Поэзия не изменяет мир

Уистен Хью Оден пришел к нам в семидесятые, но по-настоящему вошел в сознание читателей в переводах Иосифа Бродского, который считал великого английского поэта величайшим умом ХХ века. Для него предисловие Одена к книге его стихов 1968 года было ценнее Нобелевской премии.

_Поэзия не изменяет мир: лишь выживает — как река за счет безлюдных берегов, где мимо смертью чувств известных городов, ферм, издающих хруст от одиночества, она на юг течет посредством уст._
**Уистен Хью Оден. «Памяти Йетса», пер. И. Бродского**

Оден родился в 1907 году в Великобритании в славном городе Йорке, пережил мимолетное увлечение марксизмом, как и весь напряженно думающий мир, в годы, предшествовавшие Второй мировой, отряхнул его прах со своих ног, прожил большую часть жизни в Соединенных Штатах, но умер в Вене в 1973 году, оставив потомкам много стихов, книги эссе и выступления-лекции, к счастью, записанные и переложенные на бумагу.

— этими словами он начнет разговор в предисловии к вышедшему в «Издательстве Ольги Морозовой» сборнику «Рука красильщика и другие эссе».  Как по мне, так это факт радостный, иначе не держать нам в руках эту книгу.

Досада лишь в том, что книга шла к читателю двадцать один год. Но теперь она доступна пытливым умам, для которых неспешное умное чтение-разговор об искусстве необходимо как бензин для машины, солнце для всего живого, любовь, поискам которой и попыткой объяснения этой главной энергетической силы пронизаны все страницы английского мастера.

Оден рассуждает об основных философских понятиях — свободе, истине, красоте, прекрасном и уродливом. Говорит ли он о Дон Жуане, Шекспире, противопоставляя Калибана и Ариосто, о горбуне Ричарде III, Дон Кихоте и Санчо Пансе, «Фаусте» Гете, Жюле Верне, Роберте Фросте, с его кажущейся простотой стиха, Данте (список имен можно множить и множить), он всегда диалектичен, обкатывает мысли со всех сторон, от чего они обретают объем. Искусство, поэзия, сила разящего слова, ритм и музыкальность разбираются дотошно и въедливо, как положено истинно верующему — протестанту, буддисту, мусульманину разбираться в прегрешениях души до мельчайших мелочей, поскольку лишь самосуд дарует очищение и прощение. Оден в своих прозаических, бытовых писаниях всегда поэт, а потому его возвышенные чувства не покидают и читателя, равно как и восхищение его знанием и строгим анализом. Пространные рассуждения равноценны брошенным на бегу, чего стоит мимолетное противопоставление Тургенева и Достоевского. Оден как бы намекает — без Ивана Сергеевича не случилось бы Федора Михайловича; просто в данном эссе он не может развернуть мысль шире, и он дарит ее тем, кому она  нужна, как и положено настоящему гению, походя.   

«Искусство рождается из нашей жажды красоты и истины, а также из нашего знания о том, что красота и истина не одно и то же», — замечает он, и парадокс не звучит трюизмом, заставляет отложить книгу и, смотря в окно, обдумывать , казалось бы, дидактическую мысль.

Его спокойная и рассудительная интонация близка к разговорной, но, как часто бывает в разговоре, Оден постоянно повышает накал речи. Тогда в ней начинает звучать неприкрытая страсть и нескрываемый восторг или гневное презрение, необходимые для точной передачи оттенков мысли. Почему-то сразу понимаешь, что такое повышение регистра — следствие собственных переживаний. «Мы не безвольные куклы, ведомые судьбой и случаем!» — восклицает он.

Он не рядится в маску мудреца, но нацепляет ее на лицо, подобно актеру античной трагедии, когда следует, и с яростным гневом отбрасывает за кулисы, не стыдясь предстать перед нами самим собой: мятущимся, нежным, горячим, но при этом не лишенным логики и ясности ума. Даже в таком состоянии он находит взвешенные, выстраданные, точные слова. Недаром так много страниц посвящено любимому Шекспиру. Подобно английскому драматургу, Оден постоянно упоминает главную составляющую искусства — воображение, словно представляет себя читающим монолог на подмостках «Глобуса». 

Рассуждая о высоком, он находит место поговорить и о «литературных семечках» — детективах, которые Оден привык поглощать неустанно, признаваясь в зависимости сродни алкогольной или никотиновой. По его эссе о детективе впору учиться мастерству лепки развлекательных историй, которым он отказывает в праве считаться произведениями искусства. Впрочем, апология Шерлоку Холмсу скорее говорит об обратном: «Холмс — исключительная личность, пребывающая в благодати, гений, у которого научная любознательность достигла статуса героической страсти».

«Нет свободы без права ее нарушать!» — замечает он. Писатель не смеется, но постоянно улыбается, как и положено мудрецу, следующему заповеди Христа: «Будьте совершенны!» Понимая всю неисполнимость этой заповеди, он пытается разыскать подходы к исполнению завещанного. Он рассуждает о Боге без излишних ссылок, как полагается начитанному теологу, легко оперирует цитатами из Библии, несомненно, хорошо зная Писание. Оден просто убежден: «Теоретически безошибочная возможность достичь счастья существует: она заключается в том, чтобы верить в неистребимое начало в себе и не пытаться постичь его».

Подобно библейскому мудрецу, он постоянно наставляет, но делает это деликатно, с выстраданной ответственностью за сказанное, и ему веришь, принимая его огромный чувственный опыт. Впрочем, наставление обычно уступает место откровению, чем принято делиться только с самыми близкими, которых Уистен Хью Оден видел в своих читателях и которых постоянно вербовал всю свою жизнь. «Поэзия может возбуждать всевозможные чувства, вызывать восторг или грусть, тревожить, развлекать, наставлять, она может передавать все оттенки эмоций и описать любое событие, но есть одно необходимое условие: всякая поэзия должна восхвалять все, что только может, за то, что оно существует, и за то, что с ним происходит». Это кредо и есть стержень книги и, готов поспорить, прочитавший ее чуть-чуть, да  изменится, ну хотя бы на время чтения, как бы назло наставнику, утверждавшему, что поэзия совсем не меняет наш мир.

Лицо человека много о нем говорит: изборожденное морщинами, глаза мудрой черепахи, плававшей во всех морях мира, словно иссечено шрамами страстей, переплавленных в слова, — так должен выглядеть памятник Уистену Хью Одену в спроектированном им самим раю, отражающем его эстетические предпочтения. В графе «Общественные статуи» записано просто: «Знаменитые покойники». Надеюсь, он оттуда смотрит на свой бронзовый лик в каком-нибудь типично английском сквере и улыбается, а может быть, даже смеется. Ведь там, где нет ни горя, ни забот уже можно не сдерживаться. Или все-таки нет?

**Петр Алешковский**