Море телефонной крови

Один из любимейших зрителями артистов Валентин Гафт всю жизнь писал злые эпиграммы и нежные лирические стихи. В эпиграммах он был уверен и охотно их читал:

В стихах был уверен гораздо меньше.

— Прочтите хоть одно стихотворение, Валентин Иосифович!

— Какое? Легкое, серьезное, забавное — какое вы хотите? У меня много стихов о зверях. Выбирайте зверя, я вам про него прочту. Про тигра? Хорошо.

И начинал читать, волнуясь, как первокурсник, наигрывая, педалируя:

Много лет назад «Современник» приехал с гастролями в Таллин. Я позвонила Валентину Гафту (с которым никогда раньше не встречалась) и договорилась, что сделаю с ним интервью для газеты. Условились, что перед выходом из дома я на всякий случай еще раз ему позвоню. Звоню. Гафт снимает трубку и неожиданно начинает философствовать:

— Да-да, я помню, Елена, мы с вами условились о встрече, но вот я подумал, а нужна ли эта встреча нам с вами? Что мы сможем сказать друг другу о жизни за этот час? Что изменится в мире от того, что я произнесу слова, вы произнесете слова… Еще одно интервью — у вас, у меня…

— Позвольте! — успела я только произнести в ответ, как вдруг по ту сторону телефонной трубки раздался страшный крик боли и ужаса, а потом совершенно изменившийся голос Гафта прохрипел, умирая:

— О-о! А-а! Я разбил стакан. Я наступил босой ногой на осколки стекла! Я истекаю кровью!

Связь прервалась, я, признаюсь, растерялась. Если Гафт истекает кровью в чужом городе, в чужой стране, то наверное нужно немедленно к нему поехать и помочь, а если он просто ленится давать интервью (что вероятнее), то нужно оставить его в покое.

А надо сказать, что в эти дни у меня гостил Михаил Елигулашвили — тогда необыкновенно популярный корреспондент радиостанции «Свобода» по Грузии; он прославился бесстрашными репортажами непосредственно с театра военных действий грузино-абхазского конфликта; его объективность была столь безусловна, что когда в Тбилисской тюрьме смертники захватили заложников, то Миша был единственным человеком, с которым они согласились вступить в переговоры. Я попросила Мишу позвонить Гафту и убедиться, что тот пребывает в добром здравии и, если Гафт будет любезен, то попросить об интервью, сказать, что Миша специально прилетел из Грузии, бросил, так сказать, театр военных действий, чтобы побеседовать для «Свободы» с великим артистом иного театра.

Валентин Гафт был потрясен своей популярностью — грузинский корреспондент «Свободы» специально прилетел в Таллин, чтобы сделать с ним интервью?! Конечно, он счастлив будет его видеть! Тем более Гафт следит за развитием событий в Абхазии исключительно по радиорепортажам Михаила Елигулашвили. Миша добавил, что только он придет не один, а в сопровождении своей тетушки, у которой остановился в Таллине, поскольку один идти не решается, боится заблудиться. Гафт согласился и с этим.

Всю дорогу к театру Миша пилил меня:

— Я театр не люблю, кино смотрю редко, никаких фильмов и спектаклей с Гафтом не помню. Вообще Гафта плохо помню. Приехал отдохнуть, а ты втягиваешь меня в какую-то дикую историю.

— Мишка, — говорю, — не злись. Начнешь разговор так: «Валентин Иосифович, уже двадцать пять лет вы играете в «Современнике», никогда не хотелось сбежать? А тут вступлю я, и все будет нормально.

— В «Современнике», ты уверена?

— Уверена. Спроси, главное, о «Современнике» и ни о чем больше не думай.

Он обнял Мишу и выразил ему благодарность за прекрасные репортажи. Миша должен был начинать интервью. Он включил диктофон, откашлялся и начал:

— Валентин Иосифович, вы уже двадцать пять лет играете в «Сатире»…

— Я? В «Сатире»? — вскричал Гафт.

— Простите, — покраснел Миша, — устал с дороги... Вы двадцать пять лет играете на Таганке…

— Как на Таганке?! — на Гафте просто не было лица.

— А где же? — взмолился Миша.

И тут из-за Мишиной спины появилась я:

— Валентин Иосифович, разумеется, все мы знаем о вашей жизни в «Современнике», Миша так долго мечтал об этой встрече, что попросту растерялся. Мальчик не спал трое суток… Позвольте вас спросить… И интервью поехало по привычным рельсам.

Вечером мы встретились на банкете, и Гафт окончательно разоблачил наш розыгрыш. Но он не рассердился. Мы с ним обменялись кровавыми историями. И у обеих сторон получилось неплохо.

…Когда Гафт писал или говорил о том, что он действительно любил, ему невольно прощались все чрезмерности и преувеличенности. В книге «Сад забытых воспоминаний» он, например, так рассказывает о смерти своего друга Олега Даля: известие о смерти Даля застигло Гафта на операционном столе. Гафту делали сложную операцию — ввели в позвоночник, в спиной мозг иглу; услышав страшное известие, Гафт встал с операционного стола, подошел к окну, распахнул его и стал дышать морозным воздухом, чтобы не сойти с ума и не умереть от душевной боли. Казалось бы, здесь все нелепо, но Гафт и не ищет в тексте правдоподобия, он убедительно играет! И когда читаешь это, то веришь каждому слову по его эмоциональной безупречности.

Для Гафта жизнь после сцены была, как жизнь после смерти.

— Артист должен после спектакля исчезать. Воздействовать, а потом исчезать. Он не должен выходить на поклон, улыбаться, принимать цветы.

Как-то я пришла в Москве на встречу к Сергею Юрскому в театр имени Моссовета; по коридорам, буфету, фойе ходил Валентин Гафт и останавливал всех своих знакомых, чтобы прочитать новую эпиграмму. В ней довольно зло говорилось о Михаиле Жванецком, у которого тогда угнали очень дорогой автомобиль. Гафт писал, что воры помогли Жванецкому вспомнить: сатирик, артист, художник должен быть победнее…

Кстати, о своем отношении к деньгам он сказал замечательно:

— Я небогатый человек, но никогда не стоял перед необходимостью что-то делать ради денег. Я, видимо, ограниченный человек, мне не нужно больше, чем у меня есть. Я бы не знал, как справиться с домом, с дачей, с роскошной машиной. Я вырос в коммунальной квартире, и у меня так и не возникла потребность жить по-другому. И я никогда бы не пошел в политику, потому что в политике артист становится меньше, чем он есть. Он становится шутом на трибуне, а не на сцене. Мне нужно очень немного — книги, стол, на котором стоит водка и хорошая закуска, приготовленная женой, друзья, с которыми мы разговариваем неторопливо и тепло, театр, сцена, зритель, ручка и бумага, чтобы писать…

Он играл профессора Хиггинса в «Пигмалионе» Бернарда Шоу. Это, по-моему, один из лучших спектаклей за всю историю «Современника». Он доказывает, что Бернард Шоу в «Пигмалионе» вовсе не хотел сообщить, что «и крестьянки любить умеют». Цветочница Элиза Дулиттл легко входит в аристократическое общество от того, что аристократия там дутая. Профессор Хиггинс, обучающий Элизу, совершенный хам, воспитанный необыкновенно щепетильной в вопросах этикета миссис Хиггинс, которая, в свою очередь, комфортно чувствует себя исключительно в обществе пьяного мусорщика Дулиттла.

Профессор Хиггинс в исполнении Гафта — грубиян с аристократической внешностью, которому все позволено.

— В вас что-то есть от такого профессора Хиггинса? — спросила я тогда.

(продолжает) Я, разумеется, не настолько обогащенный человек, что во мне есть абсолютно все. Но какие-то капельки судьбы непременно откликаются, собираются внутри, а дальше все зависит от воображения, фантазии, энергии. Ковырнуть нужно что-то в себе и — откроется.

Валентин Гафт всегда играл. Одиночку. В советских фильмах он чаще всего играл воров в законе, преступников, обаятельных рецидивистов, заставляя несчастных зрителей всегда сочувствовать преступнику, а не жертве или следователю. Мощь его дарования особенно была видна, когда он по роли соперничал с кем-то молодым, с какой-нибудь восходящей звездой и побеждал. Как в фильме «Анкор, еще анкор!» Петра Тодоровского, где от него, старого полковника, уходит возлюбленная к молодому парню в исполнении Евгения Миронова. Персонаж Гафта кончает с собой, и когда он уходит из мира, оказывается, что и сам мир развалился…

— Времена меняются, а зрители меняются вместе с ними?

— Нет, — отвечал он, — зритель всегда и везде одинаковый. Хороший. И в Америке, и в Германии, и в Италии, и в России. Когда человеку больно, когда он одинок, когда он счастлив или умирает — это понятно всем. И на любом языке. Когда играют хорошие американские артисты, мне кажется, что они играют по-русски…

О себе у него есть не только эпиграммы, но и стихи. Правда, сам он их стихами не называл — «Это кроткие этюды, упражнения на фантазию, на внимание». И все-таки:

И сам комментировал:

— Знаете, как только я напишу стихотворение, сразу прочту какие-нибудь ошеломляющие стихи одного из любимых Поэтов и бросаю писать. Хотя бы на время.