Комментарий · Общество

На последнем издыхании

Записки пациента с коронавирусом

Фото: РИА Новости
На 7 мая в Москве выявлено больше 92 тысяч случаев заражения COVID-19. Одни пациенты уже выздоровели (таких в столице около девяти тысяч человек). Вторые перешли на амбулаторное лечение. Третьи лежат в больнице, кто-то из них — на аппарате искусственной вентиляции легких. Как правило, это самые тяжелые больные. Многие из них умирают. Максим Орлов, глава пресс-службы Комплекса градостроительной политики и строительства Москвы, стал третьим пациентом инфекционной больницы в Коммунарке, который смог восстановиться после ИВЛ. «Новая» публикует его записки — о постановке диагноза, лечении в стационаре и реанимации.
Фото: РИА Новости
Скорая, 30 апреля
Начну потихоньку рассказывать о том, что и как происходило. Может, кому-нибудь это поможет. Итак, заразился я, видимо, на работе еще в марте, так как в число изолянтов не попал и вынужден был ездить на строительство инфекционного центра в Вороново. Там было несколько тысяч рабочих и около сотни начальников на совещаниях плюс еженедельно три десятка журналистов, иногда иностранных… Немудрено, несмотря на маску и очки, что-либо подхватить.
Сначала, как и все, неделю я лечился дома, вызвал врача из своей поликлиники, который сказал, что легкие чистые, но мазок на COVID-19 я, как и моя семья, сдал. Принимал антибиотики, парацетамол — температура скакала с 37,5 до 38,8. Появился кашель. Результаты семьи пришли на 3-й день, и они были отрицательные, а мой — на пятый, и он был «неопределенный». Что это такое, я так и не разобрался, фантазировать не буду, но это меня напрягло.
Врач из поликлиники посоветовал мне ложиться, «пока (5 апреля) в больницах есть места».
Я послушный пациент и вызвал скорую. Машина приехала через 1,5 часа, и врачи были не в скафандрах, а обычные — в синих х/б со светодиодными лентами, из защиты только обычные маски. Доехали мы быстро, но полчаса моя скорая колесила по больнице и не могла найти место, где, собственно, сдают больных: оказалось, они едут туда впервые.
Наконец мы попали в приемное отделение, и тут начался скандал. Меня и двух моих врачей обступили «зефирные люди» в «скафандрах» и начали кричать на скорую.
«Клоуны! Вы откуда такие без спецзащиты взялись?! Вы в зоне карантина! Мы вас теперь должны на 14 дней оформить в карантин!».
Не знаю, чем кончилось дело, потому что меня увели «по этапу» на КТ и сдавать анализы. С этого началось мое 22-дневное пребывание в больнице.
На фото: вид с моей кровати в реанимации, в яркой банке — понятно что… А на той кровати, что попала в кадр, пока я лежал, умерло двое пациентов. Но тот человек, что в кадре, не из их числа, фото я делал уже перед переводом в стационар
Стационар, 1 мая
Больница в Коммунарке поражает. Я был в ней пару раз, еще когда мы ее строили, — как говорится, знал ее еще котлованом. Она похожа на декорацию к «Гостье из будущего»… Но к делу.
В приемном отделении очень быстро сделали анализы — кровь, мазок на COVID-19 (который подтвердился, сняв «неопределенность»). Сделали КТ, которое убрало другую иллюзию — про «чистые легкие». Оказалась двусторонняя полисегментарная пневмония. На соседних койках сидело еще пять поступивших пациентов, трое из которых были женщинами-медработниками: и со скорой, и из поликлиник. Они нещадно кашляли и постоянно звонили по своим рабочим вопросам.
После КТ меня проводили на пятый этаж. Палата была одноместная, размером с мою кухню, с туалетом и душем. Между палатой и коридором — санитарный тамбур: все, как в телевизоре про инфекционные боксы показывают. Над кроватью — красная кнопка вызова персонала. Все вещи у меня были с собой, куртка висела в шкафчике.
Однако ключевой моей ошибкой этого этапа было госпитализироваться в субботу.
Друзья, старайтесь ложиться в наши больницы в будние дни!
В выходные работает дежурный врач с парой студентов-волонтеров и санитарка, и они не делают резких движений.
Тем не менее из новых препаратов мне сразу назначили плаквинил и еще горсть таблеток и сиропы. Эти первые двое суток хотелось более интенсивной терапии, думал неделю полежать — и домой. Поэтому мне все не нравилось, я был жертвой пиара, хотелось некоего магического лечения — «как у Лещенко». Я даже немного «побузил» (тогда еще были силы), так как мне назначили капать антибиотики, к которым я был предположительно резистентен. Правда, дежурный врач не послушал.
Так или иначе, COVID-19 делал свое дело. К понедельнику у меня упала сатурация с 94 до 88, температура держалась в районе 38, кашель усилился. В середине дня понедельника я вызвал дежурного врача и сказал, что мне хуже.
«Тогда в реанимацию», — с легким нажимом сообщила дама в скафандре.
И я с ожиданием другого лечения и некоторым страхом отправился на каталке на первый этаж — туда, где кислород.
На фото: последствия оторвавшегося во сне катетера. При лечении мне кололи в живот кроверазжижающие препараты, и кровь от них быстро текла.
Больничная передача, так ко мне с «воли» прибыла зарядка от телефона
Реанимация: начало, 3 мая
На каталке меня перевезли на первый этаж в ОРИТ 4 (отделение реанимации и интенсивной терапии) и там полностью раздели. Из личных вещей остались только очки и телефон без зарядки. В палате лежало 12 человек, выглядела она как некая подкова, где вокруг поста были выставлены койки. 9 человек лежали на ИВЛ.
Когда я впервые увидел этот аппарат и десяток голых, обездвиженных, в основном пожилых людей в трубках и проводах, то испугался. Оптимизм внушала женщина лет шестидесяти из дальнего угла, которая ходила сама, и у нее одной была одежда.
Мне дали небольшую кислородную маску на резиночке, а потом мной действительно интенсивно занялись. Поставили катетеры, капельницы, резко увеличилось количество препаратов, добавилась калетра (противовирусный против ВИЧ).
Работа ОРИТ 4 выглядела как конвейер, «завод по выздоравливанию людей». В промежутках между приемами лекарств и капельницами работали массажные машины — такие кастрюльки на проводах, которые кладут под пациентов, и затем эти кастрюльки сильно вибрируют. Меня стали перекладывать на живот — так меняется дыхание и улучшается работа легких, теоретически нужно на животе лежать 16 часов в сутки, но я больше 8 не вылеживал.
Тем временем моя «корона» «росла». Сатурация колебалась даже с кислородом, меня решили перевести на полную маску кислорода, такую, как акваланг.
Я попытался начать в ней дышать и потерял сознание. Последнее, что услышал, — «Интубируем». Я получил наркоз.
В сознании рождались картины невероятных цветов и яркости. Потом я очнулся. Не мог пошевелить ничем, кроме глаз, еще немного двигал головой. Я был в сознании, врачи это не сразу заметили перед подготовкой к постановке меня на ИВЛ и погружению в кому. Тут как раз я испугался, пытаясь подать сигнал глазами, но никто не обращал внимания.
Вообще абсолютная беспомощность, лекарства — все это вызывало страх. Пожалуй, это было самое тяжелое время в больнице. В этот период я сначала молился, а потом отчаялся. Подумал, что мне уже все равно. Потом врач-анестезиолог сказал: «Эй, ребята, а у вас пациент в сознании, посмотрите на его глаза». Ему ответили: «Да? Сейчас исправим». Мне вкололи еще лекарств и отрубили. Очнулся я через несколько дней в реанимации, в другой палате, из горла торчала трубка ИВЛ, дышал за меня аппарат.
На фото: буквально за несколько часов до потери сознания. Кадрировал эту фотку — полностью она слишком страшная
Реанимация: слезть с ИВЛ
Это будет последняя из записей о том, что я видел и чувствовал, находясь в больнице, и она будет длиннее. Признаться, я плохо помню момент, когда очнулся после трех дней медикаментозной комы. Помню только, что удивился торчащим из меня трубкам и подумал, что не люблю спать на спине, а теперь придется… Много нелепых, а может, и гениальных мыслей лезло в голову, как кадры в кинофильме, только нарезка хаотичная. Из-за этого я почти не спал пять дней: мельтешение кадров, изнуряющее мельтешение кадров.
На второй день я более-менее осознанно стал воспринимать реальность и понял, что ко мне относятся как к Гагарину. Буквально с меня сдували пылинки, улыбались и хвалили каждый мой мало-мальский шаг на пути к выздоровлению. Сестра — назовем ее Надежда, женщина лет 55–60, была дольше всего со мной, она выходила несколько смен по 24 часа через день, чтобы взять отгул и съездить к сыну (он сидит) — сказала мне:
«Мы здесь не ради денег работаем, какие тут деньги! Ради таких моментов, как твой, родненький».
Вообще, вся реанимация держится на сестрах, врачи-реаниматологи — это интеллект и золотые руки. Реанимационные сестры — контроль системы лечения, протоколы, круглосуточный интенсив, управление санитарами и клинингом, процедуры, уколы, катетеры. 24 часа они на посту (а не 12, как часто вижу я в обсуждениях), в скафандрах, очках, масках. Нещадно матерят клининг, ругают врачей, которые бросают перчатки в корзины для шприцев (весь мусор раздельный), но именно они — основа работы ОРИТ.
Тогда я не понимал, что буду всего лишь третьим из тех счастливчиков, что смогут слезть с ИВЛ. Пару дней рядом лежал ворчливый профессор МАРХИ, который критиковал архитектуру больницы в Коммунарке. Оказалось, что он был вторым…
Кроме меня, ажиотаж вызывал и другой пациент, он лежал напротив, и хотел я или нет, а взгляд упирался в него. Моего возраста или чуть старше, худой, он был в коме почти неделю, в ногах были тромбы, температура была высокой. Весь в экранах, проводах, трубках и лампочках, он, помимо ИВЛ, был подключен к искусственной почке — здоровый шкаф из экранов и лампочек. Когда эту машину приходило время заправлять специальными серебристыми пакетами, выла сирена, пациенту вводили батареи ампул — кажется, норадреналин. Вокруг него, помимо врачей, толпились ординаторы, волонтеры-студенты, — понятно, что они учились, глядя на работу опытных реаниматологов и редкой техники. Тем не менее этот мой сосед умер. Я поехал на КТ, а когда вернулся, его уже увезли. На мой вопрос, где он, сестра замялась и сказала:
«Увезли в другой корпус». Такая формулировка…
Четыре дня я не ощущал сильного неудобства, возникла даже некая эйфория — видимо, от усиленной подачи кислорода. Мне вернули телефон и очки, и я начал переписываться с семьей и друзьями, отвечать на накопившиеся сообщения. Но потом мои врачи начали менять режим ИВЛ, возобновили физкультуру — в общем, занялись поэтапным отключением меня от аппарата.
Первое изменение режима я не ощутил. Неприятными были процедуры санации, когда тебя от всего отключают, ты дышишь через дырку сам, но внутрь засовывают трубки и заливают воду, а ты зверски кашляешь. Зато потом легче дышать. Мое быстрое улучшение ободрило врачей, и они продолжили, но когда мы подошли к пограничному режиму, после которого человека отключают, я ощутил кирпич, который положили мне на грудь, — стало очень тяжело дышать.
Какое-то время — день — я терпел, но потом сдался, стал просить изменить режим. На моих врачей было горько смотреть: блицкриг провалился — я не смог. Впрочем, я тоже расстроился, был в тупике, не видел никаких резервов и не понимал, как это перебороть. Помогло наблюдение за своим организмом, во время санаций был десяток секунд, когда я дышал сам и мне было легче, чем с ИВЛ.
И вот в самый тяжелый период, после санации, я попросил врача: «Оставь так, без ИВЛ». Он сказал: «Рискнем, через час проверю». Через час моя сатурация была… 96.
«У тебя 96! А у меня 97! У меня 97!» — хохотал врач. Больше к ИВЛ меня не подключали.
Несколько дней я привыкал дышать сам. Как же было здорово ворочаться на кровати как хочешь: садиться, вставать без оглядки на трубки! Потом была еще неделя стационара, и моя 22-дневная эпопея закончилась, я вернулся домой на амбулаторное долечивание.