На берегу

Нина Дентумеевна Чунанчар сидит на берегу реки. Река зовется Авам, она широкая и серая, за спиной бетонная звезда с именами павших, перед ней — обрыв. Внизу лодки. Вдалеке дети проверяют сети. Тундра чернеет из рыжего. Снег еще не лег.

Нина Дентумеевна говорит:

— Боги наши. Сюдю Нгуо. Массовая болезнь — Сюдю Нгуо. Котура — это бог самоубийства, когда стреляются. Больше всего стреляются — вот Котура. Дёйба — ага, Сирота-бог. Бог сирот, наверно, сирота.

Богу молимся? Нет.

Четверо умерли маленькими. Маленьким пришивают крылья гуся и хоронят на деревьях. Мертвые дети превращаются в птиц.

Раньше могила ее младшей девочки была видна из окна. Потом построили дом и закрыли могилу. Потом дом сгорел, и теперь Нина Дентумеевна может смотреть на дочь, сколько ей хочется.

Дольше всех прожил сын Леня. «У него имя нганасанское было Нготезия. Это как будто бы мы с его отцом разошлись, и как будто бы я его присвоила. Вот это Нготезия называется». Ему был 31 год, когда он повесился. Повесился, сидя на полу, у железной кровати мамы.

В изголовье у Нины Дентумеевны до сих пор болтается веревка — «но это не та».

Из кармана у Лени торчали деньги — он только что получил пенсию.

Почему повесился? Нина Дентумеевна говорит: «Не знаю. Выпил, наверное».

У Нины Дентумеевны было три сестры и три брата, но теперь все мертвы.

Она живет совершенно одна. Топит печь раз в три дня, кормит мохнатых собак каждое утро. Просилась в Дудинку в дом престарелых, но там ей отказали — «состарься побольше».

— Не скучно вам будет в городе?

— Ха-ха! Зачем же нам сейчас тундра? Сейчас не надо.

Она последняя из своего рода.

Она нганасанка.

Нганасаны

Нганасан осталось 700 человек.

Это самый северный народ нашего континента.

Они никогда не были многочисленны. Но еще тридцать лет назад их было вдвое больше — 1300 человек.

Это потомки первобытных охотников на дикого северного оленя. Их культура по-настоящему древняя — так, большую часть нганасанского пантеона составляют не боги-мужчины, а «матери» — воды, подземного льда, огня, земли.

В самом начале XVII века русские обложили их ясаком — «налогом» из меховых шкурок.

Нганасаны не спешили покоряться русским. Были восстания. Маленькому народу не хватало сил сопротивляться. Самое крупное восстание 1666 года закончилось убийством 30 русских «служилых и промышленных людей» и четырех тунгусов. Виновных повесили. В крупнейшем местном бунте двадцатого века — таймырском восстании против советской власти (1932 год, убитые оперуполномоченные, русские заложники, телеграммы «народам мира») — нганасаны не участвовали. Или участвовали, но ушли непойманными — и журналисты писали полулегенды о свободно кочующих в тундре «диких» нганасанах, неподконтрольных советской власти.

Оседлость нганасан наступила директивно. Новая власть массово и повсеместно «оседала» племена и народы, чья «кочевая цивилизация» была «по своей природе несовместима» с идеей коммунистического общества. В 30-х для нганасан были заложены поселки — южнее, чем маршруты их кочевок, на земле другого малого народа, долган. И сейчас эти поселки смешанные — половина нганасаны, половина долганы. Русские здесь представляли и представляют власть метрополии — «мэр», участковый, фельдшер, учителя.

Нганасаны до сих пор живут в этих самых поселках — Усть-Авам и Волочанка.

Ловят рыбу, стреляют оленя.

Но рыбы в этом году нет, а олень ушел на чужие земли три года как.

Что такое Усть-Авам

Он укрыт от мира бездорожной тундрой и реками. До первого города — три сотни километров непролазного «дикарья».

Четыре улицы — Ручейная, Солнечная, Набережная, Центральная. Дома с раскрошившейся штукатуркой, залепленные полосками жести. Жесть режут из бочек, поэтому на стенах отпечатаны бренды нефтедобывающих компаний. Четыре дома — новенькие, обитые сайдингом. Поселковые ждут, как эти дома перезимуют. Пара домов — брошенные, горелые, пустые.

Каждый дом поделен на четыре «квартиры». Квартира — комната в 13 квадратных метров и кухня-закуток. Это — на одну семью.

Канализации в поселке нет. Все нужды справляются в ведро, ведро выплескивается на улицу, подальше от крыльца.

Водопровода в поселке нет. Воду набирают из реки или берут от водовозки (50 рублей за бочку).

На берегу высится серая школа, обитая профнастилом. Школа гигантская. Здесь ее называют — «Космодром».

В школе есть вода и канализация.

Еще Усть-Авам — это мешки с углем. Гигантские белые, навалены грудами у каждого крыльца. Власть раздает по 10 тонн на семью, чтоб протопиться зимой (зима здесь семь месяцев). Уголь «сеют» — просыпают через панцирные сетки кроватей. Иначе угольная пыль и «мелочь» не даст разгореться огню. Это важно сделать, пока не лег снег. Все улицы усыпаны черным крошевом.

Ходят собаки, некоторые голубоглазые.

Дома подползают к вертолетной площадке — пустому пространству с огнями. За ней свалка — «поле чудес» — и морг. С другой стороны поселок ограждает Ручей. В нем постоянно тонут люди — но сейчас вода низкая, серая, безопасная.

Дальше раскинута тундра. Холмистая, рыжая, проволочная. У поселка она густо отмечена столбиками и крестами.

Почему нет рыбы

Нганасаны рыбачат маленькими артелями — на реках Пясина, Авам, Дудыпта.

На реке Пясина рыба исчезла после разлива солярки. 29 мая прошлого года 21 тысяча тонн топлива вылилась из лопнувшего проржавевшего резервуара, принадлежащего «Норникелю». Еще летом «Новая» и экологи Greenpeace зафиксировали исчезновение рыбы в Пясине.

С Авамом и Дудыптой, кажется, случилось иное.

Рыбаки говорят: рыба в эти реки приходит из озер, рассеянных в тундре. Весной и осенью озера соединяются ручьями с реками, и рыба выходит в Авам и Дудыпту — гулять и нереститься.

Нганасаны говорят: глобальное потепление. Весна в этом году началась на месяц раньше, быстро, ударом. Большая вода пришла и ушла почти сразу. Озера не успели оттаять. Рыба не вышла.

Летнюю рыбалку здесь описывают преимущественно матом. «Что-то» все-таки поймали. Что-то — это треть обычного улова.

Рыбу обменяли на бензин и еду.

Бензин — это тоже рыба, это охота, это свет в тундровых домиках-балках. К осени бензин закончился почти у всех.

Мэр

В квадратной белой комнате два окна. Люди сидят вокруг стола, единственная девушка в поношенной медицинской маске. По углам — красное знамя, портрет молодого Сталина, пулеметная лента и каска, иконы, кости мамонта (неценные, труха), рога и песцовые шкуры.

На уровне икон — портрет Путина. Путин смотрит вверх, на пиджаке подписано: «Северу — особое внимание!»

Глава поселка — его все называют мэром, он и сам себя называет мэром — говорит:

— Собака напала на троих. Давайте принимать меры.

Люди откликаются:

— Собака кусает, она охраняет свою территорию. У нее территория в голове.

— Если собака кусает одного человека, то еще под вопросом. А если трех!

— Собак должны выводить на поводке и только в наморднике. Если по-городскому.

Собирается экспедиция к хозяину собаки. За окнами воет и тявкает.

Мэра зовут Сергей Михайлович Набережнев. Русский, седой, с ног до головы в камуфляже, на Таймыре 37 лет. Раньше он был здесь участковым — «когда еще вокруг поселка стояли чумы». Говорит, что в мэры его «призвали». «Путин же не отказывается от поставленных задач. Вот и я не отказался».

Совещание продолжается. Главный пожарник Таймыра прислал требование усилить противопожарную безопасность. Еще в поселок прилетели сотрудники МТС — устанавливать сотовую связь. Это историческое событие. Прилетевших разместили прямо в администрации, прилетевшим нужны подушки.

Мэра в поселке не уважают. Говорят — бессмысленный, болтает. Люди уверены, что он прячет в подполе стройматериалы — главную после бензина ценность здесь. Мэру ставят в вину новую баню за мэрским домом.

Усть-Авам не имеет самостоятельного бюджета и административно относится к городу Дудинка (330 километров тундры на юго-запад). Дудинка выделяет 450 тысяч в год на стройматериалы, выдает зарплаты бюджетникам и оплачивает завтраки для детей неимущих.

Разговаривая с нами, мэр закрывает локтями документ — «список ведущих асоциальный образ жизни в поселке Усть-Авам».

В поселке живут 359 человек. Рабочих мест — 54.

Своим главным достижением мэр называет сокращение смертей до 6–7 в год — с обычных 12–14.

— Но я посчитал. Если десять отходят, а двое рождаются, как сейчас, к 54-му году поселка нашего не будет.

Оля

Вертолет размахивает лопастями — вжих, плоский круг — садится на круглое брюхо.

К касанию железных лап о землю подтягивается весь поселок.

Люди стоят на кромочке поля. Черные квадроциклы зарылись колесами в уголь.

Толпа подходит к вертолету под вращающимся винтом. Вертолет выпускает из себя людей. Устьавамцы суют в чрево свертки и кульки-посылки, пилот затейливо ругается.

Сейчас он поднимется и полетит в Волочанку — следующий поселок, потом вернется и заберет тех, кто хочет в город.

Из вертолета выпрыгивает русская девушка в серой кофте. Рыжие длинные волосы ложатся на ветер. Она озирается, вытягивает губы трубочкой.

Ее вещи — две сумки — перегружают на квадроцикл. Позже ей устроят экскурсию по поселку.

Это учительница математики, физики и информатики. Ольга Андреевна Беспалова. Оля. Она впервые в Усть-Аваме.

Ей 22 года. Она только что окончила новосибирский университет. В ее семье — все учителя, теперь и она учительница.

Олю селят прямо в школе — комнатка без окна, туалет, душ.

Цветные конвертики с письмами от друзей, на каждом подписано — «открыть на краю Земли».

Завтра — первый урок, математика. Завтра Оля обнаруживает, что девятиклассники знают таблицу умножения — но не всю.

В классе два человека — Ева и Степан.

— Прекрасная леди, можешь написать список класса?

Ева пишет три имени.

— Две трети класса пришло? Как интересно.

Оля нарядная — коричневые штаны, цветастая блузка, красная гигантская роза запутана в рыжих волосах.

— Вы помните, что такое квадратные корни? Тема урока — «значение выражения и корни». Степан, вы написали? Ева, ты помнишь, что такое значение выражения?

Размашисто пишет: 2х+4=0

— Что является значением выражения?

Тишина.

Пишет: 24+3=27

— Что такое 27 в нашем выражении?

Тишина.

— Ответ лежит на поверхности. Я пытаюсь установить контакт.

Степан смотрит в стол, Ева прямо перед собой. Оля ходит перед доской.

— Ответ — что это?

— Ответ — это жизненное, — говорит Степан.

— Исходя из темы нашего урока? (Тишина, тишина, тишина.) Так. Сейчас мы вспомним, что такое корни. И давайте запишем. Ручки на взлет!

Оля трогает розу в волосах.

— Ты будешь дальше учиться, Степа?

— До девятого и все.

— А куда дальше?

— Не знаю. Научился уже. Хватит уже, что ли.

— Надо учиться всю жизнь, проходить переподготовку, чтоб быть более востребованным специалистом!

Ева опирается на руку, в глазах — вселенская тоска.

— Твои умные глаза сверкают, Степан, — настаивает Оля.

Следующим уроком приходит единственная одиннадцатиклассница Евдокия, и Оля расцветает. Евдокия — лучшая ученица Усть-Авама. У Дуси выбеленные волосы и зеленые длинные ногти. Девушки склоняются над учебниками и переговариваются все живее.

— А помнишь фишку с отрицательными степенями?

— Да. Мне нравится вот это и это. И уравнения сами по себе тоже нравятся.

— Насколько ты помнишь, график — это зависимость, — говорит Оля. Она первый раз улыбается.

— И все в этом мире можно описать функцией, — говорит Дуся. — Совершенно, абсолютно все.

Неводят

Он уезжал из поселка. Служил на карело-финской границе, был механиком самолетов. Не остался по контракту — «не оставили». Семь лет жил в Норильске, работал на комбинате, с гигантскими топливными резервуарами. Уехал обратно — «хвосты оленям крутить».

Говорит, что люди достали ныть, «надо жить и радоваться, а не вот это все».

Про его напарника Игоря Фалькова говорят — «Бог дар дал, а ума нет». Темное лицо проломлено внутрь, глаза смотрят тускло. Расписывал домики-балки вдоль рек и даже рисовал картины, но перестал рисовать, когда его мама умерла.

Солнце касается тундры, и тундра загорается, затем темнеет. Артем и Игорь выходят в ночь неводить.

Невод достался Артему от отца — длинный, серый, латаный. Неводов два на поселок.

Большой рыбы в реках нет. Реки пустые. «Только налим, сучий корм».

Но ночью маленькая рыбка тугунок подходит к берегам.

Тугунка не продают и не хранят. Это пища на день. Жарят, солят, едят сырым. Жирное, сладковатое мясо.

Небо тихо гаснет следом за черной землей. Игорь ведет лодку вдоль берега. Выкладывает сетку в темную воду.

Невод хватает кусок реки. Ребята лезут на берег, включают налобные фонари, берутся за края невода, медленно, медленно сходятся.

Кажется, что в мелкую сетку кто-то бросил горсть монеток. Рыбок туго вытягивают, с хрустом выламываются плавники.

В сетке путается ерш-шабан — бесполезный, невероятный; радужный, полупрозрачный, весь в стеклянных иглах. Его выковыривают и кидают в холодный песок — «чайки сожрут». Ерш маленький, меньше пальца. Я несу его обратно в реку. Артем хмыкает. Хватает ближайшего колючего и опускает в воду — «вдруг и мне что-то хорошее за это будет».

К полуночи небо темнеет окончательно, но берега различимы. Белый свет от поселка восходит заревом.

Артем рассказывает историю устьавамского маньяка Туглакова Кости. Костя расстрелял двух парней из ружья, отлечился, вернулся, убил женщину, отлечился, вернулся опять. «Но мы ему сказали, чтоб в поселке не появлялся более. Где он сейчас, знать бы?» «Разобрать бы на органы», — говорит Игорь Фальков. Он мало говорит.

Лодка тяжело идет вдоль берега. Отталкиваясь от близкого дна, Игорь ломает весло — и начинает грести сидушкой из пенопласта.

Рыбалка закончена. Ребята правят домой.

Артем притормаживает на невидимых камнях, ориентируется в разнообразной темноте. Тычет в небо. «Вот. Полярная. Остальные шевелятся».

Когда идешь на моторе, звезды дрожат и движутся.

Ночью у поселка выставлены лодки. Поселок ловит налима, китайские фонарики на головах оборачиваются навстречу, и каждый рыбак сидит в куполе из света.

Собаки ждут хозяев на берегу, топчут лапами черный мокрый песок.

Пес Малыш — бурый и большой — встречает нас у подъема, просит рыбу и получает рыбу.

Шайтан-огонь

Шайтанами, или «койка», зовут деревянных идолов, стоящих на санках позади домов.

Шайтаны — серьезная проблема поселка.

15 лет назад директор дудинского национального парка Олег Крашевский, зовущий себя «белым шаманом», приехал в поселок. Он скупал идолов за пять тысяч рублей штука — «и пузырь сверху».

Говорят, те, кто продал ему идолов, прожили недолго.

За домом продавщицы Маши Бархатовой стоят пять «койка». Маша просила бабушек «помочь» — поухаживать за шайтанами.

— И как?

— Одна сломала ногу, вторая умерла. Что-то не так они делали.

Нина Дентумеевна говорит:

— Шайтаны разные, и есть шайтан-огонь. Раньше, совсем в старину, люди жили без огня. В холоде жили, еду ели холодную. И вот одни были, не молодые сильно, средние, дочка у них была. А больше детей не было. Молоденькая, шестнадцать лет, наверно, ей было. И вот раз утром отец говорит ей: «Дочка, иди собери вон там сухие дровишки, собери». Дочка ушла, а старуха говорит: «А зачем сухие дрова нам, раз огня нету?» Он говорит: «Огонь будет». Он был маленько как шаман, ему сверху кто-то сказал: «Если ты хочешь огонь, не только для себя, но и для всех людей огонь, ты должен отдать свою дочь». Он старухе своей сказал: «Ты сейчас пойдешь на свою санку, там сиди, когда услышишь звон бубна, тогда зайдешь». Говорит: «Огонь будет, но будет дорогой ценой». Дочку свою он сам зарезал, из ее селезенки вспых огонь. А потом он похоронил ее, а из дерева сделал ее изображение, женскую фигуру, еще сделал для нее санку, вот и стал шайтан-огонь. И огонь они давали всем, кто бы ни пришел к ним в чум, всем давали головешки, чтоб они зажгли огонь у себя.

Тепло стало в чуме, еда стала горячая.

Дети

Сторож смотрит на мобильник и звонит в медный колокол. Перемена, и дети бегут к старому зданию администрации. Сейчас там сидят коммунальщики, и там же установлен спутниковый интернет. В Усть-Аваме есть вай-фай. Подсоединиться почти невозможно, но у школьников получается.

Мальчик скрючился в углу, закрывшись дверью, большие наушники закрывают полголовы. Он смотрит только фильмы ужасов — один за другим. Его зовут Саша.

У школы есть детская площадка — там гуляют маленькие.

Можно сходить на свалку — «поле чудес», поискать интересное. Можно залезть на Лысую гору — мягкий холм позади поселка, но надо обойти кладбище. Девочки собирают бруснику, мальчики угоняют взрослые лодки и ловят налима. Можно сидеть на берегу, пить энергетик и кидать банки с обрыва. Можно курить то, что украл, пока твои родители спят пьяным сном. Можно кружить по поселку, улица, улица, поворот. За большими увязывается малышня. Темные ночи наполнены по горло детскими голосами.

Ночью загораются бочки с мусором, дают свет. В угольной пыли чертят квадрат, обозначают углы — король, принц, валет, говно. Спорят до одури, пересек ли мяч черту. Высокая девочка грозится «напинать как следует». Мальчик верещит, что справедливости нет. Проклинает.

— Извинись!

— Она все равно не простит.

— Ради себя извинись!

— Дура тупая! — говорит пацаненок и уходит в темноту.

Дочь шамана

Евдокия Демнимеевна говорит: «Был такой народ — нганасаны. Выносливый».

Она слепая. Темные глаза с белой точкой на месте зрачка. Она немножко различает свет.

Для нганасан жизнь начинается с глаз. Землю называют — Мать всего, имеющего глаза. Глаза даются взаймы. После смерти они возвращаются к матери. Мертвые глаза на живом лице смотрят за черту, куда смотреть не следует.

Евдокии Демнимеевне 82 года. Ее нганасанское имя — Дюзымяку. Она дочка шамана.

На дверном косяке — черно-белая фотография: молодая женщина смотрит без привычного нам выражения. Ее не принимали в комсомол. Она хотела. Училась на зверовода — не доучилась. Участвовала в оленьих гонках и побеждала. В 27 лет сшила коврик из оленьего меха с космическим кораблем «Восток-2». Благодарила Родину.

Ее дом самый последний в деревне — дальше ручей, холмы, кладбище.

Она самая старая нганасанка в Усть-Аваме. Ее отец — шаман Демниме — был предпоследним шаманом нганасан. Сидел. Не вступил в колхоз. Жил не в поселке — на промысловой точке. Шаманил больше для семьи, иногда своей волей ломал мотор у лодок, которые проплывали мимо «без угощения».

Его брат Тубяку Костеркин тоже был шаманом и тоже сидел. Вернувшись из ГУЛАГа, объявил, что поменял себя на Сталина.

«Он вернулся из тюрьмы в феврале и камлал около Волочанки. Там, камлая, он сказал:

— Сегодня, в этот день, вы бы не увидели меня. Когда я был в тюрьме, Дёйба-нгуо мне сказал, что, если я хочу вернуться домой, вместо себя, вместо своей головы, большого человека должен отдать, и тогда увижу своих детей.

Если бы я не отдал того человека, я бы не освободился. Отдав того человека, я пришел домой. Никакими врачами он не будет спасен.

Тогда мы дожили до марта и услышали: Сталин умер. Никто, никакие врачи не смогли его спасти».

Шаманский род не должен прерываться. После смерти Демниме дар должен был перенять внук Игорь (Нгучамяку — «никуда не пущу»). Игоря готовили. Демниме забрал его из третьего класса школы, воспитывал. Учил. Игорь не стал шаманом.

Жил в поселке, рыбачил, пек хлеб и раздавал даром тому, кто попросит. Был водовозом, разнорабочим. 17 июля 2012 года у Евдокии Демнимеевны был день рождения, и Игорь поехал за рыбой. Его нашли лицом в озере, мертвого.

Шаманский род — Нгамтусуо — заканчивается на правнучках Евдокии Демнимеевны. Правнучки живут в городе. «Они не знают себя».

Когда шаман камлает, ему нужен помощник — тот, кто стоит между ним и людьми. Обычно это жена или дочь. Так женщины выучивают, как говорить с духами. Евдокия Демнимеевна начинает ритуальную песню, но голос сбивается. Откашливается, говорит: «Я ведь и в Париже была у Сены-реки. Пела там ансамблем».

Ее сын Олег сеет уголь — бросает на сетку кровати, смотрит, как сыплется.

Урок нганасанского

Нганасанского один урок в неделю, суббота. И тот чуть не сорвали — мальчик взял ручку и вычеркнул нганасанский из расписания, и полкласса поверило, разошлись по домам.

А английского два в неделю, и когда учительница Александра Сайбовна Момде просит повторить нганасанский алфавит, девочка начинает — A, B, C, D.

Третьеклашки вспоминают числительные, и учительница путается сама, 5, 6, 7 — что это, как сказать? Говорят — это моя мама, это моя бабушка. Но английские mother и granny пролезают все равно.

«А что? Английский им хоть пригодится. Сейчас старики, которые живут, уйдут и все, — говорит Александра Сайбовна. — Эти-то за лето все забыли, чему учили их прошлый год. И дома никто не разговаривает».

Внутри нганасанского прячется еще один язык — кэйнгэирся. Он иносказательный — каждое слово имеет второе значение. На нем сочиняются и поются песни — парень признается в любви отвергшей его девушке (говорится про реку, расходящуюся в две стороны — плохую и хорошую), подруги обсуждают, за какого из братьев выходить замуж (какого песца запрягать в санку), охотники соревнуются в остроумии. Любая ошибка — грамматическая или смысловая — приводит к отмене всего высказывания и понижает статус говорящего. Какие-то из песен русские успели записать.

Невозможно поверить, что еще сорок лет назад, в 79-м году, 90% нганасан называли нганасанский родным.

Лингвист Валентин Гусев объясняет, что язык истребила система воспитания детей в интернатах. Там запрещали говорить на нганасанском, наказывали за каждое нганасанское слово — били указками, выгоняли из класса. Проклятие сработало не сразу — через поколение. И если дети 60-х еще говорили со своими родителями на родном, то их дети уже совершенно русскоязычные. Этнограф Попов пишет про языковой пуризм нганасан — запредельное, почти религиозное уважение к своему языку — и называет его одной из причин, почему

Нина Дентумеевна иногда говорит на нганасанском с соседкой Елизаветой Барбовной. Это единственные разговоры на нганасанском, которые звучат в Усть-Аваме.

— У нас до свидания нет, можно сказать — до завтра, — заканчивает урок Александра Сайбовна. Но не произносит слово.

Магазин

— Ну продай мне, Машенька?

— Нет.

— Я потанцую. Я потанцую тебе! Попляшу! Смотри-смотри.

Женщина изгибается и притопывает. Кружится. Прыгает. Маша отворачивается.

Магазинов раньше было два. Один сгорел.

Оставшийся располагается в домике напротив школы. Гремит музыкой.

Женщина пляшет, плачет, уходит.

Магазин принадлежит предпринимателю Саламатову, известному на Таймыре сетью супермаркетов «Жар.Птица». Авамским ларьком он поставил управлять своего пасынка Германа Шаповалова. Герману тяжело.

Продукты завозят летом — баржами и зимой — по раскатанным зимникам в тундре. Но вперед продуктов надо завезти уголь и бензин. Четвертая, последняя баржа не дошла — капитан отказался вести корабль сквозь мели, его уволили.

Закончилась мука и соль. Маша звонит Герману каждое утро, но идей у Германа нет. Вода низкая, снег близко.

Маша Бархатова, продавщица, «хозяйка» — крупная, красивая, выбеленные короткие волосы, густо подведенные темные глаза. «Наполовину долганка, наполовину не знаю». Ее предок шаман Роман Бархатов возглавлял последнее восстание против русских. Маша здесь пришлая — сбежала из Волочанки, как только исполнилось 16. Ее растили бабушка и прабабушка, про детство рассказывает страшное. Пила, но вышла замуж и «вместе бросили», годами жили на северных балках — «мы вместе поднялись из ничего». За этот путь жалости в ней не осталось.

У Маши есть тетрадка. Там расписаны долговые обязательства устьавамцев.

Абсолютное большинство поселковых живет от долга к долгу. Пенсии и пособия привозят вертолетом в первых числах — и это время идти в магазин, закрывать старый долг, открывать новый. Пару дней по улицам ходят «сплошные зомби» — так здесь зовут пьяных.

Цены здесь ровно в два раза выше московских.

Самый ходовой товар — конечно, водка. Водку завозят второй баржой, вместе с углем, и она никогда не заканчивается. В подсобке — ящики до потолка с непривычными названиями «Деревенька», «Ямская», «Русская валюта».

Предыдущую продавщицу убили ночью прямо в магазине. Она жила в комнатке, где сейчас хранится водка. В Усть-Авам она приехала с Украины, с двумя детьми. Боролась с раком, носила платок. Поселок не помнит ее имени. Но помнят, что когда насиловали и убивали, она не кричала — боялась разбудить детей. Это трогает, вертолет с ее телом провожали. Она открыла на стук знакомого — Кости Туглакова, авамского маньяка. Ночная торговля выгодна.

Тем, кто берет водку в долг, Маша выдает «нагрузку» — то, что не получается продать. Консервированный борщ, детский шампунь, кукурузу в банках. Сует молча. Люди берут ненужное, Маша записывает в тетрадочку.

Баржи и машины не уходят из Усть-Авама пустыми. Добытчики — охотники и рыбаки — сдают мясо, шкуры, рыбу в тот же магазин. Взамен им дают продукты. Но чтобы уйти на точку на несколько месяцев, артели набирают в долг еду, чай, кофе, крупы. За это придется расплатиться всем, что добыл.

Маша — самый влиятельный человек в Усть-Аваме. Куда там русскому мэру.

Как воспитывали нганасан

У Юрия Слезкина — в книге «Арктические зеркала» — подробно описано, как менялось отношение российской власти к северным племенам. Их статус менялся — от дикарей, откупающих заложников, до новых подданных — «младших», чьи обязанности (те же шкуры) оговаривались отдельно. С русскими их никогда не равняли — сходились на «недостаточности нервно-мозговых способностей». На рубеже веков, перед революцией, на короткое время «добрые дикари» захватили умы интеллигенции. Народники искали в Сибири «молодую и мощную землю» — неразвитую и потому неиспорченную, некультурную и потому нелживую, возможный пример для будущего русского «коллективизма», который непременно настанет. «Нравственность инородцев, — писал мыслитель Шишков, — представляет странную смесь отвратительных пороков и патриархальных добродетелей». В туземцев смотрели как в зеркало, пытаясь разглядеть через чужое себя. Публицист Ядринцев написал целую книгу о русских как о хороших колонизаторах — «не хуже испанцев и англичан».

Был сформирован Комитет Севера, и задача перед ним была поставлена поистине историческая. Провести племена из первобытных форм хозяйства к сияющему коммунизму, минуя рабовладение, феодализм, капитализм.

Новая власть в полной силе пришла на Таймыр только в 1920-м. В тундровых стойбищах формировались родовые советы и исполнительные комитеты. Леонов в книге «Туземные советы» (1929) описывает начало переговоров нганасан с большевиками. Нганасаны пытались выяснить, «обязаны ли мы подчиняться беспрекословно инструктору, как раньше подчинялись приставу». «Инструктор» пояснил, что не обязаны, но на первые возражения объявил: «Вы, старики, имеете в уме старый закон, богу молитесь и идете против советской власти, если вы еще будете так говорить, то придут из Красноярска сюда солдаты с винтовками и запрут вас в железную коробку». «Мы тогда испугались и замолчали, и собрание так и кончилось в молчании».

Большевики искали кулаков. Но кулаков у нганасан не было. Их богатством были олени — свои и дикие. Волчья стая, болезнь, пурга могла «исчезнуть» любое стадо. Поэтому везучий оленевод страховал невезучих, расширял круг тех, кого он кормил, нанимая в помощники тех, кому не повезло.

Тем не менее кулаки были выделены и репрессированы.

Большевики запретили поколки оленей на реках — как хищнические. Домашнее оленеводство превратили в колхозное, затем в совхозное. В 1973-м обобществленного оленя подкосила болезнь копытка. Многотысячное стадо — целиком — пришлось забить.

Этот год в Усть-Аваме помнят как «чернейший».

Случайна ли болезнь? Николай Владимирович Плужников из Российской академии наук объясняет: нганасаны столетиями успешно регулировали численность и соотношение домашнего и дикого оленя. Таймыр — единственное место, где гигантские домашние и дикие стада сосуществовали. С фактическим запретом охоты нганасаны перестали следить за маршрутами диких стад, что ослабило всю популяцию и привело к исчезновению оленеводства на Таймыре.

Вместо забитых подчистую оленей большевики открыли госпромхоз. Охотники сдавали меха, мясо и рыбу — «советский ясак», женщины шили из шкур обувь и сувениры.

Госпромхоз пережил Советский Союз на десять лет и закрылся в 2000-м. Так капитализм наконец пришел на земли нганасан.

Вместе с ним пришли странные смерти.

Котура Нгуо

Евгений Чуприн выехал из Усть-Авама 9 апреля. Полярная ночь закончилась. Он ехал к жене и к дочери в Дудинку. Ехал сам. Сани, привязанные к снегоходу, богато нагрузил оленем.

«Опытный был охотник, не рыбачил практически. Тундру знал хорошо. Мог с закрытыми глазами ехать».

«Так-то добытчик хороший, да и по дому все делал. Мужскую работу. Спокойный был, ни с кем не ругался, не дрался. Не слышно было, чтоб он нашумел или кого обматерил. А по-долгански не умел разговаривать. Наш папа выйдет, с ним разговаривает. Тот — хоть бы что! Ничего не понимал. Встанет старик, отойдет от него — ни черта не понимает! И внимания не обращал, хоть что про него говоришь».

«Первую добычу всегда старикам раздавал. Такой обычай — старикам, немощным, одиноким женщинам. Следующая охота на себя».

Чуприн доехал вдоль реки до стойбища Кресты — там, где заледеневшая Дудыпта соединялась с заледеневшей Пясиной. Попил чаю. Выехал от Крестов в сторону города. И тут настала пурга.

Говорят, в ту пургу в поселке не было видно домов. Говорят, снег был мокрый и мгновенно образовывал наледь.

Чуприн продолжал путь.

Его снегоход сломался.

Чуприн попытался пешком вернуться в Кресты. Подошел близко. Но забрал вправо, не вышел к домам. Замерз.

«Это чисто нелепая смерть, — говорит мэр. — Собрались на следующий день ехать искать, и пурга. На три дня пурга. Пурга кончилась, хотели вертолет — теперь в Дудинке пурга. Потом летали, искали там, где примерно он мог быть. Искали около Крестов. И почему не увидели снегоход? Не могу сказать, почему. Километра 2–3 стороной пролетели».

19 апреля Чуприна хоронили в тундре за поселком. Разделанный олень, которого он вез жене и дочери, пригодился на поминки.

Смерть Евгения Чуприна — это хорошая смерть, про нее здесь любят рассказывать.

Про остальные — нет.

Как выглядит смерть в поселке Усть-Авам? Каждый год здесь умирают шесть человек. Одна из этих смертей — естественная. Двое или трое замерзают или гибнут по пьяни. А двое или трое — убивают себя.

Обстоятельства вызывают оторопь.

Отец семейства. Позавтракал, пообедал, повесился.

Муж уехал в город, не сказав жене, жена повесилась.

Отец и сын вместе выпили, разошлись по соседним комнатам. В какой-то момент отцу кажется, что сын сидит слишком прямо. Отец подходит и видит, что сын не сидит, а висит.

Тундровик сплавлялся по реке, сломался на лодке мотор. Попробовал завести — не получилось. Застрелил себя, истек кровью.

Самоубийства не вызывают здесь ни размышлений, ни чувствования. Они есть в каждой семье. Они обыденны.

Галина Дуракова рассказывает, как потеряла мужа, с которым прожила 14 лет.

«Тем летом, июнь, да. Повесился. Не знаю, из-за чего. Утром вроде нормальный был. Спокойно все утром. Днем уже… Я пошла в гости. Пришла… ну, позвали меня. Галя, говорят, иди домой быстрее, там случилось. И врач побежал, участковый побежал. Пришла, его уже сняли с петли. Было ему 45. Трезвый совершенно. Ну так, выпивал, но он не пил в этот день. Даже и не говорил ничего. Трое детей у нас. Две девочки и старшая девочка не от него, от другого мужа. Тот тоже у меня погиб, утонул».

Единственная, кто пытается выговорить потерю — Татьяна Ткаченко. Таня сирота. Ее старшая сестра Людмила Попова растила ее как мама. Четыре года назад Людмила убила себя. Похоронив сестру «по-нганасански» (с закрытым лицом, перешагнув через три огня на пороге дома), Татьяна обратилась в христианскую веру. «Потому что мне потребовался ваш Бог».

Она не говорит про самоубийство — не принято, но пишет стихи, «которые немногие поймут». «Хочу я закричать, чтоб все затихли! И чтоб ответ дала ты мне… За что, за что и почему ушла? Оставила сыночка своего. А говорила — сильно любишь. И вырастет сыночек твой, и спросит у меня: Где ж мамочка моя? А мне все больно, молчать и врать. Я говорю: жди, скоро придет. А он и ждет, но понимает сам…»

Сына Людмилы зовут Саша. Теперь Татьяна растит его вместе с двумя своими.

Мы уже видели его у бывшей администрации, забившегося в угол в больших наушниках.

Татьяна объясняет: «Просто это страх у него, фобии. После мамы началось. Он сидит за компьютером, бывает, он не хочет смотреть, но все равно хочет победить свой страх, смотрит этот фильм. Первое время он мне писал записки, сердечки вырезал. Рисунки, маму на небесах. И пишет мне: «Таня, я вас люблю». И подкидывал мне в косметичку. А я начинаю его обнимать, целовать, и он стесняется как будто бы меня. Саша думает, что мои ребята ревнуют, думает, что мы его недолюбили как будто. Мы всех детишек любим. Сейчас у него это прошло с записками. У него еще было — как будто бы он в другом мире. Начинает стрелять, падать вот так вот, и даже мог в школе встать и как будто стреляет, уходит. Как в игре».

…Маша Бархатова кричит вслед покупательнице: «Вот и иди! На водку находишь денег, а на курево и на еду не находишь!»

— А много самоубийств в поселке?

— Больше. В Волочанке, в Усть-Аваме больше суицидников, чем собственных смертей. Ломаются люди, молодежь вообще ломается, больше среди молодежи умерло суицидников. Сейчас же работы нет, ничего нет. Вдаль смотришь — пустота.

Вот Вася умер, повесился весной. Из тюрьмы пришел, пожил-пожил, похулиганил-похулиганил, никто заявлений не написал, пришел домой и повесился. Пожалели его — никто не стал заявления писать — а он и повесился. Наверное, хотел, чтобы посадили опять. Там-то хоть что-то, и еда вроде есть.

Мы, как могли, помогали, не захотел этой помощи — все.

Андрей Сотников. Тот вообще непонятный случай — повесился, вроде все у него было, и оленей стрелял хорошо, охотником был. Там из-за мента вроде, хотел оружие отобрать. Ага, а чем кормить семью? Чем питаться? Он только этим способом и зарабатывал.

Кто сильнейший — выживает. Кто сломался — уходит. В городе вон сколько наших местных спились. И померли. Некоторые до сих пор — без вести пропавшие. Не умеют в городе жить половину народа. Тут как: пошел — сосед дал соль, сахар, а в городе — у кого ты так попросишь. Половина в тюрьмах, половина — без вести пропавшие.

У нас хоть легче, мне кажется, здесь.

— Чем легче?

— Выжить в поселке. Тут квартплата маленькая — 200 рублей, 300 рублей. В городе ты квартиру оплати, а тут квартира бесплатно, ты только за свет платишь. Садик тут — 300 рублей, а в городе 6000–12 000, потому что там все условия. Тут поехал — поставил сетку, а на материке не поставишь сетку, разрешения нет — штраф. Где ты возьмешь на этот штраф деньги? На материке надо разрешение даже на щуку. Там даже на зайца пошел — и то лицензию надо покупать, чтоб ты зайца убил. На материке чужие люди, никто ничего просто так не даст. Если здесь вырос, тогда, может, выручат, а если туда поехать жить — там тяжело жить будет.

Я в интернате работала ночной няней, и там дети растут при живых родителях, и вот дети все говорили: «Мы туда пойдем, мы туда пойдем, там учиться будем». И кто из этих детей, моих воспитанников, где? Только два человека нормальные, остальные все спились. Все в городе упали. Была одна такая семья, у них родители жестко пили, страшно, насиловали, папа их продавал, сам папа целки им сломал, девочкам. Хотя он нганасан чистый. Девочки в город переехали, там он начал их продавать, а девочки ходили на кладбище на родительский день, собирали продукты. Там на кладбище же конфеты ложат. Они туда кушать ходили, бомжевали, а родители пили. А сейчас из этих детей только одна более-менее, но ее муж держит, она родила. Одна сгорела пьяная, другая без вести пропала, брат их умер. Климат не подошел, видимо.

У Маши в городе повесилась младшая сестра Оля — но сначала отпраздновала новоселье и день рождения.

Мэр говорит: «Мы сократили смертность с 12–14 человек до 6–7. И то, я считаю, что 6–7 много. Вот два человека — это нормально, без этого, естественно, не деться никуда.

Сотрудница администрации Галина Туркина бегает топиться на реку каждый раз, когда ее поругает мэр. «Опускает лицо в воду и булькает». — «А зимой?» — «А зимой не бегает».

Марьяна

Из поселковых самоубийц выделяют Марьяну. Ей было 27. Говорят, она была красивой — но фотографий не сохранилось. Она погибла 19 января 2017 года. Общее мнение — Марьяну довел мэр.

Ее мама Роза Тимуровна ходит по поселку — красная шапочка с ушками, слезящиеся глазки, крохотное личико. Ей наливают. Она не приглашает нас в дом — в нем нет стекол, окна затянуты пленкой, как предположить, что внутри?

Роза Тимуровна говорит: «Вот она с садика пришла, ребенка забрала. А я думаю — ну чего она какая грустная? И больше не видались». Говорит про мэра: «Я с ним не разговариваю!» Говорит: «Мэра надо убирать».

Покружив по поселку, Роза идет по общему маршруту — просить водки в долг. Маша отказывает, и Роза безропотно выходит из магазина. Маша говорит ей в спину:

— Сколько жалела ее. Дочка умерла — я и похороны оплатила, жалела ее, дурочку, а она плевала в меня, неблагодарная. У нее же пенсия маленькая, государственная. Дочка у нее хорошая была. Марьяна. Хорошая была, но пила, мне жалко ее было. Девочка веселая, никогда не унывала, танцевала, а решили ее ребенка отобрать. Она и повесилась. В трезвом виде. После этого в поселке перестали отбирать детей.

Так-то несколько раз у нее отбирали — пытались отобрать, она пугалась сильно. По поселку бегала. Я не знаю, что к ней пристали, это у других надо было, действительно, отбирать. Она никогда не попрошайничала, у нее и муж живой, хорошая она была, хотя она выросла всю жизнь вот в этом всем. Даже телефон у нее был! Другие же пьют — все пропивают. Марьяна, хоть и пила, своему сыну по интернету заказывала все. Она хорошенькая была, и на маму злая не была, хоть та всю жизнь пила.

Должно было быть собрание поселковское. Решили, что надо сделать собрание по ее поводу. Кто знал, что она решится на такое? Она взяла веревку и в старом доме, где они раньше жили, повесилась.

Мэр говорит:

— Участковый инспектор собирает материал. На злоупотребляющих спиртными напитками. Предварительно обращается в совет профилактики, совет готовит характеризующие данные. Если человек пьет, за детьми не смотрит — отправляет в опеку. Опека в течение года ведет как бы наблюдение. Составляет план работы, школа подключается, больница, участковые, администрация. Если они продолжают пить, не справляются, опека направляет документы в суд. Суд принимает решение, лишать родительских прав или нет. Из 100% в 50% суд обязует нас заниматься воспитанием. Оставляет детей в семье.

Суд считает, что люди могут исправиться. Мы их исправляем. Никого это не пугает. Очень многих не пугает вызов в суд. Они там просят — ой не надо, не надо, судья идет навстречу, и семья становится нормальной.

По Марьяне суда не было. Опека приняла решение направить материалы в суд. Я подговорил нескольких человек, ну, как это делается? Что выступлю я, скажу — да, было, пили. В настоящее время не пьют, все нормально. Давайте просить отдел опеки продлить период наблюдения еще на полгода. Просим опеку не направлять материал в суд, а продлить срок наблюдения за Марьяной для проведения воспитательной работы. Все, мы были готовы к этому, идем на собрание, я иду на собрание, мне говорят — повесилась.

А объявление о собрании было такое. Такие-то вопросы, и один из вопросов — рассмотрение информации отдела опеки о ненадлежащем воспитании ребенка Костеркиной Марьяны Александровны.

У меня с ее дедом — Костеркин Тимур — очень добрые дружеские отношения были. Коммунист, хороший. Я эту семью, вот сейчас, чем могу, мать ее, Роза Тимуровна — стараюсь в какой-то мере чего-то сверх того, что я могу, еще чего-нибудь. У нас была программа «поселок — наш дом», и Марьяна работала, благоустраивала Усть-Авам. Она очень хорошо работала. Она выполняла роль секретаря, сидела на компьютере. Она мне как помощница была. Она мне такой порядок навела, сделала список поселковый. Человек грамотный. Потом был один момент — она избила свою мать. Избила сильно. Когда протрезвела, мы с участковым ее пригласили в кабинет участкового. И она вот там сказала — я повешусь. «Марьян, у тебя ребятенок. Ребятенок Алешка».

И у меня с ним добрые дружеские отношения. У меня от внуков, внуки подрастают, то машинка останется — ему в детдом несу, шоколадку как-то.

Иду в Дудинке года два тому назад. «Дядя мэр!» Меня все мэром. Я оглядываюсь, смотрю — Лешка, за ним воспитательница, я ей говорю — да не бойтесь, не беспокойтесь. Мы с ней переговорили. Я говорю — даю тысячу рублей, купите торт на всю группу. Она взяла. Пацаненок очень хороший. А Сергей, муж Марьяны, специалист на все руки. Все практически умеет. Но — как только стакан увидел, как зашел в магазин — взгляд только на водку. Он говорит — Сергей Михайлыч, пить брошу, заберу Алешу. Я ловлю пьяным — Сергей, ты мне слово дал! «Все, все, больше не буду». Уже три года Марьяна погибла. Алеша все в детском доме.

Естественно. Все сразу — ах! Виноват мэр. Мэр виноват, что она повесилась.

Водка

Водка появилась здесь вместе с русскими. Казаки, принимая дань шкурками, выставляли хлеб и водку. На водку и «государевы подарки» — олово, масло, табак — приманивали кочевых, которых надо было «объясачить» — гнаться за племенами по тундре было невозможно.

Позже, когда в Сибирь пришли первые коммерсанты, купцы переняли тот же обычай. Слезкин пишет: «Надлежащим угощением была водка, без которой не могла состояться ни одна коммерческая сделка, — как из-за страстных настояний звероловов, так и из-за трезвого расчета купцов. Торговля спиртным теоретически была незаконной, но практически — повсеместной». Путешественник Поляков в 1877 году писал, как происходила торговля в низовьях Оби: «Дайте сначала остякам по чашке водки хорошей — даром; первую бутылку — за 1 рубль; две вторые, наполовину с водой, — по полтора рубля за каждую; следующие три бутылки чистой воды по два рубля, и остяки уйдут совершенно пьяные». Сибиревед Шашков указывал:

Товары продавали втридорога, часто «негодные», в уплату брали рыбу, шкуры, мясо. В обмен на обеспечение туземцев и выплату их дани купцы имели исключительное право на всю их продукцию и арендовали большую часть их угодий. На Енисее купец Кобачев официально просил правительство легализовать подобную ситуацию и предоставить ему исключительные права на весь Туруханский район. Кобачеву отказали — земли, реки и сами племена принадлежали Российской империи.

Связь!

Гигантскую антенну отковыряли от здания почты и привинтили к клубу. Трое русских в окружении зевак днями колдовали над углом, искали спутник. Ожидание связи с внешним миром нарастало в поселке постепенно, пока не начало переливаться через край. Люди заказали из города сим-карты, их передали вертолетом. И устьавамцы ходили, поглядывая в экранчики.

Это случается в среду, в 22:20. Между домами проносится вопль.

Люди кричат и смеются.

Связь раскинулась по всему поселку, но все привычно выходят к старой администрации. В темноте светятся лица, обращенные к телефонам.

Звонят друг другу. Сказать нечего, кроме восклицаний. Девочка по громкой связи просит отца положить денег на счет, и оба смеются.

Распространяется слух, что Илья Турдагин — муж Маши Бархатовой — положил своим детям по пять тысяч на мобильный телефон.

Налимы

Четыре женщины забираются в одну лодку, лодка качается, женщины смеются, усаживаются, самая низенькая с разбегу толкает борт, песок скрипит. Все остальные уже выехали, река уже полна фонариками и голосами, солнце зашло, но тут выясняется, что кто-то забыл грузило, Ксюша забыла грузило, Ксюша, ну что же ты, ладно, давай позвоню! И завхоз амбулатории Юлия Степутенко звонит мужу и говорит: вези грузило к реке. Звонки еще в новинку, и когда Юля звонит, все замолкают и вслушиваются.

А место женщин на реке уже занято, там стоит на лодке мрачный одинокий парень, его обсмеивают, но правят дальше, дальше от поселка, и вот она, свободная река.

Бросают «якорь» — мешок с камнями. Свешивают охотничьи орудия. Палки с привязанными крючками, у одной — сетчатое ведерко. В ведерко накладывают подванивающие внутренности прежних налимов. Юля трясет требухой: «Чтоб ко мне пришли, а не к вам».

Обсуждают мужей. Обсуждают детей. Котя еще не закодировался. Говорит, я не так много пью. Зина на работу устроилась в Волочанку. Ловись, рыбка, большая-пребольшая. Справку о доходах, что я малоимущая, чтоб ребенок питался бесплатно. В ларьке закончилась мука — худеть же будем.

Ксюша делает селфи на фоне темной воды.

Зависают в телефонах. Река течет вдоль и мимо.

— Боря взял третье место!

— Чертова дюжина?

— Нет, у Лолы.

Первое место — целых 120 тысяч, но никто из знакомых не выигрывал. Почему?

Зато Боря выиграл десятку, и женщины по очереди звонят Боре и требуют, чтоб он положил денег дочкам на телефон.

Женщины взволнованы. Они тоже хотят играть.

— Скажи Олесе цифру!

— Потом я виновата буду.

— Ох! У меня, ***, сорвалась!

Ксюшу завтра зовут в школу — новая учительница просит рассказать сказку на родном языке. Но Ксюша совсем не говорит на родном.

— Да ладно, скажи что угодно! Кто там будет-то? Учительница русская и молодые, которые не понимают.

— Последнюю тысячу поставила, — говорит Олеся.

Юля рывком достает рыбу, прижимает к лодке, бьет по голове. Рыба медленно вытягивается, затихает.

Юра-художник

Дизельная — сердце поселка. Электричество — жизнь. Три цистерны обклеены датчиками, гнутся трубами, масляная зеленая краска, перемалывающий шум. Высоко — две нитки с лампами, лампы светят белым прямо в бетонный пол. «Подогреватель охлаждающей жидкости включать за 3 часа до запуска двигателя!!!»

Перед машинным залом — крохотная комнатка с желтоватыми стенами, стол с чашками, чайник, кусок трубы под пепельницу, чай.

Парень в синей спецовке горбится над листком. На листке встает тундра.

Он проводит синим сочно через лист. Маленькими штрихами трогает небо, и пятна превращаются в воздушные движения. Он не задумывается. Добирает красной краски. Шестнадцать квадратиков акварели становятся речкой, быстрым лесом, воздухом над ними. Рыжая тундра пульсирует, серые тучи на секунду загораживают свет и двигают тени по земле.

Юра Костеркин — дизелист Усть-Авама. Его жена Бэдти (хотели Бетти, но паспортистка не знала, как пишется) в детском садике учит с детьми названия фруктов. Фрукты в поселке бывают зимой, зима не скоро.

— Что вижу часто — то рисую. Здесь получилось у меня лето. Лето уже уходит, скучаю.

Он создает воздушную перспективу. Прорабатывает полоски на воде, и река становится опасной.

Обычно он старается не рисовать на работе. Он рисует с 5 до 9 утра, когда жена и дети спят — на лежаках, на полу. У них 13 метров на пятерых, и Юра уходит в закуток, который называется кухней, включает «Многоточие» в наушниках.

Он нигде не учился. Точнее, после школы поступил в художественный колледж в Дудинке, но его оттуда попросили уйти через полгода — «раздолбайничал, гулял». «А Бэдти как раз беременная была, вернулся к ней».

Он никогда не подписывает работы — «я и так помню». Раздаривает, оставляет у друзей. И вот теперь, когда московский фестиваль попросил привезти диких акварелей, их недостаточно. Пришлось принести краски в дизельную.

Три птицы, одну немножко ведет ветром в сторону. «Что-то живое».

На один рисунок у Юры уходит полчаса. Смена длится 12 часов. Дневная, ночная, двое суток отдыха. «Заправляем, следим за датчиками — либо затушить дизель, либо выключить. Давление, вольтаж, частота. Уровень топлива — подливаешь солярку постоянно. А если разбирать, ремонтировать — весь в мазуте». Пять дизелистов — два молодых, три старика. «Работа не бей лежачего», стабильная, лучшая в поселке.

— В первое время голова болела. Грохот. Прихожу домой, начинаю кричать.

Он работает пятый год. Раньше пьянствовал. В поселке Юру спрашивают:

— Почему ты не пьешь?

— Потому что не умею.

— А ты научись.

«Я пил в Дудинке с ребятами. Пять дней был отпуск, и я все пил. За пять дней три раза в милицию попадал. На четвертый день и пить не хочется, просто забыться чтоб. Уже радости нет. Бэдти меня забрала на квартиру. Постирала все вещи, чтобы я не ушел. А очень хочется выпить. Надел мокрые джинсы, иду к двери, она закрыта. Бэдти говорит — я с тобой разведусь, если ты уйдешь. Я говорю — давай ключ. Она ничего, дает, я к двери — а дверь не открывается. Не могу открыть. Я суеверный, что дверь не открылась. Не просто же так все. Поехал в Норильск, закодировался».

«Отношение к непьющим тут у нас не очень. Говорят, гордый стал».

«Она, наверное, спасла мне жизнь».

Поход

Тундра почернела за несколько дней. Снег все ближе.

Дети сразу разбредаются и начинают есть ягоды. Мажут сине-красным круглые щеки.

Мальчик залез на разлапистую лиственницу, кричит, не может слезть.

Детей строят. Дети поделены на команды. Одну из команд называют МТС — в честь связи в поселке.

Учительница из Хакасии объявляет: сейчас будем проверять, как вы знаете целебные растения своей родины. У вас 15 минут, чтобы найти и принести из тундры ценное.

Дети рассеиваются по кустам. Кусты волнистые, серебряные, цепляют за ноги, плохо прячут.

— ***, интернета-то нет!

Дети, укрывшись в ветках, судорожно гуглят про целебные растения Таймыра, руки с мобильными вытягиваются к небу.

— Голубика от головной боли, — говорит девочка учительнице. — От груди, от кашля. Лиственница — она от кашля, при бесплодии. Мох — от ангины.

— Ольха при заболеваниях почек, — говорит учительница. Она тоже гуглила, но заранее, в поселке. — Шикша, или водяника, — мочегонное средство. Брусника — содержит бензойную кислоту и враг всем гнилостным болезням нашего организма. Багульник — ядовитое растение, его убери. А если ранишься, прикладываешь мох, чтоб остановить кровь. Так делали ваши предки.

Жарят шашлыки из оленя. Играют в «картошку», и рыжая математичка Оля постоянно оказывается «картошкой». Идут к поселку вдоль реки. Река синеет и рябится так, что больно глазам. Одиннадцатилетний Елисей со шрамами вдоль виска тащит ни разу не прозвучавшую гитару. Старшеклассницы тянутся в хвосте, руки в карманах, одна показывает мне язык.

Евдокия

Единственная одиннадцатиклассница поселка Усть-Авам Дуся Безруких сидит в комнатке на голом матрасе. За окном темнеет. Дверь открывается, заглядывает маленький колобок — племянник Сева.

— Иди отсюдова, дурак, — говорит Дуся.

— Телефон дай!

— Нету у меня телефона. Все, не беси меня.

— Мне телефон нужен!

— Все, иди отсюдова.

Сева выходит, но остается за дверью, дышит горестно.

Дуся говорит:

— Я родилась в городе Дудинка, мне семнадцать лет. Живу в поселке Усть-Авам. Как у нас сгорела в 13-м году старая школа, нас отправили в город учиться. Вот только в том году я опять сюда только прилетела.

В интернате было весело. Много знакомств завела. Пять лет жила в городе. Охота в город теперь. Хочется куда-нибудь подальше, в Красноярск. В Москве-то скучно, говорят. Город скучноватый.

Здесь делать нечего.

А в том году мы почти и не учились. Дорог у нас нету, и учебники так и не привезли к нам в десятый класс. Учителя из интернета брали примеры, а интернет слабенький. Только в начале следующего года привезли книги по зимнику на машинах. А потом настал коронавирус, карантин. Иди отсюдова, Сева, к тебе бабай придет ночью.

— Как он меня увидит?

— Я же не слепая.

— Я хочу телефон.

— Нету у меня телефона.

Одной быть в классе хорошо. Наоборот, лучше, когда учитель на тебя только внимание обращает. Из семнадцатилетних в десятом классе есть девочки. У них не получилось, не фартануло в девятом классе сдать экзамены. В тундру ездят, но это пацаны, а девочки поступают в колледж в дудинский. Так мало кто сюда возвращается. Уехать, да. Что здесь, ну? Возле клуба тусуются, по центру ходят.

Я подсела на драму, драмы любила, прям вообще не могла без них. Я «Наследников» начала. Это корейский сериал. «Обитель зла» нравится. Фильмы про зомби. Не люблю читать. Делать нечего здесь. Домашние дела и все, больше заниматься-то и нечем.

На Новый год весело, все прилетают. Пьют, куда деваться? У нас в семье только на Новый год шампанское одно. Тьфу-тьфу-тьфу. Алкоголь я пробовала. Но здесь даже это, пить неохота. Как-то здесь стремно, скучно здесь. Что ты там кушаешь?

— Клубнички, — говорит Сева и показывает конфету.

— Закрой дверь. Иди отсюдова, Сева.

— Ты хотела дать телефон.

— Иди в попу.

— Я его везде искал, его нет.

— Сева, ты сейчас больше не придешь сюда.

А учеба. Ну надо же, чтоб отсюдова выбраться, учиться.

Я так не хожу на улицу. Я наш поселок так плохо знаю, население. Некоторые там на одно лицо как будто бы у нас.

У меня, слава богу, голова на месте. Встречаться с кем-то — точно нет. Да ну, это же поселок! Им все равно, они же даже не учатся, они будут здесь торчать. Что с них можно будет взять? Я с нашими не так хорошо общаюсь. Что-то меня не тянет. Вот в интернате, когда я там жила, я там лучше всего даже с другими общалась, чем с нашими устьавамскими.

Я еще не решила, кем я буду. Так, может, на инженера. Такие профессии, которые ближе к математике. Я через десять лет, это сколько будет? 27? Старой буду, колени болят, спина болит. Да шучу я. Работа там будет какая-нибудь.

— Дадишь мне сейчас, я уйду.

— Не дам я тебе телефон. Иди гуляй.

Но мама пока еще не хочет отсюда уезжать. Не знаю почему.

Тундра? Я-то летом здесь не могу жить из-за комаров, а еще и в тундру. Не-а.

Имя мое мне не нравится. Так привыкла вроде, но когда кто-то спрашивает, неудобно говорить свое имя. Мне нравится Александра.

Дискотека

Зеленые вспышки, красные вспышки.

«Звук поставить на всю! И соседи не спят! Кто под нами внизу! Вы простите меня!» Диджеят старшеклассницы, ставят из «ВКонтакте». Иногда песня прерывается почти сразу — не нравится, включают следующую.

В углу топчутся подбухнувшие мужики в камуфляже — тундровики, вернулись с реки, гуляют. Улыбки перечеркивают лица, большие руки гребут горячий воздух.

Выбежать, отдышаться. Забежать обратно! Выбежать снова. Шушукающаяся темнота в предбаннике. Под высоким фонарем паркуются ребята на квадроциклах, сидят картинно.

В зале образуются три круга — тундровики, дети, взрослые.

Учительница Оля отплясывает со взрослыми. Сегодня мальчик ей сказал — вы приехали сюда деньги зарабатывать, за что мне вас уважать. Она говорит — накоплю денег и уеду с подругами в Грузию, увижу горы. Ее сторонятся, дети исподтишка снимают на телефон. Ей совсем невесело, и она быстро уходит.

Дети толкаются в танце. Крохотная девочка дергает Еву за волосы, и Ева обещает ее убить.

Перед клубом дерутся две девочки лет одиннадцати.

Толпа науськивает, но драка уже иссякла. Одна кричит звонко: «Мартышка!» Вторая встает с земли, отряхивается от угольной пыли и орет: «Сама мартышка со свалки!» Мальчик говорит рассудительно: «В ссоре все проявляется». Девочка плачет: в нее плюнули. Другая гоняется за мальчиком Сашей — он тоже что-то не то сказал.

Замечают меня. «Русская, русская!»

Дети расходятся.

В черных домах горят окна, темнота спустилась с Лысой горы и залила поселок. Мэр мечтает довести число фонарей до 15 и поставить в Усть-Аваме банкомат.

Из соседнего дома по стеночке выбирается бабушка, ей орут втроем: «Спать пошла!»

Через некоторое время я различаю, что случилось. Мужчина забыл у женщины очки и просит очки вернуть.

Угарная

Поселковые приписывают друг друга к промысловым точкам, чтобы получать «кочевые» — пособие «ведущим традиционный образ жизни», государственный откуп за колонизацию. Сейчас это 6 тысяч рублей.

Но сколько тех, кто на самом деле живет от тундры?

Точка Угарная в 50 километрах от Усть-Авама, три часа лету по рекам, по холодной воде.

Тундра мелькает мультиком, ветер хлопает по одежде.

Круглоголовый Костя-Котик везет работника на точку — подрядил соседа на осеннюю рыбалку. Помощники так-то не нужны, «нанял, чтоб не спился».

Их лица в лодке совсем другие. Расслабленные, собранные, точные — как будто ты именно там, где хочешь, и делаешь то, что знаешь.

Заяц бежит низкими кустами. Птица падает отвесно. Котик молча ведет рукой — вот плеснула рыба, вот чайка нависла над сетью, вот здесь день назад прошел человек.

У воды Костю встречает Леха — младший брат, главный рыбак Угарной. Лехе 32 года, но он всем рассказывает, что 29. Стыдно, что взрослый, а ни жены, ни детей. В поселке над ним посмеиваются — он смотрит «Слепую» по ТВ3 и соблюдает телеприметы. Он говорит про поселковых: «Балаболы. Рюмку поднимать легко, а уголь тащить тяжело».

Он единственный из встреченных мной молодых, кто держит нганасанский во рту. Он не говорит — не с кем, но знает слова — двести слов, и повторяет: «колы — рыба, кобтуаку — девушка, лапсэкэ — ребенок, туй — огонь». «Кодюму тэйнгу? — спрашивает меня. — Жених есть?» Смущается.

В реку Угарная не заходит вода из Пясины, и это счастье — майский разлив солярки Угарную не задел. Костя говорит — Пясина все. Рассказывает, как ехал в город моторкой и видел на мелях мертвую рыбу, лежащую ковром. «Телефон сел, а то были бы вам доказательства».

Единственный дом, черный, широкий, стоит на высоком яру. Раскидистая русская крыша, полоски жести вдоль стен, рядом чумик — вялить рыбу. Под ногами бесятся два щеночка. Перед домом высокая белая трава, в траву опущена синяя железная лодка. У горизонта ветер несет стаю птиц, и птицы кажутся брошенными бусами. Из-за дома вытекает Угарная и вливается в Дудыпту. Вода поднимается третий день, мутная, бурливая, сетки грязнятся илом и рыба видит сеть, уходит от человека.

Леха готовится проверять сети. Надевает ярко-рыжий костюм, люминесцентный, чтоб было заметно со всех сторон.

Река горит под ним.

Он выбирает сети рывком, перебирает умными руками. Иногда из-под воды блещет. Золотые чиры, серебряные сиги, щуки с хитрыми мордами. Рыбина гнется буквой «у», лодку заливает кровь, мешается с золотом. Медленное северное солнце белит и Леху, и лодку, и воду.

Под ногами Лехи рассыпаны мертвые и умирающие рыбы.

Рыбья кровь ярче, чем человеческая.

Ледник, сияющее царство, тоннель в земле, поделенный на секции. Леха сортирует рыбу, кладет трепещущую на кучи уже замерзшей. За лето наловили всего две тонны. Тонну сдали в магазин Саламатову. Купили бензин. И деньги закончились.

Половину рыбы припрятали.

По зиме на Угарную приедут черные перекупщики. Их цены не в пример выгоднее. Рыба на леднике тоже ждет зимы.

Дома Леха рубит жирного чира, мешает с солью и луком. Горелый чайник булькает на печи. Мужики запускают дизель, укладываются у телевизора.

Телевизор сообщает, что ульяновца осудили за фотографию Гитлера, размещенную на сайте Бессмертного полка. Скорость электросамокатов ограничили — не больше 20 км в час. Агропромышленный форум в Самаре прошел успешно, губернатор наградил пастуха.

Мужики лежат.

— Зачем нужен Путин? — говорит Котик. — Мафия сраная. То Путин, то Медведев.

Ночь гораздо больше, чем дом. Чем мы. Над яром бесконечно звезд. Через них встает северное сияние — зеленое солнце мертвых. Глаз на полнеба, рядом полосой размазан невозможный город. Снег близко.

Лехе снится утонувший брат.

— Если смотрит — заболеешь, — скажет Леха утром. — Здороваться нельзя. Но я не поздоровался.

«Посуду фартуком не вытри — счастья не будет», — говорит Лехе Слепая.

Рация говорит

Треск, гул, тишина. «Все молчат. Уши греют».

Время радиоэфира поделено между нганасанскими Усть-Авамом с Волочанкой — и далекой Хатангой, куда ушел олень.

Мужики пьют чай и вслушиваются.

— Волочанка!

— Слышим!

— Он мне в субботу кричал, что должны были выплыть, но если не успеют, то в понедельник.

— Когда домой-то?

— Рано еще, начнет рыба ловиться. Тепло будет, может, чира поймаю?

— Че, оленя нету?

— Тогда двух убили, и все.

— Следы есть.

— Агапа, далеко тебя слышно, тебя хорошо слышно!

— Оленя нет, рыбы нет.

— Вчера вертолет летел, слышали?

— А толку?

— Я вообще видела. Белые — посреди тундры.

— Зайцев полно.

— Сова летает, куропаток гопает, куропатки вокруг дома лазают.

— Куропаток видели штук пятьдесят.

— Видели стайки гусей. Летают, никуда не торопятся.

— Плюсовая до октября будет!

— Чего столько дождей было — и не прибывает вода.

— Время скажите, пожалуйста.

— 11 часов 14 минут.

— А вы откуда, скажите?

— Река Пясина, Пясина-река!

— Далеко сидите.

— У нас тоже олень пропал.

— В Хатанге прошел, а дальше непонятно.

— Тот олень, который ушел на ту сторону, на зиму там останется.

— У вас что, промысловая точка?

— Рассоха на Пясине. Марита меня зовут.

— Как у вас дела?

— Плохо совсем дела, рыба пропала на реке.

— Депутаты сказали…

— Озеро Пясино давно мертвое было. Река Пясина немного шевелилась. Только надеемся на зимнюю рыбалку, и то под большим вопросом. Мы тоже и мясо стреляли, и рыбу ловили. Не знаем, как дальше будем жить. Как выживать.

— У нас тоже мало, горло перекрывают нашему брату.

— Что-то совсем нам не везет.

— Чир, муксун у нас 120 рублей и выше. 250 — если крупный.

— Понятно-понятно!

— И темно, и оленя нету.

— Алексей в этом году от коронавируса умер. К жене поехал в город, там заразился. Вот такое дело, этот коронавирус.

— Все планы, все перепутал.

— У меня родственники там. Марина Ивановна Цаплина, знаете такую, главврач?

— Марита, дождик у вас?

— Да, такой дождяка.

— Ветер юг все время.

— Две-три банки с грибами сделала. Перевариваю их. Банки стерилизовала.

Старое стойбище

Витя-Амба, или Амбассадор, живет с другой стороны дома на Угарной. В его комнатушку отдельный вход. Рыбачит на веслах, готовит на всех. У него бритая налысо голова и щетка усов под носом, круглые глаза смотрят весело. Спрашивает, есть ли в городе вампиры — в фильмах же показывают вампиров. Леха и Котик Костеркины считают его сумасшедшим.

Он долго отказывается вести нас. Говорит — болит нога. «Чего вы там увидите».

Мы уговариваем. Амба размалывает в мясорубке мороженую оленью печень. Потом садится в лодку и начинает разбирать мотор. «Луна растет, поэтому будет ветер», — говорит Амба нараспев и ржет.

Чтобы выйти на старое стойбище, нам приходится пересечь реку Угарную.

Пройти по растрескавшемуся песку. Подняться на гигантский холм.

Холм зарос ягодой — черная водяника, брусника красными капельками, Витя сует горстями в рот, бормочет в траву.

Он идет быстро — мы едва поспеваем.

Холмы похожи на шерстистых зверей. Холмы пусты.

Ветер дует в мир как в раковину.

Внизу Угарная неровно льется в широкую Дудыпту.

Из травы белой веткой торчат оленьи рога. Когда приглядываешься, видишь — тут и там из тундры выглядывают предметы. Чайник. Детская санка («Это могила, не подойди», — говорит Амба). Деревянные седла для оленей.

— Вот тут мой чум стоял. Тут мы бегали. Во втором, третьем, в четвертом классе. Тут жили мы. Вот туда я бегал отсюда — босиком, в трусах. Дождь идет, а я бегу.

Чумы стояли по всему холму. Вот тут два старика и жены их жили, бабули. Бабушка Валя. «Что хотел, сынок?» — «Сахар мама просит». А дети бегают, кричат: «Попрошайка, попрошайка!» Бабуля им: «Молчи, молчи».

Амба садится в траву.

— Вот бы здесь построить дом, — говорит Амба. — Здесь и жить. Высоко, все видно, оленя увидим, если олень вернется. А вода не дотронется.

У Амбы в поселке замерзла жена — вышла пьяная на улицу, упала. После этого у него отобрали детей. Говорит, что старшая дочка должна быть уже взрослая. Она живет в Красноярске, и Амба спрашивает, сколько стоит билет в Красноярск.

Под холмом на сером песке растет трава деравлю с белыми пуховыми метелочками. Амба тыкает в песок под ногами.

— Тут горностай ходил. А тут песец ходил. А тут я пошел.

Как хоронят у нганасан

Нина Дентумеевна рассказывает, как нганасаны становятся мертвыми.

Человек попадает под землю. Идет по темной тропинке. И выходит туда, где живут мертвые. Он видит реку, красную от крови. За ней — земля мертвецов. Человека в мертвецы сразу не примут — три года он живет отдельно, на другом берегу реки. Он для них нечистый. Только через три года перейдет туда к ним. Его переправляют на лодке. Перед тем, как сесть на лодку, надо вымыться красной водой.

«Лучше в этом мире состариться. Тут я хочу состариться», — говорит Нина Дентумеевна.

Мертвых нельзя навещать — только если через три года после похорон, перед путешествием за красную реку. О мертвых не стоит говорить. Граница должна быть закрыта.

Границу берегут. Когда приходят с кладбища и нужно зайти домой, перешагивают через три огня. Одна женщина специально остается, готовит огни, у собаки вырывает мех. Мех бросает в огонь. В чем разводят огонь? Летом — железный лист, или в посуде ненужной, или в тазике для собак. Живые возвращаются, перешагивают пламя. Руки моют, садятся за стол.

Мертвого надо собрать в дорогу. Мертвому нужно три парки — одну на него, одну под голову, одну под ноги.

Женщине с собой собирают — два невыделанных камуса — шкуру с ног оленя, скребок, иголку, наперсток. Иголку ломают, наперсток сминают. На земле мертвых женщина сошьет себе обувь.

Мужчине — топор, ствол от ружья. Теперь вместо ружья оставляют лук и две стрелы — все ружья зарегистрированные.

Нож оставляют и мужчине, и женщине — «воевать с крысами, которые сразу налетают».

Сейчас хоронят по-русски — в земле. А раньше мертвого оставляли в тундре. Чумик делали, если лето, и заносили в чум на плечах. Зимой оставляли на санках, выпрягали из них оленей.

Совсем маленьких хоронили на деревьях. Разлапистое дерево завязывали проволокой или веревкой. Гробик приматывали на дерево. Если младенец, можно без гроба. На одежду маленького мама нашивала крылышки от гуся, небольшие. На одежде и на гробике ребенка делали отметку — такую же, как на родительских оленях. «Кирбир» — клеймо — чертили остывшим углем. Это нужно, чтобы ребенка узнали по клейму старшие родственники или отец, если он уже мертвый.

Мертвые дети не попадали под землю. Они превращались в птичек дямаку — маленьких, как воробушки. Иногда они летели на небо, где сидят семь сестер, усыпляли их и развязывали мешок младшей. Оттуда приходило лето.

Ергалах

Константин Курумакович Туглаков живет на точке Ергалах 35-й год. «Мне, наверное, 70. Я не знаю. Я забываю свой возраст».

Его лицо сморщено, как печеное яблочко. Ходит быстро. На спине его куртки гигантская заплатка.

В балке нет света. Густо закопченные стены. Раньше Константин Курумакович жил с женой, но десять лет назад жена умерла. Без нее «скучно жить». «А было интересно, легче было. Дома есть кого оставить. Пошел, думаешь — ага, дома есть человек, меня ждет. А сейчас желания уже нету. А сейчас уже неинтересно».

— Она умерла в 2011-м. И в то время мой отец тоже умер, на месяц вперед ее. Она сказала — как будем жить без дедушки? Отец-то говорил: если я помру, я кое-кого заберу с собой. Может, он взял ее, чтобы я один был.

Бензина на балке тоже нет, мотор на лодке сломан. До поселка Константин Курумакович ходит пешком — 26 километров. Закупается едой, и сразу идет обратно.

Карабина у него нет. Оленя ловил на петли, запутанные в траве. Но олень ушел.

Говорит:

— Раньше люди жили, когда олени были, когда кочевая жизнь была! Полно, целый город балков, чумов было. Авам был самое богатое оленеводство еще в царское время. Миллион оленей. А из-за этой парши домашних оленей резали. Всех убили! Из-за этого культура жизни коренных наших национальностей упала. Поэтому люди вымерли! Я об этом говорю все время, и никто не может понять. А если бы были домашние олени, была бы кочевая жизнь, чум, балок — все это совместить с современной цивилизованной жизнью. Вот если бы оленей домашних сюда!

Вот из чума выходишь, вот он стоит пасется. И пешком не надо ходить, и на охоту не надо ходить. Это же олень, это почти… ну это все! Дом, обувь, одежда, пища. Я вот малограмотный, но много читаю, поэтому кое-чего знаю. Но кто сейчас сделает? На это же деньги нужны. Все деньги, деньги. Я раньше на эти деньги внимания не обращал.

А я просто мечтаю заиметь домашнего оленя. Когда-то поймал одного теленка. Вот дурак, зачем я его убил? Он мирный был. Я, наверное, его накормил и воспитал бы. Сейчас я бы пешком не ходил. Олень — это не корова и не лошадь. Он сам себя кормит. Все ест, грибы, ягоды, все кушает. И ухаживать-то не надо. И кормить не надо. Вышел, поймал, запрег, санку сделал. Зачем мне этот «Буран»?

Я с семилетнего возраста до двадцати ездил на оленях. Я умею запрягать, все делать!

У меня в детстве сердце кололо, сильно. Аж чуть не падал. Но одна учитель показала мне спортивный журнал. Два человека сфотографировались. Один такой хилый совсем, нежный. А второй, смотрю, вылитый как из бронзы, из свинца. Я говорю — а кто это? А это он и есть. Он позанимался спортом, вот такой стал. Вот тогда я с 12 лет начал заниматься. К 18 годам уже 180 килограмм на себе таскал. 100 килограмм толкал. Пробежки по три километра туда и обратно. Дыхалка прорабатывается. И у меня прошло сердце. Жизнь — это движение.

Я увидел, как парень свою жену бил. А ей всего 18 лет. Ну я и заступился. Потом я с ней стал жить, ей было 19, мне было 32. Она у меня такая женщина была, поворачивали все головы на нее. Привлекательная. Ни один мужчина мимо не проходил. С женой я прожил 30 лет вместе. Она у меня двоих родила, дочку и сына. Потом врачи запретили рожать ей. А у меня детей много было бы. И если бы у меня женщина была бы здоровая, плотная, можно 12–14 детей. Да я мог бы и сейчас даже. Если бы еще были дети, я бы сейчас не один был. С кем-нибудь был бы.

Его дочь вышла замуж «куда-то во Вьетнам». Они не общаются. Его сын — Туглаков Костя — живет в Дудинке, и Константин Курумакович просит найти его и «отправить как-то» на Ергалах.

— Сейчас он должен быть в Дудинке. Писал, что у него родился сын, уже три месяца. У него полно этих женщин. Так к нему липнут. Я видел. Молодые девушки. Аж прямо обнимают, аж целуют. Что в нем хорошего нашли? На вид он хороший.

Он отбывал в больнице срок. 12 лет там отбыл. Какая-то там в поселке неразбериха. У той женщины не было волос вообще. Ну так, привлекательная была, продавщица. Вот кто-то ее убил. Вот кто это сделал? Я никогда не поверю, что это Костя убил. Предки его не были такими. Если бы из Москвы какой-нибудь такой хороший сыщик, как в детективах пишут. Холмс или Коломбо — вот такой бы нашел бы, кто это сделал.

А, это. Первый случай, когда двоих с ружья. Костя тогда в больнице в Дудинке отбыл два года, только и все.

— За что он их убил?

— Так много хулиганья было! Чего, хулиганы, они сами помнили. Бандиты. Как бандиты были. Те люди сами виноваты были. На него постоянно нападали. Ему было 15 лет тогда. Он уже как мужик, здоровый был парень. Вообще сильный был. Вот так берет мешки по 80 килограмм, тяжелые. Работал с десятилетнего возраста, помогал мне здесь. Я его со школы забрал, а учился он в Дудинке, в спецшколе. Но мне сказали, что там плохо обращаются с детьми. И я взял со школы, со 2-го или 3-го класса, и здесь его вырастил и сам воспитал. Научил всему — на моторе, на «Буране». Ловушки ставить, сети ставить. Все умеет!

Даже два раза меня удивил. Я убил волка, принес волка, а обдирать-то я сам не очень-то хорошо обдираю. А у волка-то шкура крепкая. Я говорю — давай, сына, попробуй волка обдери. Волк же большой совсем. Он волка повесил и начал обдирать. Нож такой острый был. Он его ободрал через час, и ни одной царапины не было! Я сам волка неделю обдираю, и то шкуру режу. Потом второй раз появился медведь, большой медведь. А у медведя шкура, она помягче, чем волк, когти. Смотрю на Костю — опять, ни одной царапины! Профессионал. Никто не учил. Я удивился. Такие люди бывают, наверное. Дар какой-то! Ну какой он ненормальный, дурак? Нормально ободрал. Вот ты обдерешь волка?

Вот тогда я понял, ум есть у него. Умный человек. Ну не скажем, сильно. Но нормальный человек. Совершенно здоровый, сильный человек. Только спаивают.

Сюда прилетел вертолет, когда выборы были, года 3–4 назад. Там был милиционер, лейтенант. И бывший подполковник милиции, женщина, Лаврентьева. Я их попросил — сейчас мой сын освобождается, помогите сюда его отправить, чтоб он прилетел. А он прилетел в поселок, а меня не было там. Ну и зашел не к тем людям. И подвыпил еще, и в магазин его отправили, говорят — иди возьми две бутылки водки. Вот не надо было ему выпить! Говорят, участковый ему сказал: ты улетай обратно, тебе здесь житья не дам. Не было меня там в поселке! Если бы я был в поселке, я бы не дал, я бы принес бы его сюда. Его надо еще раз отправить ко мне сюда. Отца-то надо все равно посещать. Хотя бы один раз. Хотя бы на время прилетел. На неделю, ну месяц пусть. Я не держу — пусть улетает обратно. Если у него там семья будет, дети, пусть живет.

Мэр, участковый… Все равно они виноваты! Неправильно руководили, не контролировали поселок хорошенько.

А так бы я, может, я бы хотел по новой жить. Если бы сошелся с нормальной женщиной. Поживем, поищем. Есть же такие женщины, которые хочут где-то в тундре жить, да? Спокойно. Я бы мог. Хотя бы 1–2 ребенка настряпал.

Мы уходим, а Константин Куромакович идет следом и рассказывает, как видел НЛО: «Из-за леса появляется свет. Прямо сверху свет круглый, большой-большой. И огромный тень, как вертолет. И пасть открывается, как люк. Там зубы такие. Я сыну говорю — ты видел эту тарелку? А он говорит — я не видел. А потом уже, когда год прошел, вот тогда только сказал: я видел.

Я середина. У меня отец середина был, я тоже середина. Одни верят сильно в бога. Пусть есть, пусть нету. Пусть есть, и дьявол пусть есть, и бог пусть будет. Дьявол внизу — это называется нижний бог. А то — верхний бог. Так? Я в середине, мы в середине».

Вода становится фиолетовой. В пролеске перед поселком фонарики — оленей нет, и люди ловят зайцев. Ослепить белого, он замрет — тогда стреляй.

Авам встречает огнями вертолетной площадки.

Котик Костеркин зовет в новый дом.

В доме тепло, просторно. Дети. Младший сын не говорит. Старшая девочка — дочь повесившейся сестры жены — баюкает его на руках.

Как мэр боролся с пьянством

— Я попробовал на 9 мая. Запретить продажу своей волей. В 14-м году. Праздник в 12 у нас, магазин открывался в 10 часов. Ну где-то часов в 11 ко мне пришла делегация.

Что мы такие нехорошие, что мы ущемляем их права. Нажаловались на меня в прокуратуру, что я запрещаю. Прокурор сказал: «Сергей Михайлович!» И я узнал от него — оказывается, у нас водка точно такой же продукт, как хлеб, сало, огурцы и помидоры. Мы не имеем права запрещать. И у меня есть только распоряжение на день прибытия угля ограничивать. На праздники ограничивать. Например, у нас День поселка. Мы в этот день до окончания праздника выпивку не продаем. Праздник кончился — пожалуйста, двери открыты, иди покупай.

— У вас руки не опускаются?

— Вам честно сказать? Если бы я знал, что здесь вот такое творится. Я когда работал участковым, было одно. У меня была определенная задача, определенное направление. А тут направлений масса. И мое желание, мои желания не совпадают с возможностями. Оторвать их от пьянства я не знаю как. Мы все пробовали. Ловлю перед магазином. С каждым говорю — Валера, вот посмотри, ребятенок твой идет. Я тихонечко ребятенка к нему подзываю, ребятенок подходит. «Пошли в магазин?» Заходим в магазин, я на продавца — дайте нам на 500 рублей конфет ребятенку. Ей подмигиваю, она меня понимает. Взвешивает мне, и на него — Валера, рассчитывайся! Он кряхтит, ворчит — я не знаю, чего он там за глаза сказал про меня. Но деньги отдал, остался без водки.

Маша сама торгует ночью. Мы с ней разговаривали. Она — Сергей Михайлович, у меня большая семья, мне надо их накормить. С торгашами на эту тему говорить бесполезно. Все продавцы, все до одного. Все торгуют. Оля Дуракова, Наташа Барсукова, Юля Степутенко — завозят и с рук продают по поселку. И самое главное — люди их поддерживают.

Мы пробовали сделать контрольную закупку. Мы должны отправить человека, дать ему денег. Никто на это не идет. «Сергей Михайлович, а мне больше никто никогда не продаст». Мы даже изменить законодательство по контрольной закупке пытались. Чтобы, например, мы задерживаем человека, и если визуально мы видим, что он идет из магазина, что у него в руке или за пазухой спирт, мы составляем акт, и этот акт является основанием. Город нас поддержал, район нас не поддержал. А с таким вопросом давно надо выходить на Законодательное собрание Красноярского края. Но посчитали, что это неуважительная причина — из-за нас закон менять.

Женщину убили. Она торговала ночью. К ней убивец этот пришел, за деньги купил бутылку водки. Мало. Приходит опять — дай в долг. Она — с чего бы? Ну, он полупьяный. Сразу ударил несколько раз ножом. Четыре бутылки забрал. Двух ребят застрелил с карабина. Признали психбольным. Женщину изнасиловал в тундре, и то ли задушил, нашли раздетую. Я с ее мужем разговаривал. Убийца у него же стал ночевать. Я говорю: Борис Спиридонович, он твою жену убил. Ну он такой, мягкий. «Ну чего, он пришел, попросился, я его пустил». На следующий день или через день ребята, молодежь его встретила, лупцанули его очень хорошо. Он прибежал — Сергей Михайлович, запишите меня на вертолет, меня тут все бьют. Я не стал ничего говорить, прекрасно понял. Хоть у нас и очередность, говорю: ты самый первый, улетай. У отца его были, да? Он как мышка придет, тихонечко закупится и опять уходит. Подальше с нашего поселка.

Я пытался провести вечер отдыха для молодежи, с чаепитием. «А чо, а спиртное? Не пойдем». День пожилого человека проводим. «А чо, не могли водки взять?» На 9 мая раздаем кашу, гречневая каша, и за свой счет скидываемся с завклубом, покупаем с ней тушенку, гречку, сахар. Примерно третья-четвертая бабулька подходит и с таким фырканьем, знаете: «Могли бы вместо чая водки с чайника налить».

Ну хоть на машинах по зимнику не привозят, участковый и я, мы с ними крепко переговорили. Я говорю — слухи все равно дойдут, что вы привезли. Мы вас за водку не будем, мы вас за техническое состояние машины хлопнем, или подловим, что вы выпьете, заберем права. Поняли? Поняли. Говорит: я привез две бутылки шампанского на Новый год. Ну шампанское — как бы еще более-менее. Но когда привозят по 20 ящиков водки! Я говорю одному высокопоставленному человеку, жалуюсь — а его жена мне потом: «Я им и продаю эти ящики, не мешай».

Дочь хозяина Зеркального чума

Нина Дентумеевна поет:

Хозяин зеркального чума
На другую сторону чума (через огонь)
Два глаза обратил,
Бросив взгляд,
Гортанным голосом
Сказал:
«Дочь-хозяина-зеркального-чума,
Дочка моя,
По-моему,
С тех пор, как уехал
Белого Яра хозяин,
Хозяина сын,
Мостообразный Лук,
Маленький мальчик,
Которого не было,
По оленьим тропам
С веревкой ходит».

Услышав это,
Дочь его,
Надев походную одежду,
На двойной лук,
Два лука друг на друге, оперевшись,
Подпрыгнув вверх
В дымовое отверстие чума,
Как подброшенная,
В сторону запада
По воздуху полетела.

Две полы ее парки
Похожи на крылья самых больших орлов,
Два ее глаза —
Как будто две звезды,
Полярные Звезды,
Горят.
Когда рассвело,
К Белому Яру,
К яру приблизилась,
Достигнув чумов,
Потихоньку-потихоньку
В дымовое отверстие чума
Бросила свой взгляд,
Обитателей чума
Стала разглядывать:

Мостообразный Лук
Давно нашел,
Другую нашел,
Жену нашел
Мальчик,
Тоже заимел,
Рядом с матерью
Девичья люлька
Видна.

С улицы ото входа
Ее (прилетевшей) топот послышался,
И тогда она говорит:

«Белого Яра хозяина,
Сын хозяина,
Ну давай, готовься —
Я пришла
К тебе на поединок,
Давай сразимся
На смерть,
На жизнь!»

Мостообразный Лук
На улицу вышел,
Недалеко от чумов
Одними луками
Стали стреляться.
С первого выстрела
Две их стрелы,
Соприкоснувшись друг с другом,
Грозовой ветер,
Которого не было,
Грозу подняли,
Молнии,
Которых не было, появились.
Опять выстрелив,
Прямо в грудь
Друг другу попали,
Ранив друг друга,
Ранив,
Потихонечку
Друг к другу двинулись,
Встретившись,
Взявшись за руки,
Упали на колени,
Встав на колени,
На бока,
Как морошка,
Упали,
Вдвоем упали.

Пора улетать из Усть-Авама

Билеты на вертолет покупают в бывшей больнице. Врача больше нет — поселок вымирает, съеживается, теперь это фельдшерский пункт. Спрашиваю завхоза Юлю Степутенко: «Правда, что вы торгуете спиртом?»

Синеглазый русский парень — он разводит электричество по всему Таймыру — говорит: «А я дошел до кладбища втихаря. Там странно. Перекрученные кресты, столбы. На них садят птичек из жести. Столько этих птиц».

Мэр обнимает меня у вертолета. Шепчет на ухо: «Не пишите про нас плохо. Нам и так тяжело».

Мне суют младенца и пакет с документами. Его надо доставить в Дудинку, к маме.

Ребенок спит тяжелым, ненастоящим сном.

Я держу ребенка. Подо мной летит серая тундра. Она ждет снега, который глубоко и надолго укроет ее. Кроме нее, больше ничего не было и нет.

Снег

Он выпал в октябре и сразу лег сугробами. Встала река. В декабре пришли 50-градусные морозы, и поселок замер в домах, топился углем, грелся у печей.

В декабре донеслась весть — «Норникель» выплачивает коренным компенсации за убитые реки. 250 тысяч рублей каждому, кто записан в рыболовецкие общины, кто стоит на кочевых.

Люди летели вертолетами в Дудинку, добирались до Норильска. Везли детей и стариков. Открывали новые счета (у многих карты оказались заблокированы приставами — кредиты). В офисе «дочки» «Норникеля» НТЭК люди подписывали «договор о возмещении убытков».

Документы подписывали не глядя. Почти никто не понял, что значат третий и четвертый пункт. Что за 250 тысяч по своей воле отказываешься от возможности суда и возмездия, навсегда соглашаешься с твоими убитыми реками. Договор подписали 700 человек — и Усть-Авам, и Волочанка, и городские, и готовится дополнительный список — на май.

Почти все купили снегоходы — «Ямаха-пятерка» и на снегоходах доехали до поселка.

В поселок пришли деньги, и настало пьянство.

Первым умер Максим Порбин. Он захлебнулся рвотой, остановилось сердце.

За ним умер Толик Попов. На его теле нашли синяки и начали расследование, но прилетевший судмедэксперт подтвердил — побои давнишние, сердце встало из-за спирта.

Андрей Большаков порезал Павлика Столыпина — но не насмерть, так.

Теперь в Усть-Аваме ждут двух самоубийств — «у нас обычно весной или летом» — и одну естественную смерть, по болезни или старости.

Долбить могилы в вечной мерзлоте — тяжело. Если верить Нине Дентумеевне, дальше будет трехлетнее ожидание и красная от крови река, и другой мир, где все еще стоят чумы и пасутся живые олени, где дышит рыба, где нет русских, где нганасаны останутся навсегда.

поселок Усть-Авам, Таймыр