Лещ

Теперь ждем.

Кто подозревал, что естественный ход жизни нарушен, тот всегда ждал. Устройство организма, исповедующего насилие и при этом неизменно обещающего всем общее светлое будущее, не может быть органичным, потому что не привержено циклу, как все живое. Да, что-то лязгает, чавкает, крутится, выполняет повестку, но на осциллографе-то прямая линия.

Рабочие работают, служащие служат, трудящиеся трудятся, парады идут, дети как бы учатся, врачи до какой-то степени врачуют… Почему прямая? Почему не синусоида?!

А потому, — учит Собакин, — что хоть вода из крана течет, а цикла нет. Процесс идет стоя.

При этом внутри его жизнь как радовала человека, так и радует, ну и печалит порой: любовь, разочарование, разлука, обновление интерьера, расширение какого уж есть кругозора, взаимные упреки и нежности, надежды, предательства, разочарования, открытия, рывки и побеги к лучшему, к одинаковому, к романтическому прошлому и к новому — все есть. В теле и духе одного персонажа есть, а

Что мы имеем?

Географические просторы пустоты и одновременно скученность в умах и самоощущениях людей. Огромной плотности толпа народов и лиц. И в этой разномастности все и каждый опасаются разного: кто-то — потерять деньги большие, кто-то — маленькие, кто-то — расположение верховной власти, другой — наоборот, как бы его не уличили в связи с ней, кто-то боится утратить саму власть, кто — девушку или юношу, кто — свободу, кто — несвободу, кто — право слова, веры, пола, вкуса, пристрастий, кто-то — жилья, кто-то — чести и совести, а кто-то — всего…

Разные страхи порождают разные мысли, а разные мысли порождают разных людей. А в Замысле-то должен бы быть по образу и главное — подобию. Это и обществу хорошо. Введение единомыслия в России — традиционная затея всех укладов. Подобными легче управлять, даже если они не все в униформе.

У нас же получается, что человек местами бесподобен. Другими словами, имеет намерение жить не как все. Хорошо, может быть. Желательно — как сам выбрал. А его, похоже, приводят к подобию. Ко всеобщей любви. Но за 2020 лет не очень-то получилось. А к общему страху — пожалуй.

Конфликты — локальны, голод — локален, ксенофобия — локальна, несменяемость власти — локальна, харассмент — вообще херня. Все эти местные страхи разобщают, но не освобождают: у каждого — персональный, не приставай ко мне со своим. А страх, по-видимому, как по Замыслу любовь, должен быть общим — объединительным. (И тут перспектив больше, потому как в страхе за жизнь — за свою и за ту общую, в рамках которой существуем, — все равны: и генералы, и рядовые; и короли, и наквашенная в городах и весях людская капуста. И общий страх этот — не ракеты, не подлодки, не ядерные бомбы, не война, потому что война кем-то устраивается, и эти кто-то, видимо, страха к ней не имеют. Страх — это опасность мора, когда мы все превращаемся во всемирную тварь дрожащую — однородную массу, жизнь которой на осциллографе даст идеальную прямую линию.)

Созданные отдельными людьми ужасы лишь делят нас. Но и мысль о том, что, мол, есть надежда, будто общая для всех беда окажется идеей единения, столь же продуктивна, сколь и теория швейковского ефрейтора, считавшего, что война — благо для человечества, потому что заодно с порядочными людьми на ней перестреляют много негодяев и мошенников.

Мы очень сгрудились, скучились, слиплись. Повторяем движение ошибок друг друга, потому что не взяли в пользу пространство для вольных самостоятельных движений, а значит, не можем разметаться во сне (будто бы свободном от принудительных мыслей), потому что плотно лежим, прижавшись друг к другу, и повернуться с боку на бок можно только вместе, по общей команде.

Необходим просвет между людьми.

Мы жмемся друг к другу от дискомфорта жизни, опасения бескормицы, от боязни отдельности (опасной для структурированной системы) и передаем в тесноте свои первоначальные грехи и обретенные физические заразы товарищам, лежащим рядом на одном боку, и обществу лежащих на другом. Надо выйти вон из строя наружу (где бы ты ни был внутри) и вдохнуть свой воздух.

…Мой друг художник Борис Жутовский в молодости ходил в походы, и однажды в Сибири туристы организованно строем подошли к озеру, где в одиночестве стоял цех-изба по обработке рыбы. Ловцы вываливали на берег улов и тут же уходили на промысел, а несколько молодых женщин все лето без мужиков шкерили рыбу.

Туристы поставили палатки, развели костер и спирт, достали гитары и, пригласив девушек, стали им петь. Потом девушки пригласили туристов и стали радоваться счастливому случаю. Думая, что пусть не навсегда, но на время уж точно. Утром руководитель строгим голосом построил туристов бок о бок и велел им (как провинившимся) немедленно (во имя нравственности) уходить из лагеря.

И тут к нему подошла милая пейзанка с рыбой лещ на два килограмма.

Руководитель протянул руки для принятия подарка. Девушка, однако, этот жест проигнорировала, а размахнулась и дала руководителю лещом по морде, свободно изъявив свои чувства.

Потом она повернулась и пошла шкерить рыбу.

А туристы тоже повернулись одновременно на правый (или на левый?) бок и пошли заведенным не ими порядком восвояси всю жизнь вспоминать свободную девушку на фоне их подчиненного строя.

Тут Собакин, который слушал рассказ Жутовского, сказал:

— Распределитесь по своим телам, мыслям и живите ласково. А объединяйтесь для ловли рыбы, дружеских костров и песен. И позвольте рыбачкам выдергивать вас из строя, даже если его построил мор.