— Поймите правильно: врут всегда. — Мегре поколебался, но все же сел. Прочие остались на ногах, обступив комиссара. — Вы уж не серчайте, я посижу. Набегался, знаете ли. Долго служу, и все приходится бегом. Ноги устали, ботинок жмет. Да я уж про это говорил, кажется. Посижу, с вашего позволения.

Комиссар обвел глазами собравшихся.

— Вы бы тоже присели, я долго буду говорить. Берите стулья, располагайтесь. И не надо этак на меня смотреть, товарищ советский полковник. И на револьвер ваш мне плевать. Мне, знаете, сколько раз грозили револьверами. Я старый человек, бояться устал. Присаживайтесь, месье Курбатский.

Мегре, не торопясь, достал трубку, кисет. Принялся набивать трубку табаком, уминать табак в чаше трубки. Говорил, не торопясь, обдумывая слова.

— Уж раз меня пригласили поработать, а я приглашение принял, то считаю, что должен свою работу сделать на совесть. Верно, инспектор? — это было сказано Лестрейду. Инспектор Скотленд Ярда кивнул. Лестрейд, который на протяжении всего нашего повествования держался в тени двух великих детективов, реплики подавал редко; ограничивался по большей части мимикой.

— Стало быть, я согласился. Знал, на что шел. Приехал в английский университет. Это же большая честь для парижского ажана. И ответственность большая. Как прикажете работать среди людей, которые знают больше тебя. Обычно ведь моя профессия сводит с людьми попроще.

Слушая ваши разговоры, записываю, запоминаю, и — честно скажу — не всегда понимаю, о чем речь. Иногда среди подозреваемых встречается умник, с таким всегда много возни — он и хитрый, и образованный, и лазеек у него много. Но, как правило, он один такой, а остальные вокруг попроще. А здесь все подряд — светила науки. Ну и как мне быть? — Мегре раскуривал трубку, пыхтел. Сизый дым колечками поднимался над трубкой.

— Трудно работать, если подозреваемые все высокообразованные люди. Моя работа состоит в том, чтобы находить, где спрятана правда. Обычно, даже когда трудно, я себя убеждаю, что трудность временная. Правда всегда существует, до нее трудно докопаться, но правда обязательно есть. Есть определенные приемы, их требуется освоить, тогда проще. Не верить всему подряд, проверять информацию, сравнивать… Тогда можно отделить ложь от выдумки. Но как же мне сравнить поэзию Авиньона, немецких романтиков и летающие чайники? Это очень сложно для простого сравнения, господа.

А тут еще вы мне предложили усвоить правило бритвы Оккама.

Мегре сделал паузу, еще раз всех присутствующих осмотрел.

— Объяснили мне, что надо отделить одну реальную причину от многих нереальных. Мол, это называется номинализм. Не умножайте, так сказать, сущности. Я ведь обычно этим как раз и занимаюсь: отделяю ложные показания от правдивых. А правдивые показания складываю вместе. И тогда получается понятная картина. Но я быстро разобрался, что ваш номинализм — это про другое. Не про ложные показания, а про то, что не может быть сразу два правдивых показания. А вот с этим я категорически не могу согласиться.

Понимаете?

Мегре сосредоточил свой взгляд на позитивисте Хьюго Берриморе и неторопливо пояснил, что он имеет в виду.

— Видите ли, профессор, мой долгий опыт учит, что даже во лжи бывает правда. И прежде всего, именно во лжи правду и следует искать. Это трудно понять, но понять все-таки необходимо. Если человек врет, то он врет, подчиняясь определенной логике событий, которая существует объективно. И значит, человек врет, подчиняясь наличию объективной правды. И ход его фантазии и сценарий его лжи — совершенно правдивы.

И перестала бы существовать. Но ложь часто бывает убедительнее правды. Потому что ложь — это такая же правда, просто эта правда высказана другими словами. По иному сценарию. По такому сценарию, в котором факты искажены. Или заменены на другие. Но сценарий истории остался правдив. Понимаете? Факт не соответствует тому, что вы называете правдой. Но причина появления этого неверного факта — правдива. Это, думаю, важно и в философии. И если взять бритву и отрезать ложь от правды, то вы отрежете совсем не ложь, но удалите часть правды. И, может быть, вы удалите самую нужную часть правды.

Хьюго Берримор слушал комиссара внимательно, но инспектор Лестрейд, который столь же внимательно изучал реакцию профессора позитивизма, уловил некоторую туманность во взгляде ученого; Лестрейд порадовался тому, что не он один ничего не понимает.

— Вот почему, — продолжал Мегре, пыхтя трубкой, — я так люблю говорить с простыми людьми. С теми, кого называют «простыми». Простые люди часто врут, особенно клошары. Вы не поверите, как под мостами Сены распространено бытовое вранье. Врут не меньше, доложу вам, чем у вас в колледже. Ну разве что самую малость. Но врут клошары по определенной схеме. По совершенно правдивой и абсолютно объективной логичной системе, которая подчинила себе их мышление. И вот эта система, определяющая тип вранья, — она совершенно правдива. Поймите, внутри этой системы мышления, человек, искажающий факты, говорит чистую правду.

Скажем, клошар говорит вам, что он пять дней не ел. Это ложь. Клошар ест и, возможно, он ест больше нас с вами, хотя мы питаемся здесь мясом экзотической зебры и запиваем дорогим вином. А клошар под мостом Сены ест то, что нашел в мусорном баке или украл с заднего двора магазина. Но он ест постоянно, когда не спит, просто потому, что у него других занятий нет. Он не ходит в кино, не заседает в сенате. Он ест и спит. И ест клошар чаще, чем министр. Хотя и менее качественную пищу. И вот, если мы будем руководствоваться тем, что ложь надо бритвой отделить от правды, мы скажем, что клошар врет. Но в том-то и дело, что он не врет. Он же имеет в виду иное, он не сравнивает количество проглоченного им с количеством съеденного майором Кингстоном. Он говорит, что майор — обедал, сидел за столом, совершал ритуал еды, принятый в обществе. А сам клошар обглодал кость из помойки и допил недопитую кем-то бутылку пива. По факту — клошар соврал. Фактически он сказал правду.

И, поверьте мне, это самый незначительный пример из тех, которые я могу привести. Мне важно, чтобы вы поняли. Я привел вам самый безобидный пример. Теперь приведу самый вопиющий. Вор говорит полицейскому, что он не крал бумажник, хотя есть свидетели кражи. И, в большинстве случаев, уж поверьте старому полицейскому, вор говорит правду, потому что он считает, что восстанавливал справедливость. В его глазах, кража бумажника это профессиональная деятельность приносящая доход, а не нарушение закона, которого не существует. Вы тут все философы и скажете мне, что я, мол, цитирую Прудона. Дескать, всякая собственность — кража. И, мол, левые заблуждения давно разоблачили. Я не о том, господа! Вор, обычный городской вор, далек от социалистических идей. Вор — убежденный капиталист. Совсем не желает равного распределения. Уж поверьте, воровское сообщество голосует на за Прудона, а за Рокфеллера. Нет, логика вора иная, логика вора повторяет логику капиталиста — зеркально воспроизводит.

Я не против кражи железных дорог, говорит вор, я даже не считаю это кражей. Вы все меня убедили, что это — не кража. И я вовсе не восстанавливаю кражей кошелька общественную справедливость! Мне неинтересен Прудон. Я просто работаю так, как умею. А капиталист работает так, как умеет он. Вы все меня убедили, что закона нет и можно брать все — вы сами сказали: пусть каждый унесет столько сколько сможет и это и есть прогресс. И я согласен, говорит вор. Какие же ко мне претензии?

Мегре попыхивал трубкой.

— Видите ли, отсечь бритвой ложный факт от правдивого факта невозможно. Юриспруденция часто так делает, вынуждена следовать правилам Оккама, и в доброй половине случаев — нет, в девяноста процентах! — юриспруденция ошибается. Поскольку ложь вора и ложь клошара — не есть ложь. Это чистая правда, сформулированная иными, не всегда понятными нам, словами. Как вам иначе объяснить? Хотите сугубо философское толкование?

Хьюго Берримор, слушавший Мегре с несколько отрешенным видом, слабо кивнул. Лестрейд при словах «философское толкование» нахмурился.

— Это не будет слишком сложно, — успокоил всех Мегре, — Не сложнее правила с чайником. Вы тут в Англии любите приводить пример летающего чайника. Дескать, если у меня есть абстрактная гипотеза, то эта гипотеза по бездоказательности тому утверждению, будто по орбите летает фарфоровый чайник. И всем нравится это сравнение, хотя я нахожу его глуповатым.

Я приведу вам другой философский пример — булка с изюмом. А потом, если у академиков будет желание, вы сможете устраивать семинары по поводу феномена «булки с изюмом». Вот, представьте, имеется румяная булка. И кто-то вам сказал, что это булка с изюмом и она очень вкусная. Но вы не знаете, есть ли в булке изюм или изюма там нет. Вы могли бы съесть булку и это узнать. Но вы — философ и вам нужен факт. Вы номиналист. Посредством опыта вы желаете получить доказательства. Вы берете нож и расковыриваете булку. Сначала крошится хлеб, потом появляется изюм — сперва лишь одна сухая виноградина. Вы не знаете, одна там виноградина или их там несколько.

Если вам кто-то предъявит истину, вы предпочтете уничтожить ее, раскрошить на пустые факты — лишь бы не принять на веру.

— Комиссар, это было любопытно, — сказала дама Камилла со снисходительной улыбкой, — но я бы предпочла немного сухого изюма фактов. А крошки со стола мы потом уберем.

— Я же предупредил, что будет долго. Мы, старики, любим поболтать. Извольте, перейду к фактам. И факты у меня будут странные: я ведь как клошар, подбираю все подряд. Поговорю с поваром Адольфом, поговорю с рабочим Томом Трумпом. Где жаркое подгорело, где кресло развалилось, а мне все интересно. Кому какую зарплату в колледже платят, тоже хочется узнать. По-стариковски всех и расспрашиваю, старикам охотно все рассказывают.

— Поделитесь известиями?

— Даже не сомневайтесь. Весь изюм — на стол. Только факты. И вот первый факт. Я заметил, что вы все здесь врете. Постоянно.

Лица профессоров исказились. Словно порыв северного ветра смял хризантемы на лужайке перед колледжем Святого Христофора.

— Да-да, не обижайтесь на полицейского. Вы сами хотели сухих как изюм фактов. Так вот, вы все мне врали. Каждый по-своему. С самого начала меня старались убедить, что эта смерть — значительное явление. Каждый из вас хотел до меня донести мысль о том, что это событие, которое изменит историю. Начнется война, рухнет империя. А капеллан заявил, что убийство Уильяма Рассела и вовсе религиозный знак. Я же полицейский, всякого насмотрелся.

Я ведь обычный парижский полицейский. И не понимал: ну как можно в сто два года быть охотником на лис? Но все мне говорили: он охотник! Как можно быть в сто два года любовником? Но мне все говорили: он любовник! Как можно в сто два года быть философом? Тут бы сообразить, как до клозета дойти. Но мне все говорили: он философ! И, знаете, я проникся! Людей легко морочить. Так бывает, когда в стране начинают обожествлять короля — граждане чуть что приговаривают: мол, если не он, то кто же?! Если не Клемансо возглавит нашу Францию, то кому же доверить державу? И не знаешь, что и сказать. Или еще говорят: капитализм — самый прогрессивный строй в мире. Я человек простой, как клошар. Всему верю. Вот и я поверил, что каждая деталь в данной истории — символична. И стал компоновать детали, складывал в пасьянс. Хотел, чтобы из осколков получился витраж.

Трубка погасла, Мегре наклонился, выколотил трубку о каблук.

— Скверная привычка, знаю. Ну, надеюсь, подметут потом.

Комиссар опять набил трубку и продолжил.

— Мне тут пришлось много читать. Я вообще люблю почитать с утра газеты, особенно если есть кофе, круассан, бокал совиньона… Но и без кофе можно почитать…Хотя порой круассан желателен…Да, так о чем это я? Да, пришлось ведь все сравнивать, сличать ваши истории, заглядывать в книжки. Первые пригоршни изюма я достал из булки легко.

Комиссар раскурил трубку.

— Вторая всегда немного горчит… Месье Вытоптов сам мне рассказал о романе с танцовщицей Аннеттой из парижского «Максима», это он увлекся, так ему хотелось выглядеть аристократом. Вы напрасно это рассказали парижскому комиссару, мсье. Такие изюминки мне доставать по роду службы легко. Ваша связь с Анной Малокарис началась уже тогда, в Париже. Разумеется мадам Малокарис была проституткой, а мсье Вытоптов — сутенером. История довольно обычная. Не было ни философского парохода, ни боев в Салониках, ни гречанки под турецкими пулями… Ничего этого не было. Из России вы уехали в 13-ом году, и вовсе не из Петербурга уехали, а из Воронежа. А сутенером были в течение всей войны,

Это же вам писали диссертацию, а вовсе не Лауре Маркони.

Мегре затянулся с наслаждением.

— Курбатский ведь рассказал чистую правду. Диссертацию действительно писали в НКВД. И писали, разумеется, плохо. Знаете, почему? А потому, что никакой Пиппы Суринамской не существует в природе. Нет такой святой. И не было никогда. Но в НКВД не ошиблись, они просто пошутили — и знаете, зачем пошутили? Чтобы вас всегда можно было разоблачить. Это удобно: снабдить человека фальшивыми документами, а потому эти документы опротестовать. Обычный прием.

Еще затяжка и еще затяжка, и новые клубы дыма под потолком.

— А почему же вас не разоблачили в университете? Ведь нет ничего легче, как установить, что диссертация липовая, а Пиппы Суринамской не существует. Это же, как сказал бы мой друг Холмс, элементарно. Но вас принимал на работу германский агент, и этот агент был заинтересован в том, чтобы советский резидент, продажный сутенер, находился в британском учреждении. Ведь и в этом случае полковник Курбатский сказал чистую правду: политики двух стран заинтересованы в сотрудничестве. Вы, Камилла, и взяли мсье Вытоптова в колледж. Установить это было исключительно просто.

— Я, по-вашему, резидент германских спецслужб? Ха-ха-ха! — кто бы мог подумать, что снисходительная улыбка дамы Камиллы взорвется лающим хохотом.

— Разве я сказал, что вы — резидент германской разведки? Ну что вы, мадам. Кто же может так оклеветать вас. Вы — преданный подданный Его Величества. Но слепой не заметил бы, что вы ревнуете к Анне Малокарис и к Лауре Маркони — к возлюбленным покойного сэра Уильяма. И тогда я спросил себя: почему же вы ревнуете? Это ведь странно: столь выдающейся и богатой даме с обилием шуб в особняке — ревновать к нищим и не особенно успешным женщинам. Ненормально, не так ли? Но я заметил в вас особенность, которую вы и не прятали, впрочем: исключительное тщеславие. Знаете, я встречал одну алкоголичку, похожую на вас: она пила только арманьяк, а от коньяка отказывалась. Вы были любовницей столетнего сэра Уильяма Рассела; вы были его любовницей много лет, и эта связь казалась вам достойной вашего высокого положения.

Так вот, именно сэр Уильям Рассел и был резидентом Германской разведки. Он ведь был философ, номиналист, сторонник фактографии — и он не мог не знать, что святой Пиппы Суринамской в истории не существует. Однако именно он, и никто другой, верифицировал диссертацию, изготовленную Курбатским в НКВД. Именно он сказал вам, чтобы вы приняли сутенера из парижского ресторана «Максим» на работу в колледж как историка-медиевиста. А кто же автор диссертации Анны Малокарис, и какую роль играет прекрасная гречанка в этом колледже, над этим пришлось поломать голову. Ведь у Анны Малокарис есть дочь и дочь вроде бы от покойного сэра Уильяма. Помог номиналист Хьюго Берримор, истинный отец ребенка.

Видите ли, не надо быть комиссаром парижской полиции, чтобы понять, что сэр Уильям в свои немолодые годы не мог произвести потомства. И я прикинул, какой стрелок мог стоять за спиной пожилого охотника, чье ружье давно заряжено холостыми патронами? Кто мог ввести в колледж красавицу гречанку и убедить сэра Уильяма — что дама ему преданна и влюблена. Когда услышал самодовольную теорию летающего чайника, понял окончательно: тот, кто считает, что недоказанная гипотеза все равно что не существует — вот этот субъект и есть тот, кто подвел Анну Малокарис к Уильяму Расселу. Поскольку именно Хьюго Берримор последние двадцать лет и пишет статьи за сэра Уильяма, не так ли?

Мегре курил и наблюдал за собранием.

— Это лишь тот изюм, что сам высыпался из булки. Я даже не ковырял булку ножом. Просто собрал изюм со стола. Есть и другой изюм, спрятанный чуть глубже.

Лестрейд подался вперед. Мысль — а инспектора Скотленд Ярда мысли посещали не всегда — прочертила резкую вертикальную морщину по лбу Лестрейда.

— Какие же изюминки приходилось выковыривать затем? — рассуждал Мегре вслух. — Ну, например, меня удивило, что советский русский полковник НКВД пишет работы по отнюдь не целомудренной любовной лирике Байрона. Это ведь странно, не так ли? Нетипично для советского человека восторгаться аморальными связями. Но если речь идет о потомке князя Курбского, ставшего польским шляхтичем, то такая вольность приемлема. И тут я подумал о том, как много в НКВД польских фамилий: Дзержинский, Менжинский, Курбатский… И я спросил себя: если это агент Пилсудского, если это тот, кто разваливает Европу проектом «Межморье», то ему естественно было бы взорвать отношения между Россией и Германией, не так ли? Делать вид, что укрепляет союз, а на самом деле его уничтожить. Прошу вас, сидите спокойно, мсье Курбатский, я ведь еще не закончил. Вы еще успеете пострелять.

Мегре посмотрел на Бенджамена Рассела.

— Видите ли, перед войной всегда много вранья. Многие упрекают Сталина и Гитлера в том, что те ловят шпионов. Но, скажу вам откровенно, и мы во Франции охотимся за шпионами постоянно. И причем со времен Филиппа Красивого, которого тут поминали за столом. Как же без шпионов, господа? И вредители, и шпионы, и саботажники, конечно же, есть. Но им так положено, это у них работа такая. Это правда логики их профессиональной деятельности. Летает там чайник или не летает, а работать-то надо. Иное дело, когда логика вранья становится общей — когда вранье становится идеологией общества. А это неумолимо происходит — и бритвой Оккама не обойдешься. Врут все. Понимаете? Врут абсолютно все.

Врут философы — потому что они не философы, и никаких идей у них нет. Они даже не аккуратные историки философии, потому что они идут на любые махинации ради своей диссертации. Врут оппозиционеры, потому что у них нет никаких оппозиционных идей — они точно так же пользуются привилегиями подлой власти и вовсе не хотят ни равенства, ни справедливого распределения. Врут социалисты — потому что они скорее застрелятся, чем будут помогать клошару, они просто хотят переиграть в дебатах капиталиста. Врут марксисты — потому что не хотят объединения тружеников, а желают присвоить капиталы собственников. Врут националисты — потому что никто из них не хочет остаться наедине с убогим сельским хозяйством своей страны, а хочет присвоить продукт страны чужой. Врут левые, потому что они давно объединились с правыми. Вы заметили эту феноменальную особенность нашего времени — национал-социализм. Некоторые называют этот союз «национал-большевизмом». Странно, да? Одновременно и за равенство, и за превосходство одной нации над другой. Это же нонсенс, дикость! Но нет, это и есть правда. Позовите Оккама, отрежьте бритвой национализм от социализма. Но не получается! И самым оглушительным враньем стало то, что нет уже разницы между преступниками и сторонниками порядка, поскольку общий порядок — и есть самое вопиющее преступление. Вы хотите от полицейского, чтобы он установил справедливость. Но если нет справедливости в принципе, что именно вы хотите защитить?

— А почему вы обращаетесь ко мне, господин комиссар? — тонким голосом крикнул Розенталь. — Я здесь единственный, кто не солгал!

— Вот об этом вам уже расскажет Холмс, совсем не я. Шерлок, вы ведь уже здесь? Вы слушаете нас?

— И давно, Мегре.

Холмс, как всегда, говорил негромко.

— И мне есть, что добавить.