Когда Навальный позвонил Кудрявцеву, интернет задался вопросом: как скоро Netflix снимет сериал и хватит ли денег от продажи прав на покрытие штрафов ФБК? Действительно, такой твист не посмел бы выписать сценарист пусть жанрового, но «жизнеподобного» триллера. Если раньше сериал «Навальный против Путина» мог быть снят как оскароносный Spotlight, то теперь в референсах оказались разве что братья Коэн и Саша Барон Коэн.
Возвращение с «Победой», разворот в воздухе, федеральный розыск, поцелуй на границе, новые суды: сюжет обостряется, и это не «Карточный домик», а чистая супергероика Marvel.
Алексею не хватает только плаща и круглого щита, настолько он в своем мужестве, решимости, юморе и человечности стал в наших глазах «добром».
В банальной сценарной матрице герой силен настолько, насколько сильны его враги: и учителя, запугивающие школьников, и ОМОН, [«храбро калечащий женщин»](https://www.youtube.com/watch?v=QnJxLcH3okc), и президент, в великой политтехнологической мудрости отрицающий его имя, — они создали ему origin story, мимо которой не сможет пройти поп-культура.
Коллективный Netflix, этот транснациональный массмедийный индустриальный конвейер, конечно, выкупит права на Navalny’s Revenge. Он уже, в общем-то, приобрел права на нашу жизнь.
Один из участников операции в Сирии рассказывал мне о своих впечатлениях: «Пустыня, рассвет, вертолеты! Голливуд, прямо кино снимай!» С ума сойти, подумал я, кинолюди пытаются воспроизвести то, что видел этот человек вживую и передать аудитории хоть часть его опыта, а он, наоборот, оценивает свой реальный опыт в образах, которые ему заранее предложены.
Если раньше критерием качества продукта поп-культуры могла быть «реалистичность», то сегодня уже «реальная» политика обрушилась в поп-культуру. Life imitates art и не жизненный опыт дает нам инструменты оценки поп-культуры, а, наоборот, поп-культура дает нам шаблоны, нарративы, фреймы и т.д. для оценки событий, происходящих в «реальном мире».
Политики конкурируют не за избирателя, а за эфирное время, и бороться приходится не друг с другом, а с другими аттракторами внимания. Политический нарратив легко ложится в жанр: скажем, Трамп против Байдена — это классика кинокомикса. В зависимости от взгляда либо комиссар Гордон возвращается с пенсии и идет избавлять Готэм от террора Джокера, либо Бэтмен (миллиардер / народный герой) выходит на последний бой против седого Мистера Фриза, захватившего город.
Уже не звезды шоу-бизнеса ищут себя в политике, где можно повлиять на жизнь людей, а наоборот: чета Обама из Белого дома уходит продюсировать кино, Клинтон соавторствует в написании политических триллеров, и если Путина снимает Оливер Стоун, то Горбачева — Вернер Херцог. Нас погребает лавина (псевдо)документальных книг, сборников сплетен, художественных мемуаров, сериалов вроде The Comey Rule и «Корона», фильмов а-ля Loro и т.д., посвященных уже не прошлому, а настоящему, сегодня, быстро, безусловно. Запрос на жанровую оценку реальности отлично сочетается с диктатурой медиа, требующей регулярно, регулярно выпускать контента все больше, больше, больше. Даже пандемию, если помните, мы оценивали по фильму «Заражение» и игре Plague Inc.
Публичная политика всегда про зрелища, но сегодня сращение политики и поп-культуры перешло на новый уровень. С массмедиавосстанием масс и ракурсы, и оценки, и жанровые определения даются нам всем, от акторов до пассивных (со)участников, одними и теми же продуктами.
Здесь есть позитив: включение бо́льшего количества людей в политический процесс создает разнообразие, социальные лифты, повышает ответственность и транспарентность. С другой стороны, отношение к политическим событиям как событиям сериальным порождает опасную иллюзию: сопереживания, но на дистанции, участия, но ограниченного, иронии, но как защитной реакции. И если сбежать из плена нельзя, то
нужно хотя бы признаться, что мы в заложниках. Политическая машина использует жанровую репрезентацию против нас, но ничто не мешает нам взять жанры на вооружение против нее самой.
Это вопрос оптики. Когда политический процесс начинает напоминать классный сериал, напомним себе: нет, это не сериал, а театр, причем Театр Жестокости. Сцена перед нами: мы в одном помещении, _здесь и сейчас_,_ _и если кто-то из актеров в порыве страсти подожжет занавес, то сгорит все здание, мы погибнем вместе. Дистанция есть, но она условна, и если на сцене вдруг настоящая жестокость, то логично публике самой поменять жанр на партиципаторную постдраму, подняться с кресел и вмешаться, даже и не спрашивая режиссера.
Форма хочет диктовать содержание — пусть диктует. Режим очень хотел вести дело «Седьмой студии» в жанре «кафки», но обществу удалось отстоять границы судебной драмы, и невиновные остались на свободе. В истории Навального тоже возможен хеппи-энд, если мы сделаем из нее историю супергероя. Очевидно, что именно он, а никакой не Майор Гром, сегодня настоящий русский аналог Капитана Америки.
Такие метафоры бывают опасны, а бывают полезны. Мораль супергероики — борьба оправданна, надежда есть, добро победит. Это детская мораль, но нашей стране, увы, как раз пока насильно не дают выйти из подросткового возраста. Навальный в роли Капитана России — это и социально-политическая, и культурная реальность. И второе, наверное, даже важнее.