Уголовное дело против двадцатидвухлетнего Никиты Чирцова возбудили в конце августа прошлого года.

27 июля, на несогласованной акции, Чирцов толкнул в грудь полицейского. В суде виновным себя не признал, а пострадавший заявил, что не испытал боли. Тем не менее, Тверской суд Москвы в декабре признал его виновным в применении насилия, не опасного для здоровья, в отношении представителя власти (ч. 1 ст. 318 УК).

Мосгорсуд освободил Чирцова «по отсиженному» 13 апреля этого года. Но еще неделю Никита провел под стражей в Курске — в СИЗО ждали письма, подтверждающего решение об освобождении. 20 апреля Чирцов вышел на свободу и уехал в родные Березники (Пермский край). Прошел двухнедельную изоляцию, как прибывший в регион из Москвы.

Встречу с Никитой Чирцовым в «Зуме» организовала березниковская общественная организация «Гражданский надзор»: ее активисты поддерживали бабушку Никиты, Надежду Ложкову, которая регулярно проводила в Березниках уличные акции с требованием освободить внука.

Сегодня я уже не на карантине, потому что две недели прошло, как я прилетел из Москвы. Сегодня уже не звонили. Вообще [тем, кто на карантине] звонят из полиции каждый день, Роспотребнадзор передает полицейским информацию, и они звонят, спрашивают, дома или нет. По идее, наверное, они должны были приходить ко мне с листочком, отмечать, паспорт фотографировать, но так они сделали только один раз. Доверяют на слово.

В СИЗО о карантине узнавал по радио и из писем. Когда это все началось, людей [в основном] перестали вывозить на суды, но какие-то суды работали. И у тех, кого вывозили в суд, насколько я знаю, измеряли температуру. У адвокатов, которые приходили, измеряли температуру, у следователей тоже. В масках ходили все сотрудники и нам раздали тоже маски — марлевые, одну каждому. Мы постоянно в ней должны были ходить за пределами камеры.

Вновь прибывающих не всегда изолировали: нового человека, которого закрыли только что, нам сразу в камеру закинули. Хотя обычно они до 10 дней в камере отдельной находятся. Я, например, два дня в такой был. Не из-за коронавируса, а просто все новоприбывшие ждут в отдельной камере распределения. Но мест не хватало.

Что касается вообще медицины, то лично у меня не было проблем со здоровьем, а так — каждую утреннюю проверку приходит врач. Если у тебя есть какое-то заболевание, твой диагноз должен быть подтвержден бумагами: лекарства приносят в СИЗО в медпункт только с рецептом. А если нет бумажки, значит ты здоров. Обычную простуду, например, конечно лечат, на каждой проверке ты можешь обратиться к врачу с симптомами.

По радио про «московское дело» не говорилось. Один раз сказали про Котова, президент дал поручение на пересмотр дела. Радио играло с 6 утра, как подъем, и до 10 вечера — безостановочно. Обычно было «Наше радио» – песни старые, переключали на «Love-радио», «Европу+». Какое радио нравится сотруднику, то он для себя и включает, оно на всю тюрьму играет. А если какая-то камера провинилась, то включают «Правила внутреннего распорядка». И вот ты несколько часов слушаешь, как ты должен себя вести, какие у тебя права и обязанности. Там такой злобный голос читает. Это очень бесило.

Взяли меня в Москве у подъезда, когда я вышел покурить. Они идут и такие: «О! Так это же он!». Наставили на меня пистолет и говорят: «Ну, сдавайся!», я говорю: «Ну, сдаюсь», и все.

Я не выдержал, наблюдал беспредел — как людей задерживали ни за что. Они даже ничего не выкрикивали, никаких плакатов не было, то есть их даже не могли задержать, за что? У меня просто на эмоциях все случилось. В Перми отмечают, что я пошел защищать людей — чуть ли не единственный в этой толпе. Возможно, это даже к лучшему, что я был единственный. Иначе была бы совсем другая статья, я так понимаю.

Сейчас я, конечно, слежу что происходит с «московским делом», и общаюсь с ребятами, которые уже освободились. До всего этого я был человеком со стороны, ни в каких организациях не состоял, ну и сейчас не состою, ни с кем не общался, никого не знал, но все равно, смотрел какие-то каналы на Youtube, все происходящее в стране мне где-то с подросткового возраста начало не нравиться.

По поводу того, что меня так осудили... даже если есть за что, лишение свободы тут нереально. И незаконное удержание, незаконное этапирование — адвокат мой считает, что это все нужно продолжать оспаривать. Да, нужно добиваться справедливости.

Если говорить про суд первой инстанции... прокурор запросил 3,5 года. Когда мне дали год, я чуть не расплакался, я обрадовался этому, хотя, казалось бы, за что? Но прокурор просил три с половиной, дали год, и я уже был счастлив. А в апелляции, на самом деле, не рассчитывал, что отпустят, я думал, что будет без изменения, и я досижу до конца срока и все. То есть в обоих случаях я обрадовался, так получилось.

Очень мало отвечал на письма. Мне родные много писали, и если бы я ответил на все, то весь бы срок только письма и писал, с утра до вечера. И не хотелось в письмах выливать все свое состояние подавленное, потому что в основном я находился в таком состоянии. Больше нравилось мне, когда приходили открытки. Это меня и не обязывает написать ответ. Если ты не ответил на письмо, оно лежит и все равно тебя немного смущает. А открытка, это здорово, там еще картинка интересная.

С моей стороны цензуры, я так понимаю, не было, потому что я ничего такого не писал: если бы я что-то написал, мне бы письмо вернули с печатью «Не прошло цензуру». А от других людей некоторые письма приходили, да, зацензуренные. Слова и строки ручкой зачеркнуты, что бы ты не понял, что там было, но в некоторых случаях можно было догадаться. Пришло письмо от поэтессы. И там одно четверостишие, а остальной листок отрезан, такая бумажка узкая пришла, отрезанная, остальной стих им не понравился.

Книги раз в неделю выдавал библиотекарь. В основном мы эти книги не брали. Но были и интересные: я прочитал «Оно» Стивена Кинга, «Мотылек» — сокамерники читали, понравилось им — что-то про осужденного пожизненно, он там сбегал. То есть в тюрьме есть книги про побеги.

В Курске, в основном, 228-я статья, наркотики. В Курске эта беда вообще очень сильная, там очень много по этой статье сидят, это что-то нереальное, 158-я еще была, кража. А еще была 254-я — вождение в пьяном виде. По 264-й человек седьмой раз уже осужденный, но он никого не сбил, ничего, а был в нетрезвом виде. Моя, 318-я статья в тюрьме «почетная», так сказать.

Самый часто задаваемый вопрос: «Сколько заплатили?» От арестантов такого вопроса не звучало, это было от сотрудников, из любопытства в основном. У сотрудников ко мне был, скорее интерес — меня знали, интересовались, зачем пошел, почему, как, но дальше интереса это не заходило, особого отношения какого-то не было.

В положительном плане я был очень удивлен дружественной атмосфере среди заключенных, можно сказать, семейные отношения. Есть отдельные категории, статьи, которые не приветствуются, но они не живут с тобой — живут в отдельной камере и, наверное, у них тоже все хорошо друг с другом.

СИЗО в Москве намного лучше. В Москве я еще не в обычную камеру заехал, а к людям, которые при деньгах, так скажем, влиятельные люди. Не все там такие камеры, и это только в СИЗО-5. И говорят мне: «Смотри, тебе повезло, сейчас ты как в санатории, дальше будет намного хуже». Ну, так на самом деле и случилось. В Курске туалет просто огорожен профлистом, находится в камере. А в Москве туалет — отдельное помещение кирпичное, уже этим отличается, даже душ был. В Курске только холодная вода, в Москве и горячая. В Москве холодильник, телевизор, еду можно из ресторана заказать. Возможно, в Москве предполагали, что меня может проверять ОНК, как и случилось, и поэтому меня в хорошую камеру распределили. В Курске, говорят, я тоже в хорошей камере был. Знаю по слухам, что там есть намного хуже. Но я не могу сказать, что камера была хорошая. В принципе, жить можно, но с трудом. В камере шконки, дубок, дальняк, то есть кровати, стол, туалет.

Есть карцер, так называемая «кича», но я там не был. Характеристика из СИЗО для суда была хорошая, там только было отмечено, что я не соблюдаю режим — не ложусь после отбоя и не встаю после подъема, но рапорты на меня не составляли.

Как только я заехал, есть вообще ничего не мог. Потом, может, привык, или, может, что-то улучшили. Я там набрал вес: как мне кажется, они добавляют много растительного жира в еду — тарелку после супа приходилось три раза мыть. И еще в неподвижном состоянии постоянно лежишь. Мне немного стыдно, но я вообще там ничем не занимался в плане физических нагрузок. Я так для себя подумал: лучше займусь своим внутренним состоянием, читал много, а спортом не занимался. Сокамерники занимались постоянно. Приседания, отжимания, сумка тяжелая вместо гирь — больше ничего нет.

Это полезный опыт, думаю, но я бы хотел избавиться от последствий психологического плана. У меня страх преследования: кажется, что за мной следят. Родственники говорят, хватит, перестань, продолжай жить, никто уже за тобой не следит, все нормально. Но все равно. Мне ребята говорили, что после выхода где-то полгода еще нужно прийти в себя.

Родные встретили меня замечательно, очень сильно ждали и очень рады были. Но сейчас нахожусь не рядом с ними, изолируюсь. Я не знаю, болен я, не болен, симптомов нет, но я опасаюсь еще к бабушке ехать, хотя у меня вроде как закончился карантин, бабушка в зоне риска, если я болею, могу ее заразить. Отец, тетя, братья, сестры, очень рады тоже. Мы, вся моя семья, примерно одних политических взглядов, поэтому на этой почве разногласий нет, а то что я так куда-то «попал», «залез», отец сказал, что мне нужно поработать над самоконтролем, а в остальном — никаких претензий ко мне со стороны родных нет.

Сейчас мне важно работу найти, потом буду жертвовать какие-то деньги, но чтобы прямо серьезно погрузиться, волонтерствовать, например, это вряд ли. В Курске у меня была волонтер, девушка Оля, раз-два в неделю передачи мне приносила, тратила свое время. Заниматься этим... не знаю пока. Поддерживать морально и материально — да, для себя я это уже решил.

Надо как-то зарабатывать. Наверное, буду работать-фрилансить, я ж программист. Легально все.