«Я актриса закрытая»

— Но это правда.

— Мой дед рассказывал, что прадед попал в Россию из Сербии с попутной цыганской компанией, где и нашел вроде бы мою прабабушку. Но сведения непроверенные.

Мой папа в войну в десять лет остался один: его мама умерла от голода, отец и старший брат воевали. Добрался до Ташкента, «города хлебного», там беспризорничал, пока его отец не вернулся с фронта.

— Трудно сказать. Дома папу все называли Лешей, поэтому я, только получив паспорт, поняла экзотичность своего отчества. За мою жизнь услышала много его интерпретаций, например, когда работала врачом, один пьющий пациент обращался ко мне «Татьяна Лосьоновна» — ему мое отчество явно ласкало слух.

Папа умер от повторного инфаркта, не дожив до сорока шести лет. Его старший брат тоже рано ушел от сердечной недостаточности, видимо, момент наследственности есть. С теперешним развитием кардиологии папу спасли бы… Он был инженером, восстанавливал старые механизмы. В семидесятых годах возглавлял группу реставраторов башенных часов в Кремле, за что получил Государственную премию.

Замкнутый был, не очень общительный. По тем временам, я бы сказала, антисоветский. Слушать «Голос Америки» было его любимым досугом, о котором папа просил меня не распространяться.

Мама — живой, веселый человек, душа компании. В эвакуации в Башкирии восьмилетней девочкой кормила семью, выучив татарские песни и исполняя их на базаре. Она — как толстовский Платон Каратаев: все зимы перезимует, всех поддержит и всех поймет.

Наша семья всегда держалась на ней. Она мечтала стать артисткой, коллекционировала фотографии кинозвезд, до сих пор лежат ее альбомы. Там одна уникальная фотография — рабочий момент съемок фильма «Беспокойное хозяйство», где Михаил Жаров с Людмилой Целиковской, смеясь, обедают в перерыве. Говорят, Жаров умолял маму продать ему фотографию, но карточка до сих пор в альбоме.

Когда мама уезжала в командировки, папа водил меня вместо школы в «Националь» завтракать. Он говорил: «Запомни, Таточка, пока люди учатся любить красивые вещи, наша мама учится в институте марксизма-ленинизма» — но ей даже этот институт не мешал… Мама очень любила папу. Она встретила его в пятнадцать лет, отец был на год старше.

Возможно, ромео-джульеттовский возраст их знакомства объясняет, как сложился этот интереснейший союз антисоветчика и члена партии. Мои родители — очень разные люди, а прожили вместе много лет, до папиного ухода из жизни.

— Меня отдали в ближайшую хорошую школу — французскую. Она была и правда чудесная, с атмосферой, как теперь говорят. С театром народной французской песни, музеем, знаменем Парижской коммуны.

Язык преподавался почти как разведчикам. До сих пор я разговариваю на нем бегло и вижу недоумение у французов по поводу моего произношения. «Не может быть!» — говорят, когда слышат, что это только из школы.

Нашу школу окончило много известных и выдающихся в своем деле людей. Всякий раз, когда вижу и слышу их, испытываю теплые, родственные чувства к ним и благодарность школе.

— Я ничего не понимала — была ребенком, десять лет — но вдруг ощутила вес в руках и ногах, почувствовала сопротивление воздуха, потому что руки-ноги не двигались. Когда потом моя маленькая Анька снималась у отца (Сергея Соловьева. — Ред.) в фильме «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви» и играла ангела на шкафу, ее спросили: «Ты волнуешься?» «Нет, только почему-то у меня ладошки мокрые».

Со мной что-то похожее случилось, когда меня в детстве посадили удалять гланды и аденоиды, и я впервые узнала, что мой организм может находиться еще и в другом состоянии… Похоже было и в кино: спокойно я не снималась, я и сейчас не снимаюсь спокойно. Это уже не удаление аденоидов, но все равно учащенный пульс.

— Я как-то вот действительно никогда не хотела быть актрисой, я не шучу. Искусство — странное, магическое занятие. Оно должно быть образом жизни, а не профессией. И актерские качества — вещь темная, таинственная. Это странное желание показать себя… Тут вроде как должна быть определенная органика. Человек родился, и вдруг, в какое-то время обнаружилось, что он актер. С этим сразу нужно смириться. Потому что актером по собственному желанию с никакого переляху невозможно стать. Ну, невозможно же стать поэтом: как выучиться на поэта? Бред же!

— Из школы отпустили, можно было уроки прогулять. Сказали только каждому принести справку с отметкой, что был на студии.

— Какой трепет перед режиссером у ребенка? То, что он большой художник, я не понимала.

Помню уже из своей взрослой жизни, сидим мы с Олегом Янковским на «Мосфильме», привели школьников на экскурсию. Мальчик подходит к Янковскому: «Вы не знаете, здесь Безрукова можно встретить?» Или дочка моих знакомых меня спрашивает: «А вы правда знакомы с Собчак»?

То же самое было и у меня к Соловьеву: я же не понимала, кто он, что он. Трепета не испытывала ни как к начальнику, ни как к руководителю, ни даже как к педагогу. Мне было интересно наблюдать подготовку к съемкам и сам процесс. Узнавать, почему левее, а не правее, почему нужно белую ткань намочить в марганцовке, чтобы она перестала быть белой…

Я очень благодарна Сереже, что он потом брал меня на съемки, и даже если я не снималась, то наблюдала со стороны, как все работали. Меня это формировало, вкус мой формировало, — вероятно, Соловьев ставил себе такие задачи.

— Соловьева. Мне вдруг открылся целый мир, я не знала, что бывают такие люди. Кем я была до встречи с ним? Советским ребенком, мама с папой утром уходили на работу, вечером приходили, дома оставалась бабушка, я полдня проводила в школе… Ну, читала больше, чем ровесники, хотя теперь кажется, что ничего не читала по сравнению с сегодняшними подростками… В общем, все шло обычно. И тут появился Соловьев, и вместе с ним — огромный объем всего: знаний, вкуса, таланта.

— Да кто его знает… Кино — вещь заразительная. Если меня что-то в нем и тяготит, то это все, что наступает после премьеры картины: обсуждения, необходимость отвечать на вопросы прессы… Вот тут-то тяготы и тяготят. А сами съемки что? Это же удовольствие, особенно когда с талантливыми, веселыми людьми. Не знаю, кого кино отпускает.

— Да, Татьяна Лиознова, она позвала меня и Борю Токарева, с которым мы снимались в «Ста днях после детства».

Куда она хочет — в медицинский? Вот пусть и идет». А я прислушивалась к нему: понятно, что мне повезло, — правильный человек рядом, который правильно все рассказал. Мне кажется, он просто понимал, что такое быть актером, сколько там испытаний, непредсказуемости, случайности, даже фатальности. Он всегда подходил к этому с одной точки зрения: если можно не становиться профессиональным актером, то лучше им не становиться.

— Старший брат учился в стоматологическом институте. Я еще в школе писала, переписывала за него институтские конспекты. И видела его студенчество, оно выглядело привлекательным. Но собиралась поступать в историко-архивный, думала быть архивариусом: мне нравилось копаться в документах, в книгах… Теперь хочу, чтобы моя Маруся стала судмедэкспертом, и мне все: «Ты что, сумасшедшая?» «Да, — говорю, — мне кажется, это очень правильная профессия для нее».

— У меня прекрасная нервная система. Мой однокурсник, он врач-психиатр, сейчас работает в Калифорнии, всегда мне говорил, что у меня редко устойчивая психика. Поэтому мне актрисой так тяжело быть — я действительно очень устойчивый человек.

— У меня на первом или втором курсе были сомнения, выдержу ли учебу, потому что медицинское образование — сложное. Но поступление тяжело далось, и победило решение остаться. А посещение, например, морга… Обучение было так устроено, и педагоги настолько хорошие, что к походам в морг мы начинали относиться… ну, цинично, что ли. Первое замирание потом заканчивается спокойным поеданием бутербродов там же. Ужас!

Но так ты тоже набираешься профессионализма.

— Я работала в нескольких поликлиниках. В поликлинике завода «Водоприбор» — как эндокринолог. А после ординатуры, когда сидела в декрете с Аней, пошла на гомеопатические курсы. Тогда это была диковинная история — учиться на гомеопата в Москве не разрешали, только в области. Когда я окончила курсы, открыли гомеопатическую поликлинику на 2-й Владимирской улице, она до сих пор есть, и с момента ее открытия я сидела там на приеме.

— Мне нравилась профессия. Я не дошла до момента выгорания или разочарования, поэтому у меня иллюзия не состоявшегося большого доктора есть. Но, думаю, сошла бы с этой дистанции позже, раз уж сошла.

Интересно, что все мои сокурсники, уехавшие из России, работают по профессии до сих пор, мы с ними общаемся, дружим, встречаемся, они прекрасные врачи. Один мне сказал, что, оказывается, в наших медицинских институтах в советское время неплохо учили, никак не хуже, чем в развитых странах. А из оставшихся мало кто работает в медицине, это редкие стоики — пережившие 90-е и потом встроившиеся в новую систему здравоохранения.

— Конечно. У нас с Сережей был период, когда он несколько лет не снимал кино, я в поликлинике получала сто двадцать рублей. И картошки считали, и пельмени, справлялись на минимуме. Такие моменты были, наверное, у всех из нашего поколения.

Он мне много что еще говорил, но эти две вещи, простые, я с детства усвоила. Поэтому, когда, не находясь на приеме, выслушивала от некоторых людей бесконечные рассказы о своем здоровье, меня это искренне удивляло.

— Не знаю насчет себя, но скажу, что на любых кастингах студенты, учившиеся у него, имеют фору. Такой знак отличия. Сама слышала от ассистентов режиссеров: «Это соловьевский, это надо посмотреть».

— Соловьев относится к тому типу людей, которые рождаются с пониманием или с ощущением собственного предназначения. Не могу представить его занимающимся какой-то другой профессией. Тут без вариантов. Как художник, он уверен в своих замыслах. Честен и уверен. Никогда не фальшивит. Его кино — это не свидетельство времени, а свидетельство жизни, поэтому оно вечно.

Сережа действительно все про все понимает: мы только подумаем над вопросом, а он уже знает ответ. Он умный.

— И этим все сказано. Редкий человек, и это мое везение — что я с ним встретилась.

— С изумлением, что она такая живучая оказалась. Но я не осознавала, когда снималась, что за картину мы делаем, я думала — свисток больше паровоза, и недоумевала, почему все с этой «Ассой» носятся, миллион же фильмов лучше… Но люди до сих пор смотрят «Ассу» и все там видят. Сергей Александрович действительно в каком-то смысле избранный: настолько отгадывать коды времени, коды жизни!..

— Никогда, никогда!

— Конечно! Как без этого? Вот в театр меня привел, в Малый, когда я у него Соню играла в «Дяде Ване»… Уже была другая актриса, но она оказалась беременной. В мае предстояла премьера, а в середине марта Сережа мне сказал: «Тань, я тебя умоляю — давай двигай!» «Ты с ума сошел? Я на самодеятельной-то сцене не стояла». — «Таня, ни с кем другим уже не справлюсь!» И затащил меня в эту авантюру.

— Зритель, наверное, ничего не заметил, но для меня это была катастрофа. Нельзя выходить на сцену, тем более такого театра, не имея профессионального образования. Кино — я понимаю: тебя «закрыли» монтажом, светом, музыкой, там можно «проскочить». А в театре — это как выйти к операционном столу. Сделать операцию, не умея, нельзя. Театр — то же самое. Сцена — это сцена.

— У Сережи на площадке мне ничего не приходилось играть, это точно, поэтому у меня там и ролей-то нет. Кроме Анны Карениной, которая тяжело шла.

— Там есть я. А другие режиссеры не требовали от меня быть мной: был персонаж и прописана дорожная карта — кто он, откуда начинает и куда должен прийти. Все было более-менее понятно. А у Соловьева и еще у Ренаты Литвиновой не понятно никогда и ничего. Вот иди гадай…

— Как они.

— Я как-то Сереже сказала, что сейчас актеры и актрисы потрясающие, он говорит: «Да». Они по-другому устроенные люди. И на это другое человеческое устройство ложится их актерское образование, которые по-другому работает. Это невероятное существование в кадре! Для нас, для моего актерского поколения невероятное. Потому что я актриса закрытая, скрытая…

— Согласна. Это мечта Соловьева — о таком существе.

— Во мне? Не-не-не, я не такая. Ему нравятся женщины, о которых вы сказали, вообще такие люди. А деловые тетки ему не нравятся. Я тоже деловых теток не люблю.

— Ну, если жизнь заставляет…

— Зависит от конкретного человека. Есть сильные, которые сами формируют обстоятельства, есть слабые, их большинство, и они живут, как диктуют обстоятельства. У всех остальных как получается, так и получается.

— Когда как. Когда складывается, когда не складывается… Надо самой сложить, такая диалектика. Я не сильная женщина, правду вам говорю. Моя главная роль — это моя жизнь. Я исполняю эту роль, будучи внутри другим человеком, и так, подозреваю, делают многие. Живу как сильная.

— Мне тяжело давалось пассивное наблюдение… жаль, что не могла работать с больными как врач, поэтому старалась помогать через благотворительные фонды, быть волонтером. Помогала, чем было возможно, — от антисептиков и средств защиты, до концертов онлайн с выдающими музыкантами для пациентов хосписа. Опыт фонда «Вера» очень пригодился.

— Хочется думать, что мы планетарно повзрослели, и чеховский «человек с молоточком» все же достучался.

Страх за жизнь не только своих близких, но и неизвестных тебе людей, удушающая жалость к медикам, беспомощность и неопределенность сделали нас другими или проявили в нас то, о чем мы не знали.

Но для всех остальных этот тяжелый опыт бесценен, он, как и приобретенный иммунитет от вируса, изменил константы существования. И мне очень нравится, что пришло время Профессионалов с большой буквы, они стали истинными героями и звездами. Моей любимой профессии врач — воздалось!

Попсой, болтовней, телешоу пандемию не победишь. Только профессионализмом и чувством юмора, который оказался исключительным в эти дни!

— Все, какие есть. Как на войне. Редкая возможность «познакомиться с собой». Думаю, что хорошие стали еще лучше, дерьмо — дерьмом и осталось. И наварить на этой беде, и спрятаться за спины других, и отсидеться на больничном, в общем, классика… Но их точно меньше. Умных и гуманных стократ больше.

В общем, за человечество можно порадоваться.