Российский закон «О свободе совести и о религиозных объединениях» вызывал немало критики с самого момента своего появления в 1997 году. Он пришел на смену либеральному закону 1991 года, в котором статус любой приходской общины юридически ничем не отличался от статуса патриархии или иного религиозного центра. Новый закон ввел деление всех религиозных объединений на централизованные организации, местные организации и группы — с разными объемами прав и обязанностей.
Нынешние поправки, вызревавшие в недрах Госдумы еще с 2019 года, вводят ряд новых требований и ограничений. Наиболее скандальное — переаттестация религиозных служителей, получивших образование за рубежом, в российских вузах и духовных центрах, подконтрольных властям. На этом фоне почти незамеченной осталась поправка, наделяющая религиозные центры правом запретить входящим в их состав местным организациям выходить из их состава, меняя юрисдикцию. Это, в известном смысле, первый шаг к восстановлению крепостного права на Руси — когда группа граждан (в данном случае — рядовых верующих) на веки веков закрепляется в своем подчинении другой группе граждан (церковных начальников). Как честно объясняют разработчики закона, такая норма вносится ради «предотвращения расколов».
А раз так, то интересно послушать мнение тех, кого в официальном православии уже почти четыре века назывют «раскольниками». Старообрядцев… Ведь едва ли главный автор закона — коммунист Гаврилов, недавно завершивший заочное богословское образование в Екатеринбургской семинарии РПЦ, отдает себе отчет во всех нюансах столь непростого исторического и канонического явления как «раскол».
Современный человек (особенно православный) воспринимает термин «раскол» как нечто страшное и запретное. «Расколом» пугают всех, кто не согласен с «генеральной линей» религиозной политики властей.
Манипулятивная пропаганда представляет раскол как самый страшный грех из всех возможных. Обосновывается это цитатой из одного богослова IV века о том, что «грех раскола не смывается даже мученической кровью».
При этом у тех, кто использует понятие «раскол» в качестве жупела, нередко нет внятной дефиниции этого термина.
В интуитивном понимании, раскол — это отделение от церкви. Но, опять же, вопрос «что есть церковь?» совершенно не изучен теми, кто так легко клеймит несогласных. С течением времени понимание церкви все более и более сводится к категориям профанного институционализма. А когда эти категории накладываются на соответствующее законодательство, одобряемое самими религиозными лидерами, то церковь вообще сводится к конкретным ИНН, банковскому счету и юрадресу. В такой системе «истинной», правильной церковью становится та, которая имеет «правильный» ИНН и «законный» юрадрес. Все остальное становится расколом.
Такой «государствоцентричный» взгляд на природу церкви не нов для России, но и не суперстар. Берет он свое основание в начале XVII в. Принцип «чья власть — того и вера» положил конец религиозной войне в Европе — с одной стороны, но с другой — стал основанием для начала многовековой гражданской войны в России. Если изучать доромановские исторические источники, такие как Русский летописец или Лицевой свод Ивана Грозного, то поражает необычайная для того времени религиозная свобода на Руси, невмешательство первых московских царей в религиозные вопросы. Лицевой свод прямо говорит о том, что на Руси существовали католические храмы и приходы. А Борис Годунов и вовсе призывает лютеран и англикан на территорию Московии. Более того, в православной церкви Московии того времени существуют не только большая широта обрядовой практики, но и мягкая каноническая дисциплина. Проиллюстрируем это примером преподобного инока Сергия, который открывает монастыри там, где сочтет нужным, не думая о какой-то «канонической территории» или специальном благословении епископа (тем более «синода»). Такое устройство доромановского православия предохраняло его от появления самого понятия «раскол».
Действительно, вплоть до середины XVII века нам не знакомо ни одного собственно церковного раскола на территории Руси.
В Боге, а не в «законно зарегистрированном» юридическом адресе находили тогда православные свое метафизическое единство.
С приходом романовской династии религия в России становится политическим инструментом — как внешней политики, так и внутренней, инструментом закрепощения и насилия. В этом ключе иная идентичность становилась источником опасности для режима, не имевшего очевидной и всеми признанной легитимности. Инаковость не отождествлялась уже с иночеством, то есть с особым религиозным призванием, — но с расколом, которому все больше приписывали негативную коннотацию. Истинной верой провозглашалась только та, которую поддерживал суверен. Такой подход стал «взаимовыгодным»: признавая и определяя в качестве православной лишь одну из религиозных групп, правитель давал ей право на монополию, а взамен получал источник легитимизации своей власти. Причем это касается не только истории с воцарением первого Романова, оправданием тиранической власти Петра или преодолением явной нелегитимности Екатерины II, но и с эпохой товарища Сталина, когда ему понадобилась легитимизация своей власти в глазах религиозного Запада.
С другой стороны, «любое действие рождает противодействие». В XVII в. оказалось, что народ Руси — в значительной своей части — не пожелал смиряться с тем, как его религия становится лишь инструментом политических манипуляций. Значительная часть народа сказала «нет» политической реформации православия, оставила «юридические адреса» и ушла в леса и в горы — в прямом и переносном смысле, не только для того, чтобы сохранить древнее благочестие с древними иконами и книгами, но и для того, чтобы построить новые храмы, скиты и монастыри, разнести по миру свою удивительную культуру.
Церковный принцип «где епископ, там и церковь» этот народ понимал предельно буквально: каждый должен знать именно своего епископа. И церковь действительно там, где епископ, но выбранный народом. В рамках идеологии староверия только народ дает легитимность — не только епископу, но и самой церкви, вне зависимости от ее «юрадреса».
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»