«С Секирки не возвращаются»

Российское кино богато актерами. Мы знали истинно великих и таких, «на которых» ходили. Чтобы прозвучать на этом фоне, стать «точкой силы» фильма, надо быть исцелованным Богом взасос. Среди полусотни ролей, которые сыграл Евгений Ткачук с 2007 года — Гришка Отрепьев, Петр Верховенский, Григорий Мелехов, Мишка Япончик, он был беспризорником, солдатом, ученым, вором, диссидентом, героем, мореплавателем и плотником… И даже в эпизодах, даже в тех ролях, где он говорит совсем мало, «хочется, чтоб он сказал что-нибудь еще». На него хочется смотреть и слушать его странный надтреснутый, приблатненный, ни на кого не похожий голос. И дело не только в таланте, тут другое… Был один особенный. После его смерти не было никого, чье появление на экране моментально рождало _доверие к фильму_. Понимаете, о чем я? Доверие не к актеру, таких немало. А к тому, что вокруг.

Но и еще от чего-то почти невыразимого… Близок к этому Алексей Серебряков. И вот появляется Ткачук. Неспроста так похожий на Серебрякова, что сыграл его сына («Как Витька Чеснок вез Леху Штыря в дом инвалидов»), а в другой раз — его самого в юности («Ван Гоги»). Он мог сняться в неудачном кино. Пришли умные критики, объяснили, чем фильм плох и фальшив, и мы с ними давай дружно соглашаться… А потом критики ушли, и кто-то из нас вернулся к монитору — ну чисто проверить. А там сидит, или лежит, или ходит, орет или целуется, или — хе-хе-хе — кряхтит своим не очень-то веселым смехом коренастый пацан-мужичок совсем не киношной, диковатой внешности… И всё. Верю. Верю любой ерунде, любому авторскому произволу, который вокруг.

Счастливый дар. Поэтому, думаю, Ткачука так любят режиссеры. В прошлом году он снялся в пяти фильмах, в трех из них — главные роли. Сейчас в производстве еще шесть картин, и опять из шести его ролей три главные. Не знаю, в какой последовательности действовал Александр Велединский. Сразу ли, на стадии замысла, увидел своим внутренним режиссерским глазом Ткачука в роли непотопляемого зэка Горяинова, во время ли писания сценария, или потом, на кастинге. Но почему-то думаю, даже уверена, — что сериал писался, замышлялся, а может, и заказывался под него. Про С.Л.О.Н. — Соловецкий лагерь особого назначения — написано очень много. «Соловки» положили начало ГУЛАГу. После 1919 года, когда заключенных белогвардейцев морили там голодом, истязали и вскоре извели под корень, лагерь не раз видоизменялся. К середине, особенно к концу 20-х, превратился в многоотраслевую промышленную зону с чистой прибылью 5 млн золотых рублей в год. В 1923–1924 годах при начлаге Федоре Эйхмансе (в фильме — Эйхманис) условия содержания в лагере политических (эсеров, меньшевиков и членов других партий) были почти курортными. Они освобождались от общих работ, питались отдельно, получали помощь от Красного Креста, могли свободно гулять по острову и пользовались другими привилегиями. В 25-м году всех политических с Соловков перевезли на материк, дальнейшая их судьба известна. На зоне (до смены Эйхманса в 29-м году Ногтевым) — без преувеличений — процветала культура: своя газета, журнал, два театра, школы, библиотеки, свое радио, музеи, велись научные исследования. Было бы странно, если бы верный поклонник Сталина Захар Прилепин не написал эпопею о ренессансе Соловков, выбрав для нее «вегетарианское» десятилетие до 1930 года. Правда, он слегка сместил исторические акценты, и «политическими» стали у него, в основном, белогвардейцы, которых на Соловках не было в это время уже в принципе. Ведь беляки — безусловный враг, конкретная контра, если не мы их, то они нас. А остальные сотни тысяч, которые населяли Соловки в 30–40-х… там с аргументацией сложнее. Зачем федеральному каналу «Россия-1» на волне апологии Сталина понадобился такой фильм — тоже понятно. Но авторы превратили гимн эффективному менеджменту в метафору проклятия, тяготеющего над Россией.

Соловецкий монастырь изначально строился как место не только и не столько молитвы, сколько заточения восставших против царя и веры. То есть его переориентация закономерна. Даже как бы естественна. Сериал начинается кадрами «немого» кино о замученных в монастыре. Жаль, конечно, что заставку бросили где-то на половине серий. Потеряв от этого не только в стиле, но и в смысле. Метафора преемственности тем не менее прозвучала. В смысле «Дания — тюрьма». Россия — извечная тюрьма, и никаким историческим потрясениям не изменить проклятия. Режиссер этого немого фильма «Легенды Соловковъ. Киноателье А.Н. Рачинского. 1913 год» — видимо, тот же самый, что снимает о лагере документальное кино. Он и его оператор сопровождают события — вроде летописцев. Мельтешащая черно-белая «хроника» врезана в фильм, как бы погружая действие в 20-е годы, «старя» современный материал… Но настоящий эффект хроники — это не стилизация «под прошлое», а мостик между прошлым и настоящим. Задачей Велединского (как я ее понимаю) был вовсе не исторический фильм, с чего начинался ГУЛАГ. В одном эпизоде зэк, вольный священник и начальник лагеря ведут концептуальный «диспут» о том, что такое есть С.Л.О.Н. «Это фабрика по созданию нового человека, — горячится пылкий Артем, — новая _цивилизация»_. «Скорее, _лаборатория»_, — с усмешкой поправляет умный, как черт, Эйхманис (Сергей Безруков). «Новый человек? — удивляется поп (Юрий Кузнецов). — Человек — создание Божие, и заново его никто не создаст».

Это, согласитесь, вечный вопрос, и лежит он в основе всякого большого текста (в широком смысле). От «Библии» до анимационной «Души». Поэтому в сериале столько места отведено религиозным переживаниям, «разборкам» с Богом на разных уровнях и духовным поискам. (Все это тонко вписано в северные пейзажи с их старыми черными церквями и «зеркалом вод». Камера (Никита Рождественский) вообще играет в «Обители» серьезную смысловую роль, выводит фильм из-под диктата романа на самостоятельную орбиту.) Хотя, прежде всего, «проклятые» вопросы ставил, конечно, Прилепин. Но писатель и авторы фильма по-разному отвечают на них. Потом скажу как, а заодно — почему точно следующий фабуле романа сериал называется «по мотивам». Велединский использует столько разнообразных выразительных средств, что это может показаться эклектикой. Но это не эклектика, а — структура. Как в доме. Железная крыша, деревянные стены, каменный фундамент, земляной подвал.

«Добро пожаловать в ад!» Вначале совсем не страшно. Ленивый сбор черники в «ягодной» роте под болтовню (по-французски!) Эйхманиса с белым офицером Вершилиным (Виктор Раков) Артем даже засыпает на солнышке. Философские споры на «афинских вечерах» у поручика Мезерницкого. Репетиции «Белой гвардии» в лагерном театре… Это уж потом — и «наряд на баланы» — отправка пропитанных чудовищной тяжестью сплавных бревен на лесопилку, и побои десятника, драка с блатными и жуткие дни у урок «на пере»… И Секирка. По мере того как Артем Горяинов спускается по кругам соловецкого ада, почти монохромное изображение прорастает ч\б хроникой, солнечными флешбэками, туманными снами, хтоническим бредом… И уходит в конце концов в сюрреализм страшного изолятора на Секирной горе. «Секирка». Это слово то и дело звучит на зоне, пугает безглазой и безглавой смертью. В немой заставке к одной из «глав» серий инок входит в трапезную монастыря, где за богатым столом сидят в шитых золотом кафтанах бояре. Среди разносолов перед каждым на блюде лежит… его голова.

С Секирки не возвращаются, замерзая насмерть еще до голодной смерти. Там собираются все — живые и мертвые, страшные капричос. Из-под зияющего купола, с высокой верхней точки, откуда смотрит в полуразрушенный храм Бог, снят этот последний круг: полутрупы, сбившиеся для тепла в кучу цвета грязи, словно копошащийся помет разродившейся крысы. Все тут — попы, безумцы, поэты, офицеры, убийцы, воры. Человеческий мусор, которому оставлено одно право — верить. И они верят. Верят, как Горяинов, хотя и кричит Христу с облупившейся фрески: нет, Тебя нет, нет! Верят, хотя знают, что не спасется никто. Артем — счастливчик. Его вера питается любовью. Дар Ткачука заряжать все вокруг правдой оказался неоценим — как в «Обители», так и в обители. Роман зэка и чекистки, начальницы следственного отдела, да в придачу любовницы начальника лагеря, — конечно, из области соловецких мифов (без которых, однако, не существует истории). Но так сильна вера героя в происходящее — вера этой женщине, вера в спасение, вера в то, что у них есть будущее, и с такой безграничной верой выпадает он то и дело из реальности в параллельный мир света и справедливости, — что никакому историку (а кстати, Горяинов — студент-историк), никакому скептику и поборнику достоверности не устоять. Можно ли не верить сцене первого сумасшедшего — как назвать? соития? секса? любовного свидания? нет, не то, совсем… Это из области стихии, катаклизм, землетрясение, бледные от страсти скулы, пламя сперва ползет низко, захлебывается, заикается, но вдруг достигает пороха — и взрыв. Могу я этому не верить, если на моих глазах их разносит на молекулы, как в «Газонокосильщике»?

Александра Ребенок — актриса фантастического женского магнетизма. При внешней сдержанности, точной, но очень экономной пластике, тихом голосе, подчеркнуто будничной внешности — от ее феромонов можно прикуривать. При всей дремучести своего политического лица Прилепин — опытный литератор, у него есть сильные тексты. Одного делать он не умеет совсем: описывать любовь. Чувства, отношения, эротику. (Тоже, кстати, кой-какой симптом.) Поэтому вся любовная линия фильма, а она в нем главная, стержневая, сюжетообразующая, — «на совести» режиссера, актеров и оператора. Крутость лагерной «лав стори» — целиком их заслуга. Центральный этот треугольник: Ткачук, Ребенок и Безруков — как Бермудский, затягивает в себя, словно адская воронка, чертов омут. Три характера, три силы, три судьбы скручены, словно в электрическом проводе. Сеть, от которой он питается, — страна и эпоха. Без сети они не могут, но и сеть работает только с их участием. Скоро, скоро случится замыкание — и все три медных волоска сгорят. А с ними погаснет и весь свет на районе. История, замкнутая на этих троих (хотя актерская команда в сериале вся — dream teаm, фейерверк), обрастает античными смыслами, высоким трагизмом. Сидит Горяинов по статье «бытовое убийство»: застал отца с девкой — и зарезал, мстил за мать. Призрак мучает его, постепенно из «бытовика» Артем вырастает в Эдипа, отцеубийцу, еще не понимая сил рока, чувствует, как прошлое отзывается в мембране паутины, и знает, уже знает, что всё и все повязаны, и ноги увязают, словно в бегстве из кошмара. Любовники ходят по лезвию ножа, Эйхманис играет с ними с дьявольским коварством, пряча когти настолько глубоко, что берет Горяинова в ординарцы. Галину то отпускает, то снова дергает поводок. Он царь, бог, верховный жрец, и только он один понимает, что включен в ту же самую сеть, что и все.

Дремлющий лев, аристократ, русский офицер, холодный убийца, ненавидящий всех — и тех, и этих. Да, пожалуй, что эти, репетирующие «Белую гвардию» белогвардейцы, пожалуй, они-то ближе. Знают по-французски, книги читают, поют под гитару, имеют понятие о чести. «Афинские вечера»! Не угодно ли… Распоряжается сделать для артистов винтовки — «как настоящие», дарит Мезерницкому-Турбину (Виктор Добронравов) наган со сбитым бойком. На премьере глаза горят восторгом и гордостью — вот какие _у меня_ актерищи! А когда «ружье» стреляет… о, страшен и черен, как сама революция, врывается начлаг на плац на вороном жеребце, роняющем пену: «НА КОЛЕНИ!!!!» — ревет этому сброду, и сброд опускается в грязь, где ему и место.

Мы ничего не знаем про Эйхманиса (хотя о реальном Эйхмансе можно почитать). Но Сергей Безруков без всяких флешбэков и рассказов о детстве играет такую биографию, что оторопь берет. После покушения Эйхманиса сменил Ногтев (тоже реальное лицо). Отбывая на материк, Федор Иванович «завещает» новому начальнику обратить внимание на то и на это и приумножать, так сказать, завоевания. Особо отмечает (интеллигент!), что в театре нынче будут репетировать «Чайку» Чехова. Ногтев (Федор Лавров) — не Эйхманис. Гэпэушное быдло, малограмотный садист и скотина. Классика. (Почему в реальной жизни, в отличие от расстрелянного Эйхманса, всего лишь сел на 15 лет и вышел по амнистии. Правда, все равно скоро помер.) Лавров персонажа не щадит. Даже жрет тот по-свински. Обольщая Галину — вообразите, что делает упырь: разжевывает мякиш, плюет в него, лепит из клейкой массы сердечко и протыкает горелой спичкой. Подарок. Короче, спровадив предшественника, Ногтев приказывает уничтожить над островом всех чаек. «Всех перебить, чтоб ни одной суки не осталось!» Расстрел чаек (жуткая, хотя, на мой вкус, слишком лобовая сцена) кладет конец эпохе расцвета Соловков. С Ногтевым в лагерь вползает настоящая хтонь. Надзиратели принуждают зэчек к оргиям, следом, само собой, — в расход. Ночная стрельба становится обычным делом. Оказывается, Секирка была лишь _задумана_ как последний круг ада. Оказывается, «власть соловецкая» не дремала. «Снизу постучали». Галю любовь из «чекистской подстилки» поднимает до Медеи. Она спасает своего студентика и раз, и другой, и третий от верной гибели. И в конце концов, как колхидская колдунья, бежит с ним на моторной лодке — куда? О господи, куда, дурачье? И за ними — вот же сила мифов — никто не гонится. А знаете почему? Потому что земля круглая. Проплутав по загадочному Беломорью, ночью беглецы причаливают аккурат к монастырю.

И это уже без вариантов. Галина взята под стражу, фартовая веревочка Артема тоже, похоже, довилась до конца. И вот тут автор романа и авторы фильма отвечают на вопрос о новом человеке. А я отвечаю, почему в титрах сериала «Обитель» написано «по мотивам романа Захара Прилепина». Некий з/к Троянский, сотрудник соловецкого музея, был отпущен в Москву в «бесконвойную командировку». На прощание Ногтев предупредил гниловатого типа: в срок не вернешься — каждого десятого в расход. Конечно, гниловатый тип не вернулся. Заключенных сгоняют на плац, Ногтев объявляет расчет. В женской шеренге Галина оказывается десятой. Горяинов, которому жить теперь незачем, меняется местом со своим соседом. Теперь он тоже десятый. Но веселый начлаг-то, оказывается, пошутил! И все остаются живы. Так в романе. Несколько мужчин и женщин становятся к стенке и валятся на снег под ружейными залпами. Так в фильме. Прилепин сочинил миф о новом человеке, которого вылепит сталинская система лагерей: суровая, но справедливая. В это новое, а значит, лучшее будущее, в будущее без врагов, без чужих, без офицерья, без чаек, без всякой фигни он и держит свой прямой путь, этот новенький, c иголочки, оловянный солдатик. Велединский, как отец Феофан, понимает, что

кроме уродского сердечка из серого мякиша. Поэтому и путь у него в этих обстоятельствах один — к стенке. Конечно, если человек не теряет, а даже обретает веру, бывает и так. Это многое меняет и в нем, и в его целях. Но это уже большой отдельный разговор.

# \*\*\* И напоследок — о доверии. Как-то раз зашла я на «Союзмультфильм». Наверху там площадочка, курилка. И стоит Евгений Леонов (озвучивал Винни-Пуха), свесившись довольно опасно через оградку, курит и с большим любопытством смотрит в лестничный пролет. А я смотрю на него, оторваться не могу. А он — совсем и не на лестнице, а на мосточке, свесился через перила, изучает что-то в речке. А за ним — лесная тропинка, дуб, а под ним нора с табличкой «Посторонним В». Поверить в мир игры можно, если только артист верит в него сам.