Девушка с маяком на предплечье

**— Зачем ты это делаешь?** — Потому что не могу не делать. **— Тебе страшно?** — Страшно. Всем страшно. Жить страшно.

Валя вяжет шарф, тонкие спицы в тонких руках, татуировка на предплечье — маяк. Она любит маяки, рисует их на всем — вот и на себе тоже. Маяк всегда укажет путь, если вокруг тьма. Когда устает, она вяжет. Шарф уже длинный-длинный — если так пойдет и дальше, это будет самый длинный шарф в мире. Валя спасает людей.

Неделю назад она получила письмо от участкового. Тот сообщал, что предложения неких граждан сжечь или, опционально, расстрелять гражданку Лихошва В.П. считает малоубедительными и в реальность таковых верить отказывается, а потому и искать их авторов не будет. Валя — «гражданка Лихошва» тоже в эти угрозы хотела бы не верить. Но такое уже не в первый раз.

…Пятилетней давности картинка в памяти. Мы стоим у огня. Огнем негасимым объят металлический стул, а вокруг стеклянные стены, за которыми хорошо видно серое море. Этот вечный огонь горит на месте, где нашли смерть 77 женщин и 14 мужчин, обвиненных в разные годы в колдовстве. Норвежский город Вардё — город казней. И покаяния — с тех пор как в 2011 году королева лично открыла здесь мемориал невинно убиенным и попросила прощения у их памяти. Теперь здесь можно прочитать историю каждого казненного: за что убили («слишком красивая» или «прятал обвиненную в колдовстве»), а также — когда и по чьему доносу.

Призывы к средневековой казни появились под сообщениями СМИ о высокой чести, оказанной Валентине. Международная премия имени Торвальда Столтенберга, «отца Баренц-региона», впервые присуждена частному лицу — девушке с маяком на предплечье. Награда вручается за особый вклад в международное сотрудничество. Валентина получила ее в первую очередь за организацию правозащитного фестиваля в Киркенесе, на русско-норвежской границе. «Баренц-прайд» проходит там четыре года кряду. За это сограждане предложили Валентину убить.

Угрозы появлялись уже после первого прайда. Его участников Родина в лице пограничников встретила задержаниями, а в лице сограждан без погон — предложениями отправить в газовые камеры. Полиция не нашла в этом экстремизма.

— Мы ездим на машинах и рассказываем друг другу, как провели отпуск. А есть люди, которые ежедневно сталкиваются с насилием и живут в абсолютном аду. Эти два мира очень редко встречаются. В моем случае они встретились, и забыть это невозможно — как разучиться читать. Ты понимаешь, что можешь что-то сделать, конкретному человеку помочь, и делаешь. Так я пришла работать в ЛГБТ-организацию. Пришла в 2014 году — как раз после того, как были приняты законы о запрете «ЛГБТ-пропаганды» и об «иностранных агентах». И только тогда поняла ужас происходящего. Тебя не просто хотят запугать — хотят изолировать, убрать, стереть или вытолкнуть, чтоб ты уехал из страны.

**— Но ты не уезжаешь.**

— У меня здесь родственники, семья, друзья. Это мой дом. Просто в моем доме сейчас происходят ужасные вещи. А я должна сделать все, чтобы в нем были чистота, порядок и все любили друг друга. Я не хочу уезжать из страны.

**— Ты говоришь про ад, а тебе отвечают: статья за мужеложество отменена, государство не карает людей за то, с кем они живут, спят, кого любят. Ориентация не мешает человеку работать, получать пенсию, ходить к врачам… В чем поражение в правах?**

— Само по себе уголовное наказание — только ответ на запрос общества. Мы в последние годы прошли период наращивания ненависти, которая сначала транслировалась федеральными СМИ, а потом группы людей приходили в ЛГБТ-организации и били там стекла или запускали газ, — так в Мурманске было. А в других регионах появляются какие-то казаки и бьют людей нагайками. А потом Мамонтов в эфире говорит, что челябинский метеорит упал в наказание геям.

Одно дело, когда ты смог адаптироваться. А другое — когда тебе 14 и ты живешь в маленьком городе, не очень понимаешь, куда можно обратиться, боишься всего, поделился со своим лучшим другом, а друг рассказал всему классу, и теперь на тебе клеймо, ты стал изгоем. У тебя мало шансов поступить куда-то, потому что в условиях психологического прессинга реализоваться трудно, разве что вопреки. Родители отправляют тебя лечиться, засовывают в дурдом, тебе говорят, что носить, с кем встречаться и так далее. Потом у тебя нет хорошей работы, круга друзей, ты думаешь куда-то уехать, фактически сбежать, у тебя огромный уровень внутреннего непринятия себя, пытаешься впихнуть себя в шаблон и не можешь. Быть свободным в своей спальне одно, а выжить среди ненависти — другое.

Это вопрос свободы в широком смысле этого слова.

Валя живет на работе. Раз или два в месяц выбирается из Москвы к родителям. С ней только собака — собака не предаст. Собака с ней и на прайдах — в костюме с написанным на спине лозунгом «Стоп, гомофобия!»

Один из российских консулов в Киркенесе на первом фестивале приветствовал земляков совсем иным лозунгом: «Нет содомии в Баренц-регионе» было написано на его самодельном значке.

**— В 90-е гей-культура в стране расцвела, все было можно. Почему общество так быстро скатилось к ненависти?**

— Потому что уровень неудовлетворенности и страха растет. Мы понимаем, что не доживем до пенсионного возраста, не знаем, на что будем учить детей, приедет ли к нам завтра скорая, в безопасности ли ребенок в школе. И эту тревогу надо куда то слить — канализация ненависти. Пожилые люди, мигранты, ЛГБТ, люди, освободившиеся из тюрем, дети, собаки… Чем меньше у тебя прав, чем больше ты изгой в обществе, тем легче тебя убить. Мы ненавидим друг друга, потому что принадлежим к разным этническим группам. Мы ненавидим друг друга по признаку сексуальной ориентации. Мы ненавидим друг друга по возрастному признаку, по признаку пола. Все бабы — дуры, все мужики — козлы и так далее. Мы ненавидим друг друга, потому что мы живем в Москве или не в Москве. Эта модель выгодна власти, потому что объединенное, сплоченное и осознавшее ценность жизни, прав человека и свободы общество слишком опасно для этого режима.

24 часа в сутки Валентина находится рядом с теми, кому нужна помощь. Лихошва психолог, кандидат наук. Она хорошо знает язык глухих: младшая сестра оглохла в детстве. Валя написала диссертацию о психологии глухих детей, работая в интернате для слабослышащих. Год назад сестра умерла у Валентины на руках.

Помощь нужна не по расписанию, человеку плохо не «в часы работы офиса». И поэтому у Вали нет выходных. А может, и потому, что, когда нон-стоп спасаешь других, забываешь о том, как тебе больно самой.

Когда Валя работала в интернате, видела, как подопечных отправляли на пару недель в дурдом без показаний, просто «за плохое поведение». Она тогда не могла их защитить. Сейчас на ее личном счету десятки спасенных жизней.

**— Каких угроз ты боишься?**

— Страх должен быть. Если нет страха, значит, ты уже потеряла контакт с реальностью. Страшно насилие. Давление. Страшно встретить в магазине кого-то, кто обещал нас взорвать. Сейчас все активисты под угрозой. Формы преследования поменялись. Могут, конечно, и сейчас в метро побить — недавно одну девушку избили, как-то определив визуально, что она лесбиянка. Но на активистов давление именно репрессивное. Самый большой риск у тех, кто работает с Кавказом. Но то, что случилось в Чеченской Республике, тут же начало находить отклик в других регионах.

**— Зачем на этом фоне проводить прайд?**

— Да простят меня коллеги, такие коммерческие, зрелищные проекты, как прайды в Нью-Йорке или в Стокгольме, далеки от нас. Наш «Баренц-прайд», наверное, больше похож на прайды, какими они были в начале. Это заявление о правах, попытка — и для многих первая — поверить, что ты не один. На параде вместе идут не только ЛГБТ. Идут вполне гетеросексуальные люди. Сестра идет за сестру, мы идем за своих родителей, за своих друзей, чтоб показать: мы их поддерживаем и принимаем. Это точка, в которой ты понимаешь: твои мечты, например иметь семью, они нормальные. Это возможность побыть нормальным для общества. Без этого опыта, мне кажется, дальше мы не сможем.

**— Значительная доля россиян считает, что на самом деле вы там голые с флажками ходите.**

— Ты знаешь, я была на Берлинском прайде, который показывали потом по Первому каналу как пример разврата. И ничего из показанного по ТВ там не видела — напротив, была масса интеллигентных людей.

Кстати, я до того вообще не понимала смысл прайдов, мне казалось, что это какой-то фестиваль красивый — и все. Помню, что я вышла на железнодорожной станции, увидела огромное количество радужных флагов и сразу вернулась обратно на вокзал. Разные мысли у меня были. Нереалистично. Это же очевидно: что-то тут не так. А это с нами что-то не так. Я подходила к людям — женщинам, военным, пастору — и спрашивала, зачем они здесь. И они мне объясняли: мы общество, мы должны поддерживать друг друга, чтобы всем было хорошо. И тогда я подумала, что этот путь проходили все. И мы пройдем. Важно почувствовать силу и правильность того, что делаешь. Тогда, даже зная, что через два часа мир может погибнуть, ты делаешь понятные простые вещи. 2020 год для меня стал вообще ключевым. Я думала, что, раз границы закрыты, фестиваль наши партнеры проведут без нас и потеряется единение и целостность. Но когда я увидела группу норвежцев, которые приехали на границу с плакатами на русском языке «Мы скучаем!», я поняла, что прайд будет жить вне зависимости от того, выживут ли организаторы.

**— Твоя мама хотела бы для тебя другой работы.**

— Безусловно. Я бы сама хотела все забыть, немножко сойти с ума и думать, что живу в прекрасной стране без тоталитарного режима. Но я не могу.