«Тоннель»

Молоденький водитель Фольксвагена с чугунной и очень горячей рукой открыл глаза, увидел над головой большую яркую лампу в железном колпаке и сразу понял, что лежит на операционном столе, и приготовился сказать, что не спит и все чувствует, и чтобы ему снова дали наркоз, потому что ему уже больно, ужасно больно.

Он разлепил сухие губы и попробовал заговорить, но ничего не вышло — ни слова, ни даже звука, и увидел справа щербатую бетонную дверь с цифрами 0-61, нарисованными масляной краской, узнал запах бензина, разлитого масла и свою оранжевую машину, разбитую и мертвую, и вспомнил.

Это ведь даже не его была идея. Красный загорелся прямо у них перед носом. Самый поганый момент, когда вот так загорается красный, и ты думаешь — проскочить или не надо, успеешь или нет, и эти идиоты, конечно, сразу завопили сзади — поехали, ну чего ты, но он не поехал. Он нажал на тормоз. А потом они стояли, стояли, и эстакада впереди была пустая, и девчонки хотели писать, и все толкали его в плечо и говорили — нету же никого, ну чего мы как бараны, и он здорово на них разозлился, потому что один из всех был трезвый и должен был терпеть их, идиотов, пока они допивали свое вино, ныли и ругали его, но он все равно не поехал, потому что горел красный. Может, надо было поехать тогда, в тот момент, но горел красный, и никто вокруг тоже не двигался, все ждали. И только когда начали закрываться ворота, тяжеленные каменные створки поползли навстречу друг другу медленно, с хрустом, как в кино про Индиану Джонса, и с потолка посыпался песок, вот тогда они все заорали разом, и кто-то крикнул — давай, ну, давай, проскочим, и он повернул ключ, топнул на газ и рванул, потому что ворота были совсем рядом и закрывались медленно, они должны были успеть, он уверен был, что успеет, он ведь не знал про решетку.

И выходило, что он не виноват, не хотел и точно не поехал бы, если бы не этот крик, надо было просто вспомнить, кто именно крикнул, когда начали закрываться ворота, если б он только мог сейчас вспомнить, кто это был, кто из них. Не я, думал он, лежа на спине, это не я. Ему было холодно и страшно хотелось пить, и очень жалко было их, всех троих, правда очень жалко. После решетки он не видел их и не знал, как они теперь выглядят, и даже когда заглянул в машину, все равно почти ничего не разобрал и не понял кроме того, что больше смотреть не надо.

На свою левую руку — жуткую, раскаленную, весом в сто килограммов, он тоже смотреть не стал. Она лежала на асфальте отдельно, рядом, примотанная пластырем к жесткой теннисной ракетке, и похоже, что-то плохое творилось с этой чужой рукой, которая больше не имела к нему отношения, которая ужасно ему мешала, и дело было не только боли — ему показалось, что она пахнет. Неправильно, гадко, едва выносимо. Причина запаха могла быть другая, он раз двадцать читал, что как раз такой сладкий мерзкий запах исходит от смерти, и это был самый очевидный и трезвый вывод — что пахнет не он, потому что он живой, и даже раздавленная рука его живая, снабжается кровью, соединяется с плечом, но запах был здесь, совсем рядом, и терпеть его становилось так же трудно, как и боль.

Встревоженный маленький стоматолог забыл о грязном асфальте и лежал теперь на животе, пачкая светлую рубашку и чувствуя щекой мелкие камешки и песок, потому что ему очень надо было заглянуть под машину. Ему казалось, что если кот увидит его, если они встретятся глазами, его гораздо легче будет уговорить. Кот был старый, обидчивый и никогда еще так долго не сидел в переноске, он вообще не любил переноску и очень обижался даже после короткого похода к ветеринару, не приходил на диван и отказывался от еды, прятался в шкафу и линял на шерстяные докторовы водолазки. И лучшим способом преодолеть эту старческую обиду было не приставать к нему, оставить в покое и подождать. Только вот возможности этой у доктора сейчас не было. В набитой автомобилями трубе длиной в три с половиной километра наверняка найдутся те, кто может обидеть домашнего кота, домашних котов обидеть легко. Его обязательно надо было уговорить, пока он был еще здесь, на маленьком пятачке между воротами и решеткой.

— Ну что ты, — ласково сказал доктор в пустоту, в непрозрачную тьму за скошенным передним колесом. — Не бойся, все хорошо.

Мальчик-Фольксваген повернулся на голос и узнал щуплого бледного человечка, который четыре часа назад привязал его руку к теннисной ракетке и кажется, спер часы. Хотя нет, часы он вернул, но все делал так неловко, что ни на какого доктора похож не был. И все-таки заморыш не сбежал, как остальные, а ему было слишком страшно и слишком больно, и нужно было, чтобы кто-нибудь поговорил с ним про руку и сказал, что бояться нечего и скоро все закончится, и что пахнет не он, ерунда какая, ну конечно, пахнет не он.

— Все нормально, я здесь, — тепло сказал человечек, и юному Фольксвагену от этих слов стало очень стыдно за все, что он недавно наговорил, и он даже попытался улыбнуться, чтобы показать, как он рад, что не остался один, и тут вдруг понял, что человечек не смотрит на него.

— Эй, — позвал он, но человечек продолжал напряженно смотреть в другую сторону, как будто не видел его, как будто его здесь не было, и на секунду он подумал — а вдруг его в самом деле нет, просто он еще не знает об этом; вдруг оно так и выглядит — неподвижность и боль, и холодно, и гадкий запах, и как ни кричи, никто тебя не слышит. Эта мысль так его испугала, что он напряг все силы и сел. Жесткая ракетка дернула сломанную руку, и тут же стало больно, невыносимо, ужасно больно, и он закричал — громко, во весь голос, и сразу понял, что жив, потому что человечек по ту сторону решетки вздрогнул, поднял голову и увидел его.

— Что, что такое? — спросил человечек. — Зачем вы сели? Вам не надо садиться. Сейчас, простите, дайте мне минуту, понимаете, у меня кот, он там, под машиной...

— Кот? — жалобно перебил юный Фольксваген, который четыре часа назад смотрел на кость, торчащую у него из руки, и понимал теперь только, что провалился в какой-то специальный отдельный ад и никогда, никогда из него не выберется. — Какой кот? Вы что, охренели тут все? Да вы охренели что ли, психи гребаные, чего вы делаете-то, а?

Выглядел он плохо, гораздо хуже, чем накануне. Речь стала невнятная, лицо блестело, глаза провалились, и со сломанной рукой, заметил доктор, тоже было неладно — она отекла вдвое, сильно покраснела и распирала корявую неумелую шину, которую он сделал вчера впервые в жизни и которая явно теперь причиняла мальчику больше вреда, чем пользы. Эту руку надо было как можно скорее освободить, и откладывать было нельзя.

— Дайте мне телефон, — кричал мальчик, — просто телефон мне дайте, и не надо мне от вас ничего, я сам позвоню, телефон вы можете мне дать?

— Ага, врач, — сказал Фольксваген и всхлипнул, — таблетку хотя бы дали какую-нибудь. Мне больно вообще-то! И холодно. И я очень пить хочу.

— У меня ничего нет, простите, — сказал доктор. — Но я могу помочь, правда, я постараюсь, покажите руку.

Едва приподняв салфетку марлевую медицинскую №10, доктор задержал дыхание и еще раз мысленно страстно проклял составителей автомобильных аптечек, которые набили свой бесполезный ящик стерильными тряпками, но не предусмотрели ни одного, даже самого захудалого антисептика. Прошло семь часов, и антисептиком теперь было точно не обойтись.

— Ну, что там? — спросил Фольксваген, который снова послушно лег на спину и даже отвернул лицо, как ребенок, который согласился наконец подставить палец, чтобы у него взяли кровь.

— Вам нужны антибиотики, — честно сказал доктор. — Перелом открытый и, понимаете, мне нечем было обработать рану. Боюсь, у вас началось воспаление. Давайте, я сейчас перемотаю и подумаем, что еще можно...

Заплаканный Фольксваген повернулся и впервые за много часов взглянул на свое предплечье. За девятнадцать с половиной лет вполне приятной жизни он ни разу не видел, чтобы человеческая рука выглядела вот так. Он даже не подозревал, что рука вообще может так выглядеть. Значит, это я, подумал он с ужасом. Значит, это все-таки пахну я.

— Но еще же не поздно, да? — спросил он, стараясь, чтобы голос его звучал спокойнее, по-взрослому, чтобы маленький зубной врач не устал от его криков и не бросил его как те, другие. — Нас же откроют скоро? Куча же времени прошла, да? Когда они нас откроют?

— Я не знаю, — сказал доктор. — Но в тоннеле много людей, очень много. Мы найдем. Знаете, люди возят иногда целые мешки лекарств, самых разных. Давайте, я схожу и поспрашиваю, вам еще вода нужна и обезболивающие, я найду и принесу. Мне только нужно поймать кота. Я поймаю его и схожу.

Он уйдет, подумал Фольксваген. Я кричал на него, и часы еще эти, ох, ну зачем я кричал про часы, он тоже уйдет сейчас — и все, и не вернется.

— Конечно, — сказал доктор. — Не волнуйтесь, я...

Из-под искореженной машины неторопливо вышел кот — толстый, белый, и брезгливо встряхнул лапой, испачканной чем-то темным, то ли маслом, то ли бензином.

— Вот ты где, — с облегчением сказал доктор. — Иди сюда, дурачок, ну, давай.

Фольксваген сжал зубы, готовясь к мучительной острой боли, и снова сел, потянулся и схватил кота здоровой рукой, подтащил и прижал к животу. Кот заорал и забился, но вырваться не сумел.

— Осторожнее, — сказал доктор. — Пожалуйста, вы пугаете его. Давайте, я возьму, - и потянулся сквозь прутья решетки.

Фольксваген замотал головой и отполз, как мог далеко. Его мутило, бледное личико доктора дрожало и расплывалось.

— Принесите мне лекарства, — сказал он. — А то я убью вашего кота.