Кукла

Голая куколка лежит на грязном асфальте, раскинув беспалые ручки. Косичка ее отлетела в сторону и змейкой растянулась рядом. Правая рука испачкалась. Куколка смотрит в небо нарисованными глазами с черными ресницами. В ее позе и взгляде полная, абсолютная беспомощность существа, которое даже не понимает, что с ним происходит.

Почему ее бросили? Где маленькая девочка, прижимавшая ее к груди? Где смех и ласка, окружавшие ее мягкое тельце? Как так вышло, что ее, любимую и хорошую, вдруг выбросили из коляски, или она выпала из корзинки, или свалилась с борта грузовика, в кузов которого — быстрее! быстрее! — сажают эвакуируемых из Берлина женщин и детей? Грузовик уехал, а она осталась лежать среди черных, размытых фигур без голов и лиц — никому нет до нее дела.

Эта куколка на грязном берлинском асфальте, сфотографированная Артуром Гриммом в январе или феврале 1945 года, говорит не только о военном поражении, а о поражении жизни, ее распаде и разложении, о руинах не только городов, но и человеческих душ. Это фото бессловесной горечи и отчаяния, которое исключает слова. Нечего сказать. Конец скоро, и он ясен. В неряшливом берлинском январе, чьи дни усеяны пожарами, а ночи тревожно прорезаны прожекторами, остается только внимательный фотограф, видящий то, что не видно и безразлично всем остальным: потерянную тряпичную куколку.

Артур Гримм был известным фотографом еще до войны, когда работал вместе с Лени Рифеншталь в проекте «Олимпия». Вместе с ней в 1936 году он отправился в Грецию. Она снимала свой фильм, а он — серьезное лицо и четкие грудные мускулы почти голого бегуна с олимпийским факелом в руках и юных длинноногих гречанок в коротких туниках на фоне белых потрескавшихся колонн. В кадрах его уже тогда была странная и завораживающая лаконичность, как будто он каким-то чудом умел безошибочно сжать бесконечную, разбегающуюся, дробящуюся и хаотичную жизнь в плотный и четкий прямоугольник кадра.

В 1940 году Артур Гримм надел серую форму вермахта — все пять лет войны он был зондерфюрер, что на русский можно перевести как «специалист на военной службе». Он был специалист фотографии, специалист по уловлению жизни в видоискатель, специалист пропаганды, призванный показать немцам и всему миру великие деяния вставшего с колен и начавшего новую жизнь германского народа. Ас репортажа, мастер поймать в кадр мгновения жизни, он увидел низкорослого молодого танкиста с оттопыренными ушами под пилоткой, сидящего на броне и по-детски радующегося письму, полученному из дома; он увидел, как жарким летним днем сидят рядом на распаренной земле, в высокой теплой траве, взятый в плен советский комиссар и немец из полевой полиции, держащий в руках изъятую у пленного военную книжку с красной звездой. На запястье у немца компас. Кажется, они просто присели поговорить; но это допрос, и как же сжат и закрыт в своей позе комиссар с опущенным вниз лицом, с переплетенными ногами в сапогах и с руками, которыми он обхватывает сам себя, словно не хочет дать себе расшириться, разбежаться, растечься, развалиться в том немыслимом, что только что, полчаса назад, случилось с ним.

Кадры Артура Гримма не имеют пустот, они всегда наполнены — людьми, деталями, подробностями, обстоятельствами, предметами. Они не имеют пустот и в том смысле, что в них нет не важного или случайного, все в них имеет первоочередное значение, все в них представляет собой концентрацию жизни и концентрацию смерти. Единственная пустота, которую он допускает в наполненных танками, мотоциклами, пушками, дорогами, руинами, офицерами, солдатами картинах войны, — это пустота неба, которое он видит, лежа с камерой прямо за спинами двух ведущих огонь пулеметчиков. Огромное, спокойное, бездонное небо встает над степью в предгорьях Кавказа, где по ровной, как стол, поверхности движутся редко разбросанные немецкие танки, и толстые клубы дыма от зажженных где-то вдали нефтехранилищ стелются на горизонте вдоль земли.

Мы не знаем мыслей фотографа — ни во время войны, ни после он ничего в своих кадрах не объяснял. Он был членом НСДАП с 1 мая 1933 года — дня, объявленного Гитлером праздничным «днем национального труда», когда под гигантскими красными флагами со свастиками на поле Темпельхоф собрались полтора миллиона немцев. Дата вступления в партию говорит о том, что он был убежденный, однозначный фашист, уверовавший в Гитлера как национального лидера, восторгавшийся возвращением в отчий дом Судет, аннексией Австрии и быстротечной победоносной войной с Польшей. В только что захваченной Варшаве он снимал пропагандистскую акцию — поиск польского оружия, спрятанного евреями в свежих могилах павших польских солдат. Редакционное задание, очевидно, звучало как «показать уродливый лик еврейства» и разоблачить евреев как осквернителей могил, готовых подло стрелять в спины доблестным сынам Германии.

Оружия на этих кадрах мало — ствол пулемета «Максим», без лафета и щитка, и кое-что по мелочи; немцы сами привезли оружие и таскали его из кадра в кадр перед фотографом. Но гораздо важнее постановки, придуманной в министерстве пропаганды, сцены жизни в оккупированной Варшаве и лица евреев, которым немцы на улицах большими ножницами стригут бороды. С успехом прошел этот репортаж Гримма в берлинской газете, читатели которой увидели несчастную, униженную Варшаву и не вызывающих жалости недолюдей, но мы, глядя сегодня на эти хранящиеся в архиве кадры Артура Гримма, видим что-то совсем другое. Мы видим бесконечную печаль в глазах молодого мужчины в шляпе, видим, как закрывает глаза стоящий перед эсэсовцем с усиками еврей в картузе и с окладистой бородой, когда ножницы садистически щелкают у него под подбородком, видим серьезных, веселых, живых людей в длинных черных пальто и ермолках, которые все скоро будут уничтожены.

В районе Моздока в октябре 1942 года Артур Гримм снимает лежащий в поле на спине уже начавший разлагаться труп советского солдата в мокром грязном тряпье. У него ноги в обмотках и ботинках. Пилотка отлетела в сторону, на голове каска, а под ней сгнившее, черное, как уголь, лицо, опухшие губы и белые оскаленные зубы. А если посмотреть кадр при увеличении, то видишь множество мух, сидящих на трупе. Можно предположить, что задачей зондерфюрера Артура Гримма — общей задачей всех немецких фронтовых фотографов и рот пропаганды — было показать отвратительную и страшную смерть, которая ждет тех, кто противостоит Рейху и вермахту. Но нам не важна его задача, и нам не важно, что видел он, делая этот кадр. Важно, что видим мы — брошенного в поле, оставленного своими, навсегда оставшегося без имени красноармейца, чьего-то сына, мужа и брата. Этот, с черным лицом, в грязном тряпье, полусгнивший, безымянный человек — неизвестный солдат.

Фотограф Артур Гримм, звезда немецкой военной фотографии, мастер пропаганды и точных ракурсов на службе режима, снимал до конца войны, до тех последних ее дней, когда в объектив его толпой вошли увешанные оружием народные гренадеры на Анхальтском вокзале, отправляющиеся на уже близкий к Берлину фронт, статные немецкие женщины с громоздкими детскими колясками, ждущие, пока в преддверии очередной массированной бомбежки им откроют двери гигантского бомбоубежища — и маленькая тряпичная куколка на грязном асфальте, неподвижно смотрящая в небо.