. В послужном списке ее отца, Сергея Николаевича Яковлева, кадрового военного с 1920 годов, место службы осенью 1941 года обозначено: управление боевой подготовки ВДВ. Предистория такая. Танин отец был знаком с Василием Афанасьевичем Глазуновым с конца 30-х годов. Были соседями. Дружили семьями. Дружили их жены. С детства и потом всю жизнь дружили дочери. И поэтому, когда Глазунова в 41-м вызвали в Кремль и Сталин сообщил о его назначении командующим нового рода войск — ВДВ (десантные части в Красной армии появились чуть ли не с ее рождения, но до этого они входили либо в авиационные, либо в общевойсковые соединения), — ничего удивительного не было в том, что Василий Афанасьевич предложил Таниному отцу заняться боевой подготовкой комсостава ВДВ по особой, самим Глазуновым разработанной программе.
Боевой опыт у Сергея Николаевича был. Есть кадры кинохроники 1940 года, на которых Калинин вручает ему орден Красного Знамени за участие в «незнаменитой» (по Твардовскому) войне с Финляндией. В боях Великой Отечественной к ордену Красному Знамени прибавилось еще несколько орденов, в том числе орден Ленина и один из самых первых орденов Отечественной войны. Победу встретил в Вене. После войны преподавал десантное дело в Академии имени Фрунзе.
Таня, семилетней девочкой пребывая в дни сражения за Москву вместе с отцом в тогдашней столице наших десантных и инженерных войск — подмосковном Нахабино, на всю жизнь запомнила, как встречал поселок десантников, смертельно усталых, с почерневшими лицами, в окровавленных бинтах, но при оружии, — только что с боем прорвавшихся из вражеского окружения. А Люда также на всю жизнь запомнила тех десантников, что спускались к ним в подвал и приносили им, детям, еду. Вот это их сближало даже больше, чем долгие общие годы в «Комсомолке».
Люда не приняла фильм Федора Бондарчука совсем не из-за таких кадров, как огненная атака десантников Родимцева. Она-то своими глазами видела тогда, в пылающем Сталинграде, много такого, «чего просто не может быть, потому что этого не может быть никогда». И потом, когда в архивах знакомилась со сталинградскими боевыми донесениями, находила тому неоднократные документальные свидетельства.
Может быть, и слишком строго отнеслась она к этой киноленте, но вот какой счет она к ней предъявляла:
«Я вспоминала, как в фильме Сергея Бондарчука появляется командир батареи капитан Тушин. Навсегда запоминаешь виноватую улыбку героя, робко смотрящего на генералов. Подобного художественного проникновения в личности героев не встретишь в фильме «Сталинград». И хотя некоторые персонажи подолгу мелькают на экране, их характеры остаются скрытыми. Они выглядят схематичными. И это, на мой взгляд, главный просчет фильма. Зритель видел много батальных сцен. Сегодня же время художественного проникновения в эти великие события. И в судьбы героев, совершивших подвиг. (…)
Когда мне приходится выступать в школах и дети спрашивают, что меня больше всего поразило в Сталинграде, я отвечаю: милосердие наших солдат. Мы были в отчаянном положении. У нас не было продуктов. Мы съели помидорную ботву, общипали траву лебеду, которой заросли овраги. Нам не выдавали даже блокадные 100 граммов хлеба: магазины и дороги были разбиты, склады сгорели. Немцы засели на бугре нашей улицы и стреляли по каждой движущейся точке. Мы никогда не просили. Знали, что у самих бойцов в котлах негусто. Продукты доставляли по Волге под прицельным огнем немецких орудий. И вот запомнилась — обычная! — картина: спускается к нам боец и, оглядевшись, говорит: «Детей-то сколько!» В подвале было три матери и восемь детей. И боец начинает развязывать свой вещевой мешок. Достает кусок замерзшего хлеба или брикет каши и кладет на нашу теплую плиту. Они нас жалели. Делились хлебом. И мы выжили. Об одном жалею — не спрашивали их имен. И они ни о чем не расспрашивали нас. Оставляли хлеб и уходили».
Однажды мне довелось беседовать с генералом Родимцевым. Он говорил о вещах очень тяжелых. О том, например, что за время Сталинградского сражения несколько раз полностью обновился состав его дивизии: на место павших заступали пополнения живых. И когда я спросил, что его больше всего поражало в его солдатах, он ответил почти так же, как Люда:
поражало то, что в этом аду, намертво вцепившись в последний клочок приволжской земли, умирая за него, они не расчеловечивались, оставались людьми.
Знали, чувствовали, за что умирают. Я напомнил ахматовские строки: «_Мы знаем, что нынче лежит на весах и что совершается ныне…_» Он сказал: «Вот именно».
Люда говорила, что реально тогда, в Сталинграде, больше встречала таких, как капитан Тушин, чем таких, как в этом, да и во многих других сегодняшних фильмах о войне. Полагала, что «сейчас в нашей стране трудно найти фильм или спектакль, в котором бы среди красноармейцев непременно не присутствовали выходцы из лагерей, бывшие уголовники».
Ну, положим, такими предупредительно, осторожно, молчаливо нежными, похожими скорее на толстовского капитана Тушина или лермонтовского Максим Максимыча те наши десантники были с детьми и женщинами сталинградских подвалов. В огненных атаках, приводивших в ужас врага, у них были совсем другие лица. Впрочем, они, знающие толк в воинской дисциплине в бою и в боевой подготовке, порой показывали это другое лицо и нашенским же высокопоставленным «отдельным штатским лицам», привыкшим к почитанию «нижними чинами» собственной персоны.
История тех легендарных (в основном из добровольцев) 1941–1942 годов наборов ВДВ сохранила такой эпизод. Однажды Глазунова срочно вызвали в Кремль. Поводом стало дорожное происшествие. Дальше — документально:
«Группа отпускников-десантников на пешеходном переходе не пропустила автомобиль. Завязалась перепалка с водителем, подключился и пассажир, крупный партийный чиновник». Как понимаю, когда он пустил в ход свои краснокожие «корочки», «десантники, недолго думая, подхватили автомобиль с двух сторон и через парапет сбросили его в Москву-реку».
К счастью, никто серьезно не пострадал. Но в кабинете Сталина Берия «требовал крови», вопрошая: неужели они не могли быть потише, посмирнее? Глазунов оправдывался: «Но это же десантники! Самые отчаянные. Других не держим. Другие — потише и посмирнее — у меня воевать просто не смогут». Сталин подвел итог: «Будем считать, что партийное внушение товарищ Глазунов выслушал. Пусть забирает своих разбойников и сам с ними разбирается».
Да, всякое бывало на той войне. Но Люда-то честно говорила и писала только о том, что было именно с ней.
Андрей Битов однажды высказал в «Новой газете» идею поставить необычный памятник, на одной из граней которого будут начальные строки из «Хаджи-Мурата» — о неистребимости энергии жизни в цветах простого татарника, а на другой — посвящение последнему произведению Льва Толстого.
Прекрасная идея! Но только такой памятник уже есть. Правда, не в граните и бронзе — на последних страницах исповедальной повести Людмилы Овчинниковой. О том, как жила-была девочка в самом пекле Сталинградского сражения и своими глазами видела такое, что по всем законам всех цивилизаций не полагается видеть ребенку, от чего его пытались уберечь во все века. Видела, например, как Мамаев курган, склоны которого до войны по весне были алыми от тюльпанов, становился черными. Черная окраска медленно ползла вверх, пока наконец не достигла вершины кургана. Это морская пехота шла на лобовой штурм, и курган обретал цвет бушлатов погибших моряков.
И вот он наступил — первый день без выстрелов. И в этот день Люда тоже увидела среди развалин, в снегу, цветок татарника…
Мы знаем, зачем Толстому нужен был его татарник в «Хаджи-Мурате». Но здесь не возникает ни капли подозрения в заимствовании образа. И не только потому, что девочка видела это своими глазами. Но и потому, что здесь свой образ — детства, прошедшего путь от довоенных тюльпанов на склонах Мамаева кургана («сколько могли унести») до вот этого чудом сохранившегося, единственного уцелевшего, дикого, колючего, но все-таки цветка. Сколько горькой иронии над расхожей фразой «дети — цветы жизни» таил в себе этот образ!
**_[Окончание тут](https://novayagazeta.ru/articles/2021/06/03/kim-smirnov-otvet-stalingrada-pomniu-liudu-ovchinnikovu-okonchanie)_**
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»