В этом году великому русскому художнику и великому русскому писателю исполнилось 160 лет. Только первый из них прожил на земле всего 39 лет, покинув её 120 лет назад, за несколько месяцев до начала ХХ века. А второй успел захватить в нём три с половиной года и ещё полмесяца…
23 июля 1950 г. Воскресенье
Ялта встретила нас, как, наверно, привыкла встречаться
С миллионами временных, праздно шумящих гостей, —
Пряным запахом розовых крымских акций
И предчувствием гор в обречённой на свет темноте.
Как мы были свободны! Ни рублей, ни талонов, ни чеков —
Только волны и воля, только вера в соседний рассвет.
Только где-то во мгле ждал нас, маясь бессонницей, Чехов,
И скулила собачка по даме, которой давно уже нет.
P.S.
P.S.
2020 г. Написано во время школьного турпохода по Крыму перед 9-м классом.
8 декабря 1954 г. Среда
Левитан
Опять подмосковная осень,
Костров остывающих дым,
Дрожат осторожные лоси
У тёмной озёрной воды.
Неслышно берёзы роняют
Плащи золотые к ногам,
И свой хоровод начинают
В холодных туманах стога.
И срок уже снегу назначен,
И там, далеко-далеко,
Еврейский испуганный мальчик
По снегу идёт босиком.
И я ему снова проспорю
Покой васильков полевых,
Зелёное зеркало Вори
В оправе осенней листвы,
И осени медленный запах,
Осин угасающий свет…
На запад, на запад, на запад
Берёзовый тянется след.
А в мире глухом и бессонном
Штыки конвоиров остры.
На запад идут эшелоны,
И люди идут на костры.
И в душном вагоне, как в склепе,
Надежды – исчадие лжи.
Седой человеческий пепел
На плитах Европы лежит.
Он тёплый ещё, если тронешь,
Он только ещё из печей.
На хрупкой, на детской ладони
Шевелится пепел ничей.
Шевелится слепо и немо
И снова становится сном.
А, может быть, это поэма,
Зачатая в чреве лесном,
Где ландышем пахнет и мятой,
Где слёзы смолы на сосне.
А, может быть, это соната,
Светающая в тишине,
Но я не умею иначе!
Но там, далеко-далеко,
Еврейский испуганный мальчик
По пеплу идёт босиком.
Он вырастет, робость отбросит,
И вот в хороводе стогов
Моя подмосковная осень
Коснётся дыханья его.
И будет исполнен печали
Рассвет в отступающей мгле.
Тревожные думы причалят
К березовой этой земле.
И сердцебиеньем, и взглядом
Прозрев мой светающий век,
Сквозь медленный вальс листопада
Идёт по земле человек.
И гаснет. На счастье, на горе,
На век оставляя живым
Зелёное зеркало Вори
В оправе осенней листвы.
Река Воря
Исаак Левитан. «Золотая осень»
P.S.
P.S.
2020 г. Эти стихи имеют прямое отношение к двум вошедшим в традицию действам нашего студенческого курса. Первое – осенние и весенние турпоходы. Был даже один зимний – на лыжах до Владимира. Второй традицией стали – раз в семестр – курсовые вечера поэтов (стихи писало как минимум полкурса). Первый вечер прошёл 1 марта 1953 года. Через четыре дня умер Сталин. Через четыре года, кончая МГУ, мы выпустили самиздатовский поэтический сборник «Подснежники». Через несколько десятилетий уже легальной книжкой вышли «Подснежники-2».
Мы стали первым набором только что открытого в МГУ по указу, подписанному в июне 1952 года Сталиным, факультета журналистики (раньше было отделение на филфаке). Конкурс был бешеный – 25 на место. Ну а потом в нашей студенческой группе после первой сессии из 20 душ нарисовалось 16 отличников. А на весенней сессии вся группа, поголовно, сдала один экзамен на «отлично». Между прочим, это было введение в литературоведение, на котором мы глубоко и активно осваивали законы и тонкости поэтики.
И, естественно, в тех наших ранних стихах слишком явны были следы перенасыщения на семинарах и лекциях по введению в литературоведение всякими там анаграммами Вийона, антистрофами Софокла, Ронсара и Тютчева, секстинами Петрарки, венками сонетов, придуманными в Италии XIII века, а до России добравшимися лишь в 1889 году. И при этом мы отчаянно экспериментировали в собственных первых поэтических опытах.
На наши курсовые вечера поэтов в одну из самых больших в старом здании МГУ Коммунистическую (ныне Большую Богословскую) аудиторию сходилась чуть ли не вся тогдашняя студенческая Москва.
Ей богу, не преувеличиваю! Во всяком случае, аудитория набивалась до отказа. Люди сидели на ступеньках в проходах. Несколько лет назад, на вечере памяти Игоря Дедкова в Доме литератора на Поварской довелось мне беседовать со Львом Анненским. Знакомы мы с ним давно, еще с первого всероссийского семинара молодых критиков в Переделкине в 1961 году. Но оказалось, что ещё раньше и он посещал наши вечера поэтов и до сих пор считал, что лучшие тогдашние стихи Юры Апенченко, Жени Коршунова, Серёжи Дрофенко выдерживают самый строгий, гамбургский счёт истинной поэзии. Согласен с ним. И в доказательство его правоты приведу только одно из тех стихотворений, что читались тогда на наших вечерах. Перевод знаменитого стихотворения Адама Мицкевича «К М…» Юрой Апенченко:
«Скажи мне «прочь!» – и я уйду покорно,
Из сердца вон! – я выполню наказ.
Но знай, что только память непритворна,
Что только память не обманет нас.
Чем дальше свет, длиннее лягут тени
И больше затуманятся черты,
Тем шире круг холодного затменья:
Всё дальше я, но всё печальней ты.
И не найти нигде тебе покоя,
Я рядом. Мною мир наполнен весь:
Я плакал здесь, я здесь играл с тобою,
Я часть своей души оставил здесь…
Задумчивая, струны тронь несмело,
Едва они откликнутся, звеня,
Как ты припомнишь, что когда-то пела.
Вот эту песню пела для меня.
Склонясь над пёстрой шахматной доскою,
Угрозу вдруг над королём своим
Заметишь и подумаешь с тоскою:
«Совсем недавно я играла с ним».
Никто не принесёт тебе забвенья!
Приехав отдохнуть на шумный бал,
Ты будешь помнить каждое мгновенье
О том, что я с тобою тут бывал.
Возьмёшь ли книжку, где слепой судьбою
Влюблённые навек разлучены, —
Прочтёшь, вздохнёшь и скажешь: «Эти двое
Нисколько не печальнее, чем мы».
И если автор их сердца счастливо
Соединит в последний самый час –
Погасишь свет, жалея молчаливо,
Что тот роман написан не про нас.
Внезапно вспыхнет красная зарница,
Сухая груша зашумит в саду
Да крикнет сыч… Тебе же будет мнится,
Что это дух мой, я к тебе иду.
И не найти нигде тебе покоя:
Я рядом, мною мир наполнен весь.
Я плакал здесь, я здесь играл с тобою,
Я часть своей души оставил здесь».
Кстати оно, это студенческое стихотворение, стало победителем в проводившемся тогда в Москве конкурсе на лучший перевод из Мицкевича, в котором участвовали многие известные поэты.
В моих стихах о Левитане есть фактическая неточность. Хотя преподававший в Московском училище живописи, ваяния и зодчества Поленов и возил своих учеников Исаака Левитана и Константина Коровина в Абрамцево, я не знаю ни одного левитановского пейзажа с Ворей. А я ведь видел – в натуре или в репродукциях – сотни его полотен и рисунков. И не видел, наверное, буквально единицы. Так что, если найдётся эрудит, который меня опровергнет, буду только счастлив. А пока – нет Вори в живописном и графическом наследии Левитана, и всё тут.
Я не знал этого? Да нет. К тому времени о Левитане я знал уже если не всё, то во всяком случае очень многое из того, что можно было прочитать в книгах и услышать от экскурсоводов и лекторов в Третьяковке.
Но Воря казалась самой «левитанистой» речкой Подмосковья. Река – загадка. Река – тайна.
В студенческие годы мечтал пройти её всю. От истока до устья. Позже, уже работая в «Комсомолке», добрался-таки до её начала, прошёл пешком вдоль берега до низовий. А потом, годы спустя, в больнице, расположенной в этих самых низовьях, умерла мама…
Что у Левитана нет Вори, виделось мне высшей несправедливостью судьбы. И после нашего осеннего курсового турпохода в Абрамцево в 1954 году я «поправил» судьбу, соединив в стихах жившие в памяти абрамцевские пейзажи и левитановские полотна.
А ещё в конце первого курса мы с моим другом Никитой Вайноненом, устроив себе сверхсессию (надо было досдать несколько дополнительных экзаменов и зачётов), покинули свою группу, перешли с редакционно-издательского отделения (РИО) на газетное. Новая группа была нисколько не слабее прежней. Дополнительные экзамены мы как нечто экстраординарное по молодости не воспринимали: сколько сдать экзаменов, пять или восемь – ну какая разница? Готовились к ним на даче отца Никиты, знаменитого балетмейстера Большого театра.
Его я видел во время позднего вечернего чая, усталого, вымотанного нелёгким рабочим днём, не очень-то разговорчивого. Но смотрел на него, как на Бога. Ещё бы! Этот человек создал «Пламя Парижа» и «Золотой век»; подарил нам нового «Щелкунчика», непохожего на того, к которому привыкла публика по классическим постановкам Петипа, Иванова, Горского, Лопухова, и в его постановке балет продержался на сцене ведущих театров страны около 40 лет. Прежде всего, конечно, Кировского в Ленинграде. Теперь, как и прежде, это Мариинский в Петербурге, и мало кто знает, что в день давней премьеры «Щелкунчика», в феврале 1934 года (год рождения мой и Никиты), у Мариинки было другое название: Ленинградский государственный академический театр оперы и балета имени Луначарского.
А десять лет спустя, в 1944 году, сразу же после освобождения моего родного Минска от немцев, отец Никиты блестяще поставил в тамошнем республиканском театре оперы и балета «Арлекиниаду». В его балетах танцевали Семёнова и Дудинская, Уланова и Плисецкая, Лепешинская и Стручкова, Чебукиани и Сергеев.
Та наша дачная подготовка к экзаменам, с купаниями в соседней речке, среди прекрасных пейзажей подмосковного лета, запахов полевых цветов, трав, прогретых солнцем сосновых стен, – одно из самых отрадных воспоминаний студенческой поры.
Время от времени он одаривал меня контрамарками в Большой. Оперы и балеты из тогдашнего репертуара ГАБТа, которые для меня были откровением, сам он по нескольку раз посмотрел и прослушал ещё в детские и школьные годы. Так что ходил по этим контрамаркам я один. И только однажды побывал там вместе с Никитой – на предпремьерном прогоне новой оперы Шапорина «Декабристы» (кстати, тогда единственный раз в жизни довелось мне посидеть в знаменитой Царской ложе Большого).
Зато вдоволь наговорились мы с ним, бродя вдвоём после лекций по осенней, зимней, весенней Москве. Спорили много и обо всём. Порой довольно яростно. Но ни разу за всё студенческое пятилетие не поссорились. И за следующие десятилетия тоже
Никита был удивительный человек, доброжелательно, до самоотверженной жертвенности открытый для друзей, волевой, ответственный, талантливый в любом деле, к которому прикасался. С детства учился в балетном училище при Большом театре. Танцевал упоительно. Стал бы, наверное, в будущем известным солистом балета. Но… резко сменил жизненную стезю. Ушёл из училища и, выдержав конкурс золотых медалистов, поступил на факультет журналистики. Не знаю, как отнеслись к этому его родители (как-то не удосужился спросить), но в училище педагоги уговаривали его остаться. Не уговорили. Окончив МГУ с красным дипломом, уехал на Сахалин. Работал в районной газете.
Вернувшись через два года в Москву, стал одним из ярких, острых публицистов. Вместе с матерью, балериной К. Н. Армашевской, написал книгу об отце. И ещё – книгу «Наша самодеятельная песня». В защиту бардовского движения. Как раз в то время, когда оно подвергалось особо яростным гонениям со стороны властей и цензуры. Кстати, из редакции «Советской культуры» он был тогда уволен. Формально «за неформальное лидерство», а на самом деле за яростную пропаганду самодеятельной песни. И ещё написал несколько пьес и издал несколько своих стихотворных сборников. Вот, на вскидку, две строки из его стихов:
«Три жажды в жизни есть, а прочее враньё:
Найти себя, найти своих, найти её».
Вырастил двух замечательных дочерей. У меня хранится давняя фотография с двумя их умилительными детскими мордашками. С дарственной надписью на обороте, где я, не помню уж почему, назван «крёстным» одной из них. Когда мы с Таней расписывались в ЗАГСе, Никита был свидетелем с моей стороны.
К сожалению, наш курс (а все самые дорогие мне люди оттуда) по возрасту пребывает уже в зоне уходов. И прах Никиты покоится ныне на Новодевичьем, рядом с захоронением его отца…
Вернусь, однако, к стихам о Левитане. На втором курсе Алла Долматова (впоследствии – Шарова) договорилась с Третьяковкой о лекциях для своей группы РИО, которые в залах галереи очень увлекательно вела преклонных лет дама, научная сотрудница ГТГ. Благодаря Вальке Шарову, Алла пригласила и нас, хотя мы были с другого, газетного отделения. На лекции о Левитане меня поразила одна деталь: он был настолько беден, что на учёбу ходил в старых, разваливающихся, дырявых башмаках. «Практически босиком по снегу», — сказала тогда лекторша. И этот идущий по снегу босиком мальчик мог ведь прожить долгую жизнь, а не те 39 лет, которые выпали на его долю. И тогда в средневековье ХХ века он мог бы превратиться в пепел в печах Бухенвальда, Освенцима или Треблинки.
А сколько будущих великих художников, не успевших переступить порог отрочества и даже детства, были обращены в пепел в этих печах!
Он до этого не дожил. Но он и это предчувствовал в своём «Над вечным покоем». Какую вселенскую, но и какую еврейскую, и какуюрусскую печаль по убиенным уже в будущем для него веке таит в себе это его полотно! Вот такой выстраивался ассоциативный ряд…
И ещё. Годы спустя я познакомился с определением, которое дал кинематографу Андрей Тарковский: калейдоскоп времени. И понял, что тогда, в стихах о Левитане, я подсознательно использовал этот принцип. Переселил Левитана, мальчика, идущего в разваливающихся ботинках по снегу, из 60-70-х годов XIX века в 40-е года века ХХ-го, с его Бухенвальдами, Освенцимами, Треблинками, а потом переселил его назад, в канун ХХ века, но уже в финале короткого по счёту годов пути, назначенному человеку судьбой, и в начале бессмертия, обеспеченного достоянием его за душу берущих полотен.
6 июля 1980 г. Воскресенье. Дом отдыха «Пахра»
Ты подожди, ты только подожди,
И небеса разверзнутся, и снова
Холодные алмазные дожди
Коснутся основания земного.
И по речной встревоженной воде
Запляшут заколдованные струи,
И лилии закроются, ревнуя
Седое небо к молодой звезде.
И обнажатся краски до глубин,
До боли Исаака Левитана,
До света звёзд, до запаха тумана,
До горечи оранжевой рябин.
P.S.
P.S.
2020 г. «Алмазные дожди» — много лет назад, употребив это словосочетание, я, конечно же, не полагал, что оно может иметь буквальный смысл. Оказывается, может. В «Комсомолке», в «толстушке» за 17-24 октября 2013 года, заметка «На Сатурне и Юпитере идут алмазные дожди». И речь в ней о том, что на этих планетах можно не только увидеть «небо в алмазах», но и быть побитыми и даже раздавленными этими самыми драгоценными камушками внушительных размеров:
«Учёные установили: в Солнечной системе есть планеты, на которых драгоценные камни сыплются с неба. В атмосфере газовых гигантов – Сатурна и Юпитера – идёт синтез алмазов. <…> Авторы столь смелого предположения – Мона Делитски из Калифорнийского технологического института и Кевин Бейн из университета штата Висконсии – объяснили, что в драгоценные камни превращается углерод в условиях чудовищного давления и температур. <…> И могут стать весьма крупными – некоторые размером с подмосковный особняк олигарха».
Совсем недавно оказалось, что слова: «в Солнечной системе есть планеты, на которых драгоценные камни сыплются с неба» могут относятся и к нашей Земле. В 2018 году проснувшийся на Гавайях вулкан Килауэа не только залил окрестности огненными потоками лавы, но и осыпал их драгоценными хризолитами (см. «КП», 16.6.2018 г.).
28 июня 1984 г. Четверг. Теплоход «Лев Толстой»
К Плёсу подошли после дождя, на гору Свободы начали подниматься под солнцем, а на вершине попали под дождь.
Экскурсовод, водившая нас по городу, на вершине горы, над обрывом, увлечённо, вдохновенно даже, рассказывала о Левитане. Когда она при этом разводила руки, как крылья, невольно вспоминалось: «Почему люди не летают, как птицы?..» Там, в «Грозе» Островского, был край обрыва в приволжском городе. И здесь тоже.
Женщина стояла на самом краю, спиной к нему. И я всё боялся за неё – как бы не оступилась, не поскользнулась на мокрой под дождём глине. А она ничего не замечала и говорила с нами на чистом, образном русском языке: «Зачем на шишки под ногами смотреть? Вы лучше подымите голову и смотрите, как они растут». Или вот ещё: «Прекрасное – это обыкновенное, которое хорошо разглядели». Впрочем, последнее – не абсолютная истина. Ибо Плёс, всё-таки, – это необыкновенное.
Плёс. Вид, открывающийся с горы Свободы (ныне – Соборной горы)
Потом снова было солнце. А потом, уже вечером, когда сидели на корме, прошёл и быстро погас солнечный грибной дождик. И двойная радуга перекинулась над свинцовой Волгой и белой колокольней Варваринской церкви. Дождевые капли зависали на белых и голубых перилах «Льва Толстого». Кричали чайки. Слышался дальний лай собаки. Умиротворённо дышала свежая, омытая дождём зелень прибрежных берёз. И от их отражений колыхавшаяся после прошедшего нефтевоза вода у берега тоже была зелёной. Склонённое к закату солнце высвечивало деревянную церквушку на склоне Левитановой горы. Ту самую, что в «Над вечным покоем». Вернее, её копию. Оригинал по неосторожности спалили несознательные тинейджеры ещё дореволюционной поры.
Исаак Левитан. «Вечер. Золотой Плёс»
А потом был закат по всей шири Волги. Опять же, такой самый, как у Левитана в «Золотом Плёсе». И опять же – не совсем такой, ибо ближе к нам вода вся искрилась синей и золотой чешуёй, словно бок гигантского зеркального карпа. И это позволяло отделить нынешнюю реальность от той, что стала красками Левитана.
Кто-то рядом сказал: «Теперь я поверил Левитану». Поверил, сделал одолжение! А мне что Левитана на веру испытывать? Я ему с детства верю. С первого часа в Третьяковке. И раньше ещё – с первой увиденной репродукции.
Когда отплывали от Плёса, все его соборы один за другим открывались из-за высоких деревьев. При любом движении – на машине, поезде, на теплоходе ли – земля за окном вращается. Но не вокруг собственной оси, а вокруг какой-то точки или линии между наблюдателем и горизонтом. Кажется: горизонт устремляется вперёд вместе с тобой, а мир прямо за окном стремительно проносится мимо. Это – иллюзия. На самом деле всё, абсолютно всё движется по отношению к наблюдателю назад. Только, в полном соответствии с законами перспективы, движется с разными скоростями – чем ближе к горизонту, тем медленнее. И примыкающие к горизонту рощи, строения, предметы тащатся вперёд так по-черепашьи, что действительно создаётся впечатление, будто они движутся вместе с тобой.
В Плёсе эта иллюзия рождала волшебное зрелище. Церкви плыли вперёд вместе с нашим «Львом Толстым», медленно отступая, поворачиваясь вокруг своих осей и открывая всё новые грани. А мимо них, словно высокохудожественные театральные декорации, проплывали назад зелёные кроны, то закрывая, то открывая церковные купола. И Плёс был градом Китежем, то утопавшим в зелёном море, то вновь непотопляемо всплывавшим на поверхность.
Когда отплывали от Плёса…
В круженьи светлом храмов и берёз
В отрадную для наших душ погоду
В воспоминанья, будто бы под воду,
Волшебным Китежем уходит Плёс.
Замри! И мирозданье до поры
Замрёт под кистью Мастера, как эти
Вовеки не погасшие соцветья
На склоне Левитановой горы.
4 августа 1984 г. Суббота
Вечер. Золотой Плёс. Воспоминание
Проголосит простоволосо
Дождь по берёзам и траве.
Очнётся радуга над Плёсом
И задохнётся в синеве.
И будет женщина на грани
Обрыва, солнца и дождя
Нам говорить о Левитане,
Как крылья, руки разводя.
И левый берег отзовётся
В лугах туманом золотым,
И, словно скошенные солнца,
В стога опустятся цветы.
И это будет очень просто,
И будет это навсегда –
И дождь, и радуга над Плёсом,
И светом ставшая вода.
P.S.
P.S.
2020 г. Алик Плутник в 2011 году подарил мне свой только что вышедший трёхтомник «Неразгаданные кроссворды». И в нём очерк, опубликованный в наших с ним «Известиях» почти за четверть века до этого, в году 1987-м. О Плёсе, о человеке, «профессия которого – рассказывать о Левитане» – заведующей местным музеем художника Алле Павловне Вавиловой. Когда-то я, конечно, прочёл этот очерк в газете. Но тогда почему-то не случилось «странного сближения». А тут вдруг сразу осенило: так ведь это же она и водила нас тогда по Плёсу!
У нас, в «Новой» за 24.04.2013 г., – беседа Ларисы Малюковой с предпринимателем Алексеем Шевцовым, возглавляющим Общество друзей Плёса. Знаковый материал (во всяком случае, для меня лично). Трагическое свидетельство того, что загребущие руки лопахиных потянулись и к этой жемчужине России. Мало им было надругательства над историческим обликом Москвы и других древнерусских городов, над силуэтом стрелки Васильевского острова в Питере. Добрались-таки, наконец, до левитановского Плёса. Причём, это не те Лопахины, которых и по сей день лицедействуют на лучших сценах мира лучшие актёры наших дней, даже отыскивая в этом чеховском образе какие-то человечные штрихи. В реальной нынешней жизни они куда более бесчеловечны, жестоки, равнодушны к нашему духовному наследию.
И вот уже в план развития Плёса как туристического центра, предполагавший первоначально, что в самом городе ничего не будет строиться, вносятся такие изменения, которые, по существу, лишают его права быть историческим заповедником и памятником природы. «Возникает идея, — цитирую Алексея Швецова, — протянуть канатную дорогу через весь Плёс с запада на восток через видовые точки, чтобы туристы, имеющие 15 минут на осмотр города, «всё обозрели». Начала набирать обороты идея о Плёсе как о горнолыжном курорте. <…>
Понятно же: делать из Плёса Недокрушевель – значит надругаться над городом».
Однако это понятно нормальным людям, помнящим своё историческое первородство и не отдающим его лопахиным XXI века отнюдь не за чечевичную похлёбку (как это слишком часто делает сегодняшнее чиновничество всех мастей и рангов). «Но у нас как думают: «В замусоренной «Берёзовой роще» маловато деревьев? Надо её расчистить и застроить спортивными объектами».
Пока что усилиями артистов и музыкантов, участников Левитановского фестиваля и средствами мецената Бориса Тетерева, оплатившего возрождение Рощи, летального исхода удалось избежать: «Уже посажено много берёз взамен погибших. Инвесторы пока отступили». Но надолго ли отступили? Вот в чём вопрос. Не случайно ведь заключительные, уже в P.S., строки Ларисы полны тревоги: «В своё время Костромская область ушла от оформления охранных зон на своём берегу. Богатый, в стиле «русского фэнтези» кластер костромичан пестрел гипотетическими коттеджными посёлками, развлекательными объектами. На вопрос: «А как же охранные зоны, видовые коридоры напротив плёсских усадеб?» – ответили: никаких ограничений и обременений у левого берега нет. Так что спешите в Плёс. А то приедете спустя время, выйдете на Соборную гору, и перед вами откроется волжская панорама… с колесом обозрения на костромском берегу».
И если сегодня ещё сохраняется некоторое соответствие (с неизбежными потерями, конечно) между тем, что в действительности, и тем, что на полотне Левитана «Вечер. Золотой Плёс», то тогда само это полотно уйдет в легенды о том, какая у нас в России была прекрасная природа. По историческим меркам, ещё сосем недавно. В 1889 году.
У одного литературоведа вычитал я такую мысль. Горько, конечно, что не сохранились усадебные здания в блоковском Шахматове. И при любом их восстановлении мы будем иметь дело всё-таки только с новоделами. Но не всё ещё потеряно, пока вокруг сохранились речки, поля, леса, окружавшие Блока. Катастрофа произойдёт, если утратим обычную подмосковную природу этих мест. Вот тогда кончится блоковское родовое гнездо. Но так же – и с Плёсом. Пустите лопахиных и лоббирующих их интересы чиновников по их усмотрению хозяйничать в природе, в которую погружён Плёс, и обесточите те высокие токи отечественной культуры, которые пока что пронизывают эти благодатные места. И навсегда переселите Левитана только в залы Третьяковки, Русского Музея и других коллекционных собраний в стране и за её рубежами.
Окончание следует.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»