Кирилл Светляков: «Эти художники боятся вечности, которая сотрет их в порошок»

— Как повлияла пандемия на итоговую подборку работ? — Не удалось получить картину Булатова из Парижа, несколько интересных вещей из музеев Людвига в Кельне и Будапеште. — Утраты травматичны для концепции выставки? — Настолько критичными они не стали, но несколько важных вещей, как «Горизонт» или «Улица Красикова» Булатова, уже в 70–80-е годы оказались за границей. Булатов 70-х сейчас просто недоступен в России. — В наших музеях по-прежнему дефицит важнейшего пласта неофициальной культуры? — Многое оказалось в западных собраниях, но все же художники часто занимались авторскими повторами. Те компенсировали отсутствие тех или иных произведений, хотя иногда делались и поздно, уже в 2000-е, в них нет ауры времени, аутентичности. Мы отказались, например, от «Слава КПСС» Булатова: второй вариант по-другому написан, он более плакатный, глухой, уходит это ощущение пространства, а первый — более прозрачный. Раньше создавали вещи без тайминга, у художников было много времени, они не смотрели на часы. Затем, когда изменились обстоятельства, его стало меньше. Искусство 70-х — это добротные работы. А искусство 60-х иногда динамичнее по стилю и энергичнее, там чувствуется скорость. — 60-е рифмовались с революцией, в ней черпали идеи и вдохновение. А с чем рифмуется застой? — С западным постмодерном. На Западе было много полистилистической живописи, было смешение стилей в итальянском искусстве, его очень много в Америке начала 80-х. Советские художники тоже смотрели, как лихо вкручивают цитаты и Дэвид Салли, и Джулиан Шнабель, их искусство строилось на бесконечных отсылках. Но советский художник иногда испытывал больший пафос, он хотел вступить в диалог со всей историей мирового искусства. Еще — и этого не было у модернистов-шестидесятников — семидесятники очень боятся вечности, они испытывают страх, что вечность сотрет их в порошок. Этот страх, что в будущее возьмут не всех, есть даже у Ильи Кабакова, страх перед вопросом «А великий ли я?» Это и есть эго, форма зацикленности на себе, которую, возможно, и вызывает культурный страх забвения. Он был у Пригова, просто-таки истерический страх забвения. Но кабаковская фраза про будущее, куда возьмут не всех, — это ведь ирония, он-то уверен, что его не возьмут?! Спасительная ирония, но она очень серьезная, она свидетельствует о напряженном существовании, выглядящем едва ли не странно в период социальной стабильности. Возможно, то, что люди теряли систему координат, связано с определенным культурным вакуумом. Соизмерение себя с вечностью возникает, когда ты не знаешь, с чем себя соизмерять. Я спрашивал у американских кураторов, был ли такой страх у американцев? Нет, они такими категориями не мыслили, не сравнивали себя с Леонардо да Винчи, они сравнивали себя с представителями своего поколения. В этом смысле они не конкурировали с вечностью и не боялись ее. Вы говорите о нарциссизме поколения застоя — но 70-е отмечены интересом к психологии, роман Итало Звево «Сапознание Дзено» был не менее популярен, чем эпопея Пруста. Самокопание выглядело ответом времени, нарциссизм — попыткой спасения. Да, это поиск идентичности. Но в нарциссизме я вижу любование собой через ту или иную эпоху. Одно дело, когда человека интересует эпоха, другое — когда он начинает себя в нее вписывать. У советских ретроспективистов этого много, вот мы играем в Ренессанс, вот — во что-то еще; они себя, конечно, ищут, они себя через это познают, но в этом много любования. Разве в этом любовании нет упрека современности? Им хочется быть в другом измерении, а не на стройках коммунизма. А это не странно? Не более странно, чем если бы хотелось на стройки. Конечно, были и энтузиасты индустриальной культуры. Но у Пригова есть термин «культурная вменяемость» — как человек чувствует культуру своего времени, ее проблемы или не чувствует их вообще и занимается полетами во сне и наяву. Я наблюдал очень амбициозных художников, которые ведут свою генеалогию от Вермеера, Пьеро делла Франческа, у Тарковского это есть. Отдельные судьбы, особенности характера и психики не всегда ведь отражение общих тенденций, исторического процесса? Они сами вписывают себя в большую историю. Стоит ли доверять самоописанию художника? Не то чтоб они много о себе говорят. Есть в этом смысле говоруны, но те же ретроспективисты не так много говорят, они как раз интригуют, они интриганы, предпочитают больше молчать. Может, это тоже застойный феномен — промолчать, что-то изобразить языком жестов, и интерпретация родится сама собой. Если же я все расскажу, я сужу поле этой интерпретации. Некоторые художники, с которыми мы общались, крайне неохотно раскрывают детали. Иногда могут вспомнить, что их натолкнуло на какое-то решение, но объяснять его не будут. А вот концептуалисты многое объясняют про себя, и так в процессе объяснений себя и формируют. К выставке вышел хорошо составленный и дизайнерски безупречно оформленный каталог под названием «Это было навсегда. 68/85»; есть онлайн-версия. Среди авторов статей — Наталия Адаскина, Александр Боровский, Илья Будрайтскис, Виктор Мизиано, Алексей Юрчак.