Девочка, которая потеряла Конституцию

11 мая студентке журфака МГУ Ольге Мисик, ставшей известной во время московских протестов 2019 года как «девочка с Конституцией» (она публично читала Основной закон России сотрудникам полиции), будут выносить приговор по уголовной статье. Согласно версии обвинения, 19-летняя Мисик, а также Игорь Башаримов и Иван Воробьевский в ночь на 8 августа 2020 года [облили](https://memohrc.org/ru/special-projects/delo-o-vandalizme-u-zdaniya-genprokuratury) краской будку проходной у здания Генпрокуратуры на Большой Дмитровке. У той же проходной они якобы вывесили баннеры в поддержку фигурантов дела «Нового величия» (считается в России экстремистской организацией). На следующий день все трое были задержаны, провели ночь в изоляторе, а затем много месяцев находились под «запретом определенных действий». Вандализм, за который судят Мисик, заключается в брызгах краски из «заранее заготовленной бутылки» на стену будки — поскольку вывешенные плакаты охранник оперативно снял. «В связи с тем, что жидкость красного цвета невозможно отмыть, было принято решение загрунтовать и закрасить испорченную часть фасада», — сообщает представитель Генпрокуратуры. Грунтовка и покраска обошлись ведомству в 3464 рубля 50 копеек. Эта сумма фигурирует как доказательство материального ущерба от «общественно опасного деяния», в котором обвиняется Мисик и ее друзья

Основной документ обвинения — смета покрасочных работ. Однако, как настаивала защита, изначальные даты в этой смете исправлены с одних цифр на другие, более ранние. Цены на покраску в документе также указаны за «IV квартал 2020 года». К тому же документ Генпрокуратуры ссылается на письмо Минстроя, вышедшее спустя три месяца, в ноябре. В видеозаписи защиты, сделанной на следующий день после описываемых событий, 9 августа, на стене будки не видно ни следов краски, ни свежих следов ремонтных работ. Это неудивительно, ведь «красящей жидкостью красного цвета» в деле назван легкосмываемый колер.

Под [петицией](https://www.change.org/p/%D1%80%D0%B5%D0%BA%D1%82%D0%BE%D1%80-%D0%BC%D0%B3%D1%83-%D0%B2-%D0%B0-%D1%81%D0%B0%D0%B4%D0%BE%D0%B2%D0%BD%D0%B8%D1%87%D0%B8%D0%B9-%D1%81%D0%B2%D0%BE%D0%B1%D0%BE%D0%B4%D1%83-%D1%81%D1%82%D1%83%D0%B4%D0%B5%D0%BD%D1%82%D0%BA%D0%B5-%D0%B6%D1%83%D1%80%D1%84%D0%B0%D0%BA%D0%B0-%D0%BC%D0%B3%D1%83-%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B3%D0%B5-%D0%BC%D0%B8%D1%81%D0%B8%D0%BA) с требованием прекратить уголовное преследование Ольги Мисик и заменить его административным штрафом на change.org подписалось больше 45 тысяч человек. Правозащитный центр «Мемориал» (признан в России «иностранным агентом») назвал Мисик и других фигурантов дела преследуемыми по политическим мотивам. «Я не обещаю, что мы победим завтра, послезавтра, через год или десять лет. Но однажды мы победим, потому что любовь и молодость всегда побеждают. Я не обещаю, что доживу до этого момента, но я очень надеюсь, что до него доживете вы», — сказала Мисик во время своего [последнего слова](https://www.facebook.com/half.of.the.reporter/posts/497102724981946) в суде 29 апреля. По просьбе «Новой газеты» Антон Романов поговорил с Ольгой Мисик накануне приговора.

**— Сколько уже времени длится процесс?** — Больше восьми месяцев. **— Расскажи, какие на тебе ограничения.**

Сначала я думала, это связано с тем, что акция была у органа государственной власти, но потом оказалось, что это стандартное ограничение. **— Можно ли назвать это лишением свободы или это просто неудобно?** — Скорее первое, чем второе. Окружающим кажется, что это мягкая мера — слава богу, не СИЗО! А на самом деле это самая жесткая мера пресечения из возможных: СИЗО мне не могли дать из-за небольшой тяжести деяния, а домашний арест — по постановлению Верховного суда, который запрещает это делать в случаях, когда оперативная доставка на следственные мероприятия из другого региона невозможна. Это как раз подобный случай — в моем городе просто нет машин ФСИН. Почему я считаю это скорее лишением свободы, чем нет? Потому что это полностью разрушает мою привычную жизнь. Я не могу учиться, не могу путешествовать, не могу заниматься активизмом, ходить на митинги и суды. Не могу посещать концерты, общаться с кем-либо, кроме родственников. Разговаривать с кем-либо иначе, как лично, нельзя — это нарушает запрет на пользование интернетом и связью. Мне даже письма никто отправить не может, я абсолютно вырвана из своей привычной среды и комфортного существования. Эта мера пресечения отняла все, что у меня было. В СИЗО есть хотя бы письма. **— Тяжело без интернета?** — Сначала было очень необычно, но я привыкла. Стала уделять намного больше времени своим старым хобби. Очень много занимаюсь спортом, читаю, рисую, посмотрела кучу фильмов и сериалов. Такая, знаешь, нормальная человеческая жизнь, от которой я давно отвыкла. Перемежается это все еженедельными судами, которые не позволяют мне забыть о том, что никакая моя жизнь не «обычная». Вначале было нелегко, но со временем я начала получать удовольствие от отсутствия шумной компании вокруг, от свободного времени.

**— Все-таки ты можешь сказать: ты была там? Ты делала то, что тебе вменяют, или нет?** — Я могу говорить только за себя — да, я была там.

Это не подпадает даже под статью «мелкое хулиганство» Административного кодекса, поскольку моей целью было привлечь внимание общества к судьбе политзаключенных, здесь нет хулиганских побуждений. Тем более в этом нет никаких признаков вандализма. **— Сейчас, зная, что за всем этим последует, ты поступила бы так же?** — Иногда мне казалось, что это того не стоит, что всё зря. Но уголовное дело стало частью моей жизни, моей истории, моей идентичности, если угодно. Частью меня. Это огромный опыт, без которого я не научилась бы столькому, не поняла бы и не переосмыслила. Без которого я не была бы тем человеком, кем я являюсь. Безусловно, это не было хорошим опытом, но кто сказал, что опыт обязательно должен быть приятным? Я сама согласилась на это и всегда знала, на что иду. Конечно, я не жалею о том, что сделала. Я не имею права жалеть. Но я не согласилась бы пройти через все это еще раз.

**— Изменилось ли в тебе что-то за это время?** — Мне кажется, я стала совсем другим человеком. Безысходнее, грустнее, апатичнее, злее… взрослее, что ли. Во всяком случае, от веселой жизнерадостной девочки с Трубной, которой меня многие помнят, не осталось и следа. Не то чтобы я жалела об этом. Ну, разве что совсем немного. Наверно, я совсем перестала доверять людям. Я оглядываюсь всякий раз, когда иду вечером по улице. Каждую минуту.

В своем собственном доме я должна фильтровать каждое слово, постоянно бояться, что за мной наблюдают, что в квартире жучки и прослушка. Я не делаю ровно ничего плохого, но тем не менее вынуждена всегда скрываться и проверять, не следит ли кто-то за мной, не сказала ли я случайно что-то, что теоретически может попасть под экстремизм. Я сильно поменяла свои взгляды, мнения о людях, позиции по разным вопросам. Я научилась вернее расставлять приоритеты. Прочнее впитала плюрализм мнений. Я сильно изменила свое мнение о журналистике и журналистах — в худшую сторону. Поменяла отношение к факультету и его администрации, к своим близким людям, к бывшим и нынешним друзьям. К несчастью, даже к некоторым политзэкам: с сожалением пришлось осознать, что многие из известных людей готовы помочь только там, где это сделает их еще известнее. Медийность порождает медийность. Мало кто станет поддерживать непопулярных политзаключенных, и люди, с которыми мы делали совместные проекты и помогали политзэкам, отвернулись от меня, когда я сама стала нуждаться в помощи. К такому я не была готова. Наверное, к такому невозможно быть готовой. **— Не злит ли тебя прозвище «девочка с Конституцией»?** — Это хороший вопрос! Почему-то мне никогда не задавали его раньше. Этот образ надоел мне примерно через две недели, а СМИ продолжают использовать его спустя два года. Это обезличивание, объективация в СМИ не дают мне полноценно развиваться вне образа Конституции — возможно, это хороший символ, но я не хочу, чтобы меня связывали с ним всю оставшуюся жизнь.

**— Расскажи про суды. Была ли ты удивлена предложением прокуратуры снять меру пресечения (_на заседании суда 1 апреля 2021 года._ — Ред.)?** — Конечно, я очень удивилась. Мне казалось, что если уж и прокурор ходатайствует об отмене, то наверняка оттепель. Но, как выяснилось 1 апреля, это ничего не значило — обычная формальность. Довольно глупая процедура получилась, понятия не имею, зачем они ее затеяли. Разумеется, я разочаровалась, когда услышала решение суда, ведь уже успела понастроить надежд и придумать, что буду делать и писать, когда получу относительную свободу. А 1 апреля мы смогли железобетонно подтвердить фальсификацию единственного и ключевого доказательства обвинения. Проводили лингвистическую экспертизу слова «отсоси» и обнаружили, что подписи одного из свидетелей под показаниями подделаны. Если честно, я в полнейшем шоке даже не столько оттого, что Генеральная прокуратура имеет наглость фальсифицировать документы, сколько оттого, насколько бездарно они это проделали. Похоже на пьесу с плохим сценарием. Никогда бы не поверила, если бы не увидела своими глазами. Меня давно угрожали посадить, но, видимо, в спешке это так непрофессионально получилось, что диву даешься. Уровень абсурда, безответственности и клоунады просто зашкаливает. С первым апреля, что уж тут.

**— Как поддерживают тебя родители?** — Вообще-то, это скорее мне приходится поддерживать мою маму, а не наоборот. Ведь я всегда была готова к подобному и знала, на что шла, а она не выбирала стать матерью политзаключенной. Я рада, что мама с пониманием относится к происходящему и старается поддерживать мои решения, видеть во мне взрослого осознанного человека. Я очень ей благодарна. **— Расскажи об Игоре и Иване, твоих «подельниках»?** — Они мои самые близкие друзья, поэтому, как ни иронично, полные противоположности друг другу. Ваня в протесте уже девять лет, и познакомились мы, конечно, на митинге. Он совершенно не умеет принимать поражения, поэтому уголовное дело ничуть не охладило его запал. А Игорь… Игорь — просто лучший человек, которого мне посчастливилось встретить. Он невероятный, потрясающе умный и веселый, искренний и великодушный.

Наверное, это то развитие отношений, о котором мечтали многие: в августе 2019-го Игорь написал мне, чтобы выразить поддержку и благодарность за то, что я делаю для России, а к августу 2020-го стал самым близким для меня человеком. Почти год назад я думала, что все закончилось прощальными объятиями в ИВС, но на самом деле, конечно, не закончилось. Да и разве могло кончиться? Как известно, любовь сильнее страха. **— Каким ты сейчас видишь свое будущее?** — Я стараюсь не загадывать наперед и не решать ничего дальше, чем на полчаса, потому что мое будущее всегда непредсказуемо, и было бы странно думать, что от меня что-то зависит, что я могу чем-то управлять. Я просто действую по ситуации. Опрометчиво строить планы, когда в любой момент можешь оказаться за решеткой. Но я не вижу в своем будущем ничего хорошего. Ни меня, ни Россию ничего не ждет, и у меня самые мрачные ожидания. Единственное, что мы можем сейчас, — это бороться с яростью и отчаянием умирающего, потому что

По крайней мере, я сделаю все, что в моих силах, даже прекрасно понимая, что это ничего не изменит. Величайшая ошибка — бездействие, потому что мы можем сделать очень мало, и это всегда лучше, чем не сделать ничего. **— Что бы ты могла сказать молодой аудитории, студентам, людям 18–25 лет?** — Хочу повторить то, что говорил мне Сергей Шаров-Делоне больше года назад: главное, чтобы оно того стоило. А еще хочу, чтобы каждый из вас задал себе вопрос:

Сможете ли вы оправдаться перед своими потомками? Перед своей совестью? Не обманывайте себя. Вы знаете, к чему все идет. Это уже невозможно игнорировать. Время, когда можно было отмалчиваться и стоять в стороне, давно прошло. **Антон Романов,** специально для «Новой»