— Мы с мужем впервые вышли в поддержку Дмитриева на следующий день после его ареста в 2016 году. Распечатали простой текст на листах А4 — «Свободу Юрию Дмитриеву». Так все и началось. Мы убеждены в его невиновности.

Пикеты — наряду с присутствием в суде и передачами в СИЗО — доступная нам форма участия в деле. Еще мы придумали значки и раздаем их. По мере сил стараемся поддерживать семью (в основном морально). Катя Клодт (дочь Ю. Дмитриева. — Ред.) сейчас переживает очень страшное время, я восхищаюсь ее стойкостью.

Когда стоим в пикетах, часто подходят люди, заговаривают. В последнее время заметно, что все больше народа знает о деле, было несколько случаев, когда ко мне подходили совершенно посторонние люди даже не во время пикетов, а просто так (видимо, видели фотографии в Сети), и спрашивали, что там с Дмитриевым, на каком этапе суд. Прошлым летом очень многие спрашивали о ситуации вокруг Сандармоха. Как бы ни перекрывались официальные каналы, информация до людей все равно доходит.

Два года назад мы получили единственное за все время разрешение на групповой пикет в центре города (еще пару раз нас загоняли в резервацию в устье речки Лососинки), там вообще была удивительная атмосфера:

У меня нет ощущения, что с тех пор что-то кардинально поменялось в настроениях, несмотря на запредельно грязную информационную войну.

Особого мужества стоять в пикете не требуется. Бояться нам нечего, полиция в Петрозаводске совершенно адекватная. Мы выходим не только за Юрия Алексеевича, но не в последнюю очередь и за себя. Я не знаю, почему нынешним «органам» так важно ассоциировать себя с палачами 30-х и бороться с памятью, но раз они это делают — значит, надо этому противостоять. Репрессии страшны именно своей непредсказуемостью и случайным выбором жертв, в мясорубку может попасть любой из нас.

— В 2012 году я перевела биографию немецкого лютеранского пастора Дитриха Бонхоффера, и меня позвали на конференцию Преображенского братства «Равнина русская», посвященную мученикам XX века.

Бонхоффер — кроме его противостояния нацизму, мученической смерти и того наследия, которое он оставил Церкви, — для меня лично важен еще и тем, что его «Исповедническая церковь» была не сектой, а именно Церковью, открытой всем. С приходом Гитлера к власти крещеных евреев прогнали из «национальной церкви», а Дитрих отказался нарушить общность молитвы и служения. И еще одно: я почти завидую тому, как он сразу понял, сразу сказал: «Здесь стою и не могу иначе, не могу уступить». И я молилась святому Дитриху — если можно, пусть я все-таки распознаю, когда пора будет заступиться, не допустить. Не пропущу призыв. Юрий Дмитриев — мой брат во Бонхоффере.

Там, на этой конференции, я и увидела Юрия Дмитриева. Он рассказывал о своих поисках, о том, как ландшафт, изменившийся состав птичьих стай, особая тишина, голоса в этой тишине — «и меня помяни, и меня» — как они ведут его. Как он бежит по лесу (было видно по нему, не пешком идет — стремительно бежит). А рассказывал он о Варваре Брусиловой, как борется за ее канонизацию. Я не знала, что у него прозвище Хоттабыч. Думала — Дон Кихот. Поэтому и когда придумывали плакат в его защиту, придумалось: «Свободу Юрию Дмитриеву, рыцарю памяти».

После этой краткой встречи не знала о нем ничего, пока не услышала о «деле». Первое сказала: неправда. Всякое бывает, но этот человек — нет. Какие-то другие грехи, как у каждого. Но он уважает чистоту женщины, я же слышала, как он говорит о Варваре Брусиловой. И он никак не мог обидеть ребенка. Это я еще не знала историю этой девочки, что он для нее сделал, как вложился в нее. Но есть несовместимость: грех против природы и насилие над беззащитным — несовместимо с ним, это было мне ясно даже после той краткой встречи.

Потому что я же молилась, чтобы не пропустить миг, когда и моя очередь заступиться. И еще я как-то знала, что это и мое дело. Это ощущалось как правильное и давалось легко.

Самые сильные впечатления — люди, которые ехали туда, и те, кто был там, петрозаводские жители. Всякий раз, когда скажут: «Ну вы не верите в виновность Дмитриева, потому что это человек вашей тусовки». — Да какой же он моей тусовки? Я его и не знала. И тут-то и нет узкой тусовки. Ошеломляло — увидеть, кто приехал и кто пришел, какие разные люди с ним дружат. По возрасту, по бэкграунду, вообще всем разные — а он ими всеми любим. Это я считаю сильным доказательством в пользу Дмитриева. Когда не тусовка, не стая по принципу «свой–чужой», а — всем он свой, ближний.

Времени на эти поездки не жалко никогда. Мы всегда ездили как-то очень весело, прости Господи, счастливо. Столько успевали и обсудить в дороге, тут завязывались научные статьи, выяснялись важные исторические темы, просто — сдружились в этих поездках. И москвичи в дороге, и молодежь эта замечательная, и прекрасные людьми в Петрозаводске, и питерские — столько накоплено человеческой близости, любви.

А еще — хоть мы и сидели в коридоре, а Юрия Алексеевича проводили и всего пара минут, его улыбка, его усилие увидеть каждого — это очень заметно. От него идет человеческое тепло. Юноша, сын моей подруги, побывал два года назад. Он видел Дмитриева в наручниках, между полицейскими и сказал: «Этот человек — праведник».

Ездить туда важно, потому что единственное, что важно в этом мире — это быть вместе. А если это хоть немного будет поддержкой Юрию Дмитриеву, его близким. Просто, что мы приезжаем. Или кто не может приехать — помнит, думает, молится. У нас нет ничего другого, кроме нас самих и тех, с кем мы рядом, — и в это дело, дело Дмитриева, самих себя мы вложили искренне, с глубокой любовью.

Наверное, важно повторять: «Юрий Дмитриев невиновен». Когда мы говорим это, мы не думаем, что сделанное для тысяч погибших перевесило бы урон, нанесенный подопечному ребенку, если бы этот урон был нанесен. Мы говорим «Юрий Дмитриев невиновен» именно потому, что он не совершал преступления (и экспертизы это подтвердили, как и первый приговор) и не совершал безнравственного дела. Он заботился о ребенке, а не наносил ущерб, и не имел дурных помыслов, задней мысли не имел (и тут вполне доказательство — что он не озаботился убрать эти фотографии, даже когда знал, что к нему в дом уже пробирались).

И в этом смысле Юрий Дмитриев более чем невиновен — он невинен.

— Я познакомилась с Юрием Дмитриевым незадолго до его ареста, когда была презентация сайта Сандармоха в музее Анны Ахматовой в Петербурге. Но близко мы познакомились, когда в начале 2018 года я приехала в Петрозаводск уже на суд. Он тогда был отпущен домой под подписку о невыезде и, кроме того, у него был день рождения. В тот же день мы с его друзьями были на пикете в его поддержку у Онежского озера.

Я сразу поняла, что Юра за человек — прямой, откровенный, достаточно категоричный, но и философ. Человек, который любит свое дело и очень в него углублен.

В следующий раз я приехала на суд перед его последним словом (когда шло еще первое дело) и ночевала в доме у Дмитриева. Это была трудная ночь. Я привезла ему очень много пожеланий (по-моему, двести штук), которые собрала по интернету. Он долго читал их, был очень благодарен всем, кто его поддерживал, и думал о том, что скажет завтра в суде.

Тогда я впервые увидела письмо Наташи — о том, как она его любит. Я ночевала в ее комнате, где висел ее портрет. У нас с Юрой уже почти родственные отношения. Его дочка Катя Клодт и дети приезжают ко мне и живут у меня, когда я бываю — живу у них. Я прекрасно понимаю, что в этой семье могут вырасти только настоящие люди. Там особая атмосфера. Это семья, в которой столько юмора, иронии по отношению друг к другу. Можно им только позавидовать. В этой семье, где все любили, жила и Наташа, и это было счастьем для девочки.

Когда у меня есть возможность, несмотря на то что я пенсионер, я всегда стараюсь вырваться в Петрозаводск, потому что считаю, что это необходимо. Юра так крутит головой, ищет лица родных, близких, знакомых, друзей. Он так радуется каждому из нас, что не приехать туда — просто как-то больно.

Все, кто приходит на эти суды, уже стали почти друзьями, все друг другу рады. Каждая встреча с Юрой — какая-то очень человеческая, замечательная. Одно время я очень переживала. Был период, когда у него были очень грустные глаза. А потом стало понятно, что в то время к нему в камеру посадили человека, который пытался его провоцировать. Потом Юру перевели в другую камеру. А месяца два назад я примчалась на суд, и когда Юру проводили по коридору, я так раздвинула этих часовых — мы с ним даже расцеловались. Надо было как-то его поддержать. На предпоследнем суде Юра был очень хорош!

Когда мы приехали на последнее слово, нас не пустили внутрь (из-за вируса), все ждали на улице, и я впервые поучаствовала в пикете, где были, как всегда, близкие Юрины друзья, те, кто постоянно с ним, кто приходит на все суды. Мы пошли на главную улицу. Я сейчас делаю большую выставку, посвященную Дмитриеву, выбрала оттуда одну фотографию и стояла с ней и с плакатом.

Петрозаводск, конечно, особый город. Когда я впервые туда приехала, увидела названия улиц и проспектов, у меня возникло впечатление, что этот город не выходил из СССР, несмотря на то, что там есть частные магазины и т.д. Он так и остался в той жизни, в том веке.

Мы стояли с плакатами, и люди подходили, спрашивали, что это за дело, интересовались. Кто-то глубже, кто-то меньше. Потом Викторию Ивлеву забрали в отделение, и я поехала с ней в поддержку. Когда мы были в ОВД, я разговорилась с этими парнями, которые свезли нас туда, и удивилась — они ничего не знают! Знают, что бывают такие пикеты и есть какой-то человек, но они ничегоне знают. Я им записала на бумажках: «дело Дмитриева», «сайт Сандармоха» и так далее. Но это говорит не просто о безразличии людей, это — о наших недоработках. Я считаю, что мы сами виновны в том, что недостаточно делаем.

В последний раз, когда я ехала туда поездом, мы всю ночь разговаривали с одной женщиной, я ей рассказывала всю эту историю про Юру. Она слушала с большим интересом и была благодарна. Эта история обязательно должна быть известна, потому что подобные Сандармохи есть, наверное, в каждой области нашей страны. Я иногда говорю, что если поднять пласт земли от Карелии до Колымы, будет огромный сплошной Сандармох.

Юрий Алексеевич Дмитриев — это человек, которому Россия должна поставить памятник. И когда-нибудь это будет. Надо его быстрее выпускать на волю!

— В начале 2017 года я услышала, что против петрозаводского мемориальца Дмитриева завели дело. Обвинения были грязные, но странные.

Я — член ПЭН-Москва, это организация литераторов, которая выступает за свободу слова и высказывания, за свободу мнений. И вот мы стали вникать в это дело, и его политическая подоплека довольно быстро стала нам очевидна.

Осенью 2017 года мы решили поехать на суд и отправились туда небольшой пэновской компанией в составе Людмилы Улицкой, Марины Вишневецкой, Наталии Деминой и меня. Я и до этого несколько раз бывала на судах, потому что мне кажется важным поддержать человека в беде, проявить солидарность, не бросать его в трудный момент. Я человек верующий и вижу в этом и обязанность христианина тоже. Так что я ехала исполнить свой долг, как я его понимаю, и заступиться за несправедливо преследуемого человека. Еще мне хотелось таким образом выразить Дмитриеву благодарность за все, что он годами делал.

Когда я приехала в Петрозаводск и увидела этот суд, увидела, как щуплого, невысокого пожилого человека ведут в наручниках несколько рослых плечистых вооруженных охранников, а он на ходу улыбается и здоровается с людьми, аплодирующими ему, как он радуется знакомым лицам, я вдруг поняла, что это дело задевает меня лично и очень глубоко.

Такое совершенно особое ощущение, что линия фронта в этой борьбе проходит прямо тут. Победит Юрий Алексеевич — победит добро. А мне жизненно важно, чтобы Юрий Алексеевич и добро победили. Для этого я готова делать все то немногое, что мне доступно: рассказывать об этом деле, выходить в одиночные пикеты, ездить на суды.

В тот первый мой приезд мы съездили в Красный Бор, место массовых расстрелов, и я воочию увидела, что именно сделал Дмитриев для всех нас, для России. Он тридцать лет работал с архивными материалами, а летом вел раскопки и установил поименно, где и кто был расстрелян. И теперь у их потомков есть могила деда или отца, и туда можно прийти, прибить на дерево или голубец фотографию, написать фамилию, поставить цветы. Этот лес — как поле сухих костей, о котором говорится в Библии, а Дмитриев вернул этим костям имена.

В той же поездке я познакомилась с людьми, которые знают Дмитриева давно и неутомимо поддерживают. Это прекрасные, удивительные люди. Дочка Юрия Алексеевича Катя и внук Даня, Анатолий Разумов, верностью и твердостью которого я восхищаюсь, множество петрозаводчан, все они ходят на каждое заседание, хотя среди них есть люди и некрепкого здоровья, и более чем преклонных лет. Ребята, которые ездили с Дмитриевым на Соловки, Ирина Галкова, самые разные люди из Москвы и Санкт-Петербурга. Это был отраженный свет Юрия Алексеевича, и он был теплый и свойский. Поскольку заседания идут в закрытом режиме, пришедшие и приехавшие сидят в коридоре (теперь стоят на улице) иногда целый день и много разговаривают. Уезжала я в тот первый раз с твердой уверенностью, что

И еще я увидела, как важно приезжать на суды, чтобы Юрий Алексеевич шел по забитому людьми коридору и чтобы его семья и друзья чувствовали во время этих тягостных часов нашу поддержку и солидарность.

Потом Дмитриева выпустили из СИЗО, мы познакомились, я бывала у него дома, и он действительно оказался необычным и неординарным человеком. Наверняка непростым в общении, но точно не совершавшем того, в чем его обвиняют. Потом было безмерное счастье оправдательного приговора и страшное горе второго ареста. В 19-м году я уже ездила к человеку, которого знаю, с которым переписываюсь и которого хочу увидеть хотя бы мельком в коридоре.

Накануне слушаний многие выходили в одиночные пикеты к администрации президента. Это такая отличная, разрешенная законом форма поддержки: ты стоишь с плакатом, а мимо идут сотрудники администрации и прохожие, читают и узнают, что есть какое-то «дело Дмитриева». И всегда кто-то подходит узнать подробности.

Я в силу безусловных домашних обязательств не могу быть в Петрозаводске 22 июля, хотя мечтала бы. Я верю в чудо, молюсь о нем и хотела бы в этот день обнять Юрия Алексеевича на свободе. Но если нет, то я тем более хотела бы прожить и пережить этот день рядом с Юрием Алексеевичем и людьми, которые его любят. Душой и молитвой я все равно буду в этот день в Петрозаводске. Потому что исход дела Дмитриева касается каждого из нас, оно как лакмусовая бумажка. Речь ведь о том, будем мы двигаться вперед или возвращаться в прошлое. Усилие каждого из нас играет роль.