В последние годы на Северном Кавказе вооруженные столкновения почти сошли на нет. Блиндажи боевиков в лесах, палаточные лагеря беженцев и ночные спецоперации стали историей. Мужчины, участвовавшие в вооруженном подполье, были убиты, осуждены или вернулись к мирной жизни.
С начала первой чеченской войны в конфликт были вовлечены три поколения боевиков, вместе с поколениями сменялись и идеологические установки бойцов. В 1994 году на войну за независимость Чечни от России вышли светские чеченцы-сепаратисты — а 20 лет спустя ультрарадикалы из разных республик Кавказа поддержали террористов ИГИЛ (Организация признана террористической и запрещена в России. — Ред.). Каждое из этих поколений оставило после себя несколько десятков тысяч вдов и детей.
Это большая группа людей, и о ней нам почти ничего не известно. Дети боевиков первой волны уже выросли и многие сами стали родителями, а дети последней еще совсем малыши. Во всех регионах Северного Кавказа силовики относят вдов и жен убитых или осужденных боевиков к группе высокого риска радикализации. В последние годы с ними пытаются вести активную «профилактическую работу».
Наверняка среди нескольких десятков тысяч женщин были и есть носители радикальной и ультрарадикальной идеологии. По данным «Кавказского узла», с 2000 по 2018 год террористки-смертницы совершили 29 терактов в России. В 2014‒2017 годы немало вдов боевиков переехали в зону конфликта в Сирии и Ираке. Однако очевидно, что на путь насилия встает абсолютное меньшинство женщин. Кроме того, можно смело предположить, что большинство радикализовавшихся вдов не получало никакой поддержки в реабилитации после смерти мужа.
Профилактика радикализации должна начинаться с изучения этих семей и, как показывает мировой опыт, прежде всего она должна заключаться в содействии их адаптации. Особенно — в поддержке детей, которым нужно не только восстановиться после травмы, вызванной потерей или арестом отца, но развиваться, учиться, становиться успешными людьми.
Зимой и весной этого года я и мои коллеги в общественной организации «Центр анализа и предотвращения конфликтов» провели исследование социально-психологических и адаптационных потребностей семей бывших боевиков или тех, кого силовики таковыми считают. Невозможно утверждать, что все мужчины, чьи семьи мы изучили, действительно воевали. Факты массового применения пыток и фальсификаций дел по участию в вооруженном подполье, а также похищения людей и внесудебные казни хорошо задокументированы правозащитниками. Но для целей этого исследования нам было важно то, что государство воспринимает этих мужчин боевиками.
Екатерина Сокирянская, «Новая»
В ответе за мужей
Мы провели сорок глубинных интервью с женщинами, чьи мужья были убиты в ходе чеченского конфликта, последующих спецопераций в других республиках, или осуждены на длительные сроки. Нас интересовало то, как они и их дети справлялись со своей трагедией, с последующими социальными проблемами и стигмой, а также то, как можно было бы их поддержать. В ряде стран действуют специальные программы реабилитации и сопровождения таких семей, и мы хотели показать необходимость подобных программ и в России.
Как показывают интервью, многие жены часто не одобряли решения своих мужей, а порой и не знали о них, особенно в период расцвета запрещенных в России «Имарата Кавказ» и ИГИЛ. Однако некоторые женщины понимали, что происходит. Например, Сацита, молодая вдова из Чечни, чей муж умыкнул ее замуж против воли, а потом ушел в лес и совершил нападение на РОВД, рассказала, как через полгода после свадьбы стала замечать, что супруг ведет себя странно. Остановить его или сообщить кому-то девушка боялась.
цитата
Сацита, вдова боевика (Чечня):
«Мне говорил: "Ложись спать", а сам через окно выходил, через три-четыре часа приходил. "Где ты был?" — не рассказывал. Вещи менял, в одних уходил, в других приходил. Приносил какие-то пакеты. Вскоре я все поняла. Сперва мне было страшно, дико, я не понимала, что мне делать. Поговорить я ни с кем не могла. Это было табу, муж меня так настроил, что все, что за порогом дома, — это тайна. Он бил меня часто, и про это я тоже молчала.
Он сказал: "Если хоть одно слово кому-то скажешь, я тебя [в живых] не оставлю".
Сразу несколько наших респонденток на момент убийства или ареста мужа были беременны.
Хава из Чечни рассказала, что в тот момент, когда муж погиб в Сирии, ей было 22 года, и она была беременна двойней. Отъезд мужа на Ближний Восток стал для нее полной неожиданностью.
цитата
Хава (Чечня):
«Мы жили с мужем очень хорошо. Он был богобоязненным, добрым, щедрым. Ни о какой Сирии никогда разговора не было. Но вдруг он уехал к родственнику в Центральную Россию и пропал. Родственники начали его искать. Очень скоро обнаружилось, что он уже пересек границу, что он уже там, в Сирии. Через месяц он вышел со мной на связь. Объяснил все коротко, сказал, что через неделю снова выйдет на связь, и больше не вышел. Он уехал на войну сразу после того нашего разговора, через несколько дней попал под бомбежку и погиб».
Хава никак не могла понять, почему муж бросил ее, их восьмимесячного сына и еще двоих в утробе, тех, кого он так ждал, и уехал на чужую войну. «Первое время, — вспоминает она, — я не могла глоток воды в рот взять, не могла ни с кем разговаривать». Походы в полицию на долгие допросы стали для нее рутиной. Беременность протекала очень тяжело, за два месяца Хава сбросила почти 15 килограммов. Врачи предлагали ей сделать аборт. Она отказалась, и мальчики родились. Здоровыми.
Хаве повезло. У Раисат из Дагестана ребенок умер на второй день после рождения.
Все вдовы подчеркивали то, насколько уязвимыми они были в первое время после смерти мужа: жизнь потеряла смысл, вокруг только отчаяние, от некоторых отвернулись подруги и близкие. Одна вдова прямо сказала, что после потери мужа не хотела жить, но ее удержали дети. Через год после смерти мужа эта женщина смогла уехать из Чечни, и мысли о насилии и смерти у нее прошли.
Лишь две из опрошенных женщин целенаправленно работали с психологом. Почти все остальные говорили, что очень нуждались в психологической помощи, но такие услуги слишком дороги, да и в небольших городах и селах нет профессиональных специалистов. В результате почти все женщины, кто не вышел повторно замуж, «застряли» в своей травме, их состояние не улучшается, даже 18‒20 лет спустя после потери мужа.
Более двух третей опрошенных женщин не имеют постоянной работы и собственного жилья. Найти более-менее приличную работу вдове боевика очень трудно, а у кого-то малые дети на руках.
Неработающие женщины живут на пенсию по потере кормильца, получают помощь от родственников, разовую помощь от благотворителей. Они балансируют на грани нищеты, из которой им и их детям не выбраться.
Но государство, покарав мужчин, карает и тех, кого они взяли себе в жены; карает и детей.
В Чечне нескольким женщинам было отказано в пособии по потере кормильца, поскольку их мужья воевали против государства, что незаконно. Почти все женщины говорили, что после того, что случилось с мужем, им была закрыта возможность трудоустройства в бюджетные организации. Две трети семей живут очень тяжело, не могут себе позволить купить нужные лекарства, школьные принадлежности, оплатить кружки детям.
Почти все семьи сталкивались с отдельными проявлениями дискриминации или негативного отношения. Например, Аза из Ингушетии рассказала, что при попытке устроить детей в детский сад она услышала, что ее муж боевик и им не дадут места в садике. Сациту из Чечни после самоподрыва ее мужа заведующая детским садом попросила забрать детей из учреждения. Правда потом разрешила их приводить без официальной регистрации и велела, чтобы мать не появлялась в саду, а детей забирали дедушка или бабушка. Ее же уволили с новой работы.
При этом в целом общество не отторгает таких женщин и детей, скорее, наоборот, помогает: у вдов часто не берут оплату за спортивные секции детей, время от времени помогают продуктами и деньгами.
цитата
Мадина (Ингушетия):
«Один раз человек пришел и принес двадцать тысяч рублей. Я долго плакала».
Самой главной проблемой вдов и жен бывших боевиков становится жесткое давление и контроль правоохранительных органов.
В Чечне ровно половина женщин говорила об этом, хотя остальные не жаловались на нарушения их прав. Видимо, судьба каждой семьи зависит от конкретного местного начальника и от того, насколько высокопоставленным был ее муж в иерархии подполья.
В Дагестане ситуация кажется наименее благополучной в связи с широким применением практики так называемого профилактического учета. Он был введен в 2015 году, когда на учет как «религиозные экстремисты» были поставлены около 16 тысяч человек и почти все вдовы и жены бывших участников подполья. По утверждению министра внутренних дел республики, с 2017 года профучет официально не ведется, но все наши респондентки отмечали, что неформально он существует и сильно ограничивает их право на частную жизнь и свободу перемещения.
говорит адвокат :
Исрафил Гададов (Дагестан):
«Их просто не оставляют, берут у них анализ крови, анализ слюны, походки. «Я не приду!»—«Не придешь, я тебя закину в бобик и ночью притащу в отдел»… На постах могут снять с автобуса в другой город. Тех, которые закрытые[в хиджабах], в госучреждения стараются не брать. Если узнают, что стоят на профучете, то она работы лишается. Ставят на учет детей, самое ценное у матери».
Действительно злость и тревогу у женщин в Дагестане вызывает то, что детей тоже ставят на учет, выделяют их среди сверстников, таким образом стигматизируя. Сотрудники подразделений по делам несовершеннолетних ведут беседы с учителями, просят характеристики на детей, приходят домой. Женщины рассказывали, что их детей вызывали, фотографировали вместе с другими детьми боевиков, проводили беседы в отсутствие родителей, в том числе на религиозные темы.
«Папа, ты почему так долго с работы идешь?»
Потеря отцов и последующая кризисная ситуация, в которой оказалась семья, имели серьезные последствия для психики и здоровья многих детей. У Сафии муж и брат участвовали в боевых действиях в Чечне в начале второй военной кампании. Муж был ранен, задержан, а потом осужден на длительный срок. За самой семьей силовики долгое время следили и часто приходили в дом с обысками. Через некоторое время был задержан брат женщины, а впоследствии и сестра с мужем были увезены военными на глазах их детей. Все трое пропали без вести. Сафия жила в постоянном страхе за себя и своих сыновей, зарабатывала пошивом постельного белья и старалась дать мальчикам образование и хорошее чеченское воспитание.
Дети отлично учились, но младший сын в 19 лет полностью поседел. У него случаются приступы неконтролируемого гнева, и он порой без причины может ввязаться в драку.
Чечня, селение Центарой. 2003 год. Фото: РИА Новости
Асият из Дагестана рассказала, что после того, как ее брат был убит, в их доме провели обыск, силовики вели себя грубо, направляли оружие на детей, в результате ее сын-подросток до сих пор ночью писается. А Марет из Ингушетии рассказала, что после исчезновения отца старший сын стал убегать из дома и все время прятался от людей.
Психологическую помощь получали лишь двое детей, и лишь в Дагестане.
Матери маленьких детей подчеркивали, как малышам не хватает отца. Аида, чей муж пропал без вести после похищения силовиками, рассказала, что ее малолетний сын часто спрашивает:
«Ну когда папа придет? Шоколадную плитку к уху приложит, будто по телефону звонит: «Папа, ты почему так долго с работы идешь?»
Более взрослым детям сложнее. Асият, которая растит сына своего убитого в спецоперации брата, рассказала, что его дети так и не пережили травму, что ее невозможно пережить.
цитата
Асият, в спецоперации у нее убили брата (Дагестан):
«Когда спецоперация началась, брат позвонил нам[из окруженного дома]и попрощался со всеми. Мальчишкам сказал: «Маму слушайте, не бросайте друг друга». С дочкой поговорил: «Папина красавица, я тебя так люблю». Мы все уйдем, у каждого свой срок, но, конечно, для детей это глубокая рана».
Одновременно несколько наших респонденток в Чечне и Дагестане рассказали, что у их взрослеющих сыновей начинаются проблемы с правоохранительными органами.
цитата
Зарина (Чечня):
«Мои дети школу закончили, и к нам каждый месяц участковый начал ходить. «Что сыновья делают, чем занимаются?» …А потом забрали племянника, сына моего брата, который воевал и получил длительный срок. В отделе ему про отца говорили, сказали: знайте, мы наблюдаем за вами, если захотите что-то не то сделать. Второго его сына тоже забрали. Полтора дня его избивали, потом пятьдесят тысяч у нас попросили и выпустили его. Некоторые молодые ребята из тех, чьи отцы погибли, осуждены, работают с ними[кадыровцами], но большинство против них. И таких забирают, пытают, потому что думают, что сын пойдет за отца, чтобы было неповадно. Они вынуждены смириться с этим пока».
Сакинат, вдова убитого в спецоперации мужчины из Дагестана, рассказала, что ее 18-летний сын был задержан, подвергнут пыткам и осужден за пособничество НВФ.
цитата
Сакинат, вдова убитого (Дагестан):
«Я переживаю, что будет дальше. Чувства радости от того, что выросли мальчики, что это мужчины выросли, нет, все время страх».
У этих юношей травматический опыт потери отца, последующей стигмы и давления на семью накладывается на травму попадания в полицейский участок и даже насилия. А это, безусловно, создает предпосылки для дальнейшего озлобления против власти.
Папы и дети
Рано или поздно каждая мама сталкивается с вопросом про отца. И простого ответа у многих нет.
цитата
Хадижа, Ингушетия:
«Боль, которая душила, невозможно ее объяснить. Самое трудное—я не знала, что говорить детям. Состояние, когда объяснить ребенку—это самая большая боль».
Респондентки из Ингушетии и Дагестана, чьи мужья сидят в тюрьме, чаще всего говорят детям о том, что это ошибка.
Женщины, потерявшие мужей, рассказывают, что он вернулся к Аллаху или уехал в длительную командировку или, например, погиб в аварии. Некоторые объясняют, что он воевал за свои убеждения. Муж Раисат из Дагестана был убит силовиками в 2017 году, его машина сожжена, а тело семья опознавала по генетической экспертизе.
цитата
Раисат (Дагестан):
«Старший знал отца, а младший забыл совсем, ему два и восемь было. Но он все время отца спрашивает. «А что он не приходит, папа, так долго? Папа придет, я его побью и больше никуда не отпущу, я его к батарейке привяжу». Пока я ему не говорю правду, он не готов. А старшему я фото[убитого отца]показала.
Он говорит: «Это что, мой папа? Его жгли, что ли?»
Ситуация в Чечне несколько иная. Дети мужчин из Чечни, отбывающих длительные сроки лишения свободы, знают о своих отцах все, уверяют матери. В одной из семей дома все время говорят об отце.
цитата
Хава (Чечня):
«О том, что произошло с его отцом, я сыну говорю, что было военное время. Я бы тех, кого в то время без вины осудили на пожизненные сроки, назвала военнопленными. Даже если допустить, что все они воевали, в моем понятии они все равно военнопленные. А когда уже их задерживали, мы все знаем, что их били и заставляли брать на себя то, чего они не делали»
В другой семье отец детей и дяди известны в селе, и дети слышат о них, в том числе от соседей.
цитата
Зарема (Чечня):
«Они меня спрашивают, за что его посадили? Почему он вышел на войну? Иногда они говорят, что они гордятся своим отцом. Он не был трусом, не был предателем, он защищал свою родину. Дети мне говорят, что когда люди в селе узнают, что они его сыновья, то говорят: «Ваш отец мужественный был человек».
В Чечне дети респонденток, чьи мужья отбывают пожизненный срок, имеют возможность ездить к отцам на длительные свидания и знакомятся с ними ближе. Короткие встречи с отцом в условиях тюрьмы привносят в жизнь детей новые испытания.
цитаты
Хава (Чечня):
«Сын рассказывает, что они ночью даже не спят, разговаривают, потому что им жалко это время. Все трое суток сидим, говорит, вырубимся на час, потом опять разговариваем. Видимо, им есть о чем поговорить. Сын переживает больше, когда возвращается оттуда… Через месяц-два только приходит в свое обычное состояние».
Тоита (Чечня):
«Они (дети) даже есть не могут, мы друг на друга смотреть не можем, потому что очень сильная душевная боль, и ее тяжело передать», — объясняет состояние своей семьи Тоита. Она рассказала:
«Когда они увидели своего отца, действительно, жалко их было… Отец им говорил: хвала Аллаху, я не бегал за чужими женщинами, не был пойман в курятнике, не воровал, я воевал. Я вышел на призыв отпустить женские юбки и выйти на войну. Он говорит им: если меня даже не будет на этой земле, вы можете гордо ходить, потому что я знаю себе цену. Говорит, что знает, что никогда не сделал ничего, что может их опозорить. Они очень переживают после свидания, особенно сыновья. Им жалко, наверное, оттого, что они ничего не могут сделать для отца».
У большинства детей есть глубокая потребность в положительном образе отца. Особенно в условиях Чечни они героизируют своих отцов-комбатантов и гордятся ими.
Попытки власти навязать таким детям отрицательный образ отца вряд ли будут успешны. Адекватной оценке происходившего в годы войны способствовали бы широкие открытые дискуссии и обсуждение постсоветской чеченской истории. Такие обсуждения смогли бы создать предпосылки для формирования критического мышления у молодежи, могли бы примирить их потребность в положительном образе отца с пониманием истории Чечни того времени как сложной и глубоко трагической, а также проанализировать ошибки и преступления, совершенные обеими сторонами вооруженного конфликта. К сожалению, в сегодняшней Чечне и в целом в России организовать такие открытые дискуссии практически невозможно, однако в будущем они должны состояться. Ведь без обсуждения и принятия взаимной вины примирение и устойчивый мир невозможны.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»