Человек, повернувший реку

Вот они выходят, крепко держась за руки: когда б мы знали, из какого горя… Как, впрочем, и весь советский народ. Двое студентиков из общаги МГУ на Стромынке. На нем курточка на рыбьем меху, на ней — красное драповое пальтецо с цигейковой оторочкой. К пальтецу положены белые варежки-самовязы. Носит их Раиса по-детски, на резинке: вещь ценная, поди замени.

У него дед сидел. Вернулся — рассказал, как пытали в НКВД, как зажимали руки дверьми.

У нее дед расстрелян как троцкист. Хотя был крестьянином и не знал, кто такой Троцкий.

У него в семье умирали от голода в начале 1930-х. И у нее тоже. У него это было на Ставрополье, у нее на Алтае: широка страна моя родная…

Он окончил школу с медалью и принят без экзаменов в МГУ. Она принята так же. Оба — в 1949-м.

Теперь, в марте 1953-го, они сутки переминаются в толпе, чтоб поклониться гробу Сталина.

Где все это было возможно — вместе взятое, в едином замесе судеб? Только в СССР.

Декорация? Ее почти нет: два ярко освещенных гримерных стола, за зеркало заткнуты старые фото. Да письменный стол с казенной подмосковной дачи: за этим столом застрелился когда-то Серго Орджоникидзе. По странной случайности, на даче Орджоникидзе Горбачевы жили дважды: в 1970-х (в начале «московского периода») и в 1992-м (после отставки Михаила Сергеевича).

И этот стол тяжело топал дубовыми ножками им вслед десятилетиями.

В правом углу сцены — штанга с вешалками, платья Раисы Максимовны: вишневая кофточка, в которой студент Горбачев увидел ее впервые в ДК МГУ, подвенечное платье, сшитое «в настоящем московском ателье», грубый свитер социолога 1960-х, приталенные костюмчики…

Чулпан Хаматова и Евгений Миронов вдвоем на сцене. По очереди они присаживаются к гримерным столам, принимая облик и образ своих героев — от студенчества до наших дней. Сходство — особенно у Чулпан — полное. Иногда даже пугающее.

с орденом Трудового Красного Знамени на ковбойке (заработал еще школьником, за ударный труд на уборке зерновых). В первом акте они словно вылепляются из своего великого поколения шестидесятников. Из общежития МГУ на Стромынке (22 души на комнату!), из общих огромных надежд на свою страну и свою судьбу. Из отчаянной и веселой бедности, из учебников диалектического материализма… мать… мать… мать… — пока будущие партнеры Горбачева по переговорам обучались совсем другим наукам в своих Гарвардах-Оксфордах-Гейдельбергах.

Они оба и погибнуть могли: в голодном детстве, в оккупации, в давке у гроба Сталина. И затеряться в народе могли. (Одна из лучших историй в спектакле — как подросток Горбачев собрался бросить школу и пойти работать в поле, да мать уплакала, променяла свои теплые вещи на учебники. Он начал читать про пингвинов… и как-то интересно стало, втянулся навсегда.)

В них — в игре и Миронова, и Хаматовой — есть необъяснимая сила выживания, которая и удержала страну на краю пропасти в XX веке. Сила Иванушки, вышедшего живым из кипящего котла. И сила любви, конечно. Возвышенной, иногда до смешного.

...Говорят они фрагментами воспоминаний Раисы Максимовны и Михаила Сергеевича. Цитатами из писем, осколками интервью. Режиссер и автор инсценировки — Алвис Херманис.

Лауреат премии «Европа — театру», автор замечательных постановок венского «Бургтеатра», Зальцбургского фестиваля, ведущих сцен Цюриха, Берлина, Гамбурга, Мюнхена и своего Нового Рижского театра — в России Херманис ставит во второй раз. Первой его постановкой в Москве были «Рассказы Шукшина» в театре Наций — с Евгением Мироновым и Чулпан Хаматовой.

Тому спектаклю уже двенадцать лет. И возвращение Херманиса — большая радость.

«Я считаю, как и у героев «Рассказов Шукшина», у Михаила Горбачева сердце размераXXL. Он того же химического состава, что шукшинские персонажи. Это очень порядочный человек, и в этом его трагедия», —говорит Алвис Херманис о главном герое.

Первый акт спектакля — о «сердце размера XXL». Второй — о трагедии.

…Зрелость. Москва. Ожесточение, почти отчаяние Горбачева 1970-х — младшего в дряхлом ареопаге геронтократов, «в стране пустых небес и полок». Пятилетка пышных похорон (она же «гонки на лафетах»), растущий страх Раисы за мужа. Март 1985 года: начало новых времен.

Но эти — вершинные, кажется, в судьбе — годы спектакль проходит молчанием.

Действие спектакля продолжается в августе 1991 года. Возвращение из заточения в Форосе. Пока Москва ликует, пока Ельцин выступает на Манежной, Горбачев сидит в больнице возле Раисы Максимовны, пережившей в эти дни жестокий микроинсульт. Даже не пытаясь «перехватить лидерство» и восторг народный. И тем малость притормозить наш стремительный исторический путь…

Одна из главных сцен — последняя речь президента СССР 25 декабря 1991 года. Сидя за тем самым «столом Орджоникидзе», Миронов-Горбачев тяжело роняет слова. Простые. Исторические. «Кардинальные перемены в такой огромной стране, да еще с таким наследием, не могут пройти безболезненно, без трудностей и потрясений».

Весь его ранний опыт, опыт его семьи, семьи Раисы и миллионов иных — подтверждение. И пролог к переменам, которые поднял на плечи и начал в стране именно он.

На столе у локтя героя стоит чайная чашка. После эфира, после этой прощальной речи Горбачев хотел глотнуть чаю. Но… чашка пуста. В телестудии туда забыли налить чаю.

И эта сдержанно рассказанная им история много говорит о благодарности современников.

…Евгений Миронов надевает резиновую маску теперешнего, 89-летнего Михаила Сергеевича. Глухим горбачевским голосом говорит, как до сих пор не может полностью разобрать бумаги жены в их общем кабинете — и не разрешает ничего в нем менять. Как сидел около Раисы Максимовны в клинике в последние часы ее стремительной предсмертной болезни.

И она — в блеске молодости, в свадебном платье — выходит к нему из-за кулис.

Это байопик политика? Дань благодарности? История очень большой любви? Общая история ХХ века? Она растет в спектакле из частной истории этих двоих, отдается эхом в сознании зрителя: каждый в партере явно вспоминает, чем были те годы и их надежды для него самого.

И все-таки в первую очередь — спектакль о человеке, вышедшем из многих миллионов, чтобы повернуть реку истории. Начать долгое искупление всего, что мы творили с собой десятилетиями. Начать медленное, многолетнее, общее возвращение к нормам здравого смысла на этой земле.

…Человек этот жив. Ему 89 лет. Склонив голову, он сидит в директорской ложе театра.