Сюжеты · Культура

Ким Смирнов: Читаю «Незнакомых родителей» Исаака Шапиро

Из личного дневника

Ким Смирнов , научный обозреватель
Я бы даже сказал: это «Отцы и дети» 40–50 годов XX века, написанные на исходе 10-х годов века XXI-го с поправкой на опыт разделяющих их десятилетий.
13 марта 2020 г. Пятница.
Мой школьный друг Исаак Шапиро стал писателем. Живет в Израиле, но книги на чистейшем русском языке (впрочем, при надобности подперчиваемом весьма крутыми оборотами его героев) издает в Москве. В начале 2020 года в издательстве «Время» вышла новая его книга «Незнакомые родители»: две повести и 23 рассказа и этюда, включая великолепный этюд памяти Юрия Казакова. В аннотации к книге говорится, что лирическую прозу автора, «несомненно, можно назвать «ласковой». Если уж это и так, то местами как-то жутковато-ласкова эта пронзительно искренняя проза. Больно уж о суровых временах и нравах идет в ней речь. Говорю прежде всего о повести, давшей название всей книге.
Обложка книги «Незнакомые родители». Фото Натальи Нечаевой
О чем она? Об издревле, из глубины веков идущем и вечно новом начале людского бытия, обозначенном когда-то Тургеневым именем своего романа «Отцы и дети», но, вообще-то, существовавшем и в истории, и в отражающем ее искусстве с незапамятных времен.
По «подводному», не на поверхности лежащему замыслу это повесть о жизненных выборах, которые приходилось делать мальчишкам (а порой и девчонкам) военного поколения, и о том, какую роль в этих «или-или» играло поколение их отцов и матерей, и вернувшихся, и не вернувшихся с той войны.
Я бы даже сказал: это «Отцы и дети» 40–50 годов XX века, написанные на исходе 10-х годов века XXI-го с поправкой на опыт разделяющих их десятилетий.
Да, военные и послевоенные годы — время трудных выборов для тогдашних 11–14-летних пацанов. Одни попадали в сыны полков, другие — в колонии для малолетних правонарушителей.
Фабула повести такова. В только что освобожденные Черновцы для изучения захваченных секретных немецких и румынских документов посылается в командировку с фронта майор Литвиненко. Естественно, всем военным и гражданским властям предписано оказывать ему всяческое содействие.
Квартировался Литвиненко в расположении воинской части, расположенной напротив городского парка. Днем, переодевшись в гражданское, знакомился с городом. А вечером к нему пришел знакомиться командир части, тоже майор. Обсудили поначалу положение на фронтах. Потом разговор, естественно, перешел на город. Литвиненко поделился своим удивлением: такой комфортный для жизни город, и столько пустых квартир, домов, особняков…
Майор-«старожил» заметил: и немудрено — немцы и румыны как в 41-м захватили город, разом расстреляли две тысячи восемьсот евреев. Да еще выслали в концлагеря почти двадцать восемь тысяч человек. А как наши вышли к Днестру — повальное бегство многих здешних. Все побросали: и дома, и мебель, и шмотки…
Так что касается свободной жилплощади: выбирай — не хочу! Некоторые наши офицеры и генералы «зарезервировали» здесь себе жилье на после войны — остается только остаться живыми.
Впрочем, записать жилье можно и на наследников.
— А как это получается… насчет квартиры? — спросил Литвиненко.
— Да проще пареной репы. В городе столько пустого жилья, что власти просто не успевают брать под контроль подведомственный ей жилой фонд и сами заинтересованы в таких новых собственниках квартир и особняков. Вот у тебя какая семья?
— Нас трое и сестра жены.
— Понятно, четверо. Завтра топаешь в горсовет, покажешь свои корочки, дежурный проведет без очереди в четырнадцатый кабинет. Запомни: Квасько Иван Федорович. Ты работаешь здесь, к тебе должна приехать семья, требуется квартира, четыре комнаты, не меньше… А я раненько звякну, чтобы принял как следует.
Иван Федорович Квасько принял как следует. Вызвал помощника:
— Саша, вот адрес. Будешь целый день с товарищем майором. Записывай: сменить замки, не забудь про дубликаты ключей. Проверить электрику, лампочки. На складе выбрать мебель и доставить. Закажи телефон… Кто будет наследником? Сын? Хорошо. Подготовим пока полуофициальный документ — тут у нас гражданского нотариуса пока нет. Как появится, оформим все честь честью.
Так, совсем еще мальчишка, школьник стал вместе с его тетей (а после ее смерти и единственным) владельцем огромной четырехкомнатной квартиры. В Черновцах весны 1944-го никто не увидел бы в этом ничего особенного. Столько было тогда в городе открытых настежь полуособняков-полудворцов, еще не оприходованных новой властью.
Утопающий в зелени садов и парков прикарпатский город с университетом и фирменным мединститутом стал довольно скоро привлекательным для жилья местом, куда устремились многие переселенцы с востока. Мы тоже переехали сюда осенью 45-го. Мама не захотела жить в том городе и доме, откуда отец ушел на фронт и не вернулся. Погиб под Варшавой осенью 44-го.
Автор всегда отдавал должное этому городу нашего общего с ним отрочества и в повести «Соломон Второй» (она публиковалась раньше, но тоже входит в новую книгу) даже посвятил ему такие слова: «В Австро-Венгерской монархии, в ее Габсбургской короне, был маленький зеленый бриллиант. Знатоки скажут: зеленый бриллиант — редкость. Профаны уверены: зеленый не существует. Но он был. И назывался Черновцы».
Между двумя мировыми войнами город стал румынским. Потом — советским. Потом — немецко-румынским. Потом — снова советским.
Митяй жил вдвоем с тетей Аней. Родители в этом доме появлялись редкими наездами. Их служба продолжалась и после войны где-то там, в закордонной Европе. Но, конечно, каждый их приезд становился настоящим праздником.
А потом пригласили их с тетей в большой казенный дом, и бритоголовый начальник с неулыбчивым лицом мягким, бархатным голосом сообщил им, что наш самолет потерпел катастрофу над акваторией иностранного государства: «Есть предположение, что среди пассажиров находились полковник Мария Михайловна Лесницкая и майор Петр Семенович Литвиненко. Компетентные органы полагают… вернее, есть вероятность, что экипаж и пассажиры… возможно… погибли…»
Так Митяй узнал, что звание у мамы было выше отцовского.
Будучи для отца, матери и обожавшей его тети Ани вполне домашним мальчиком, исправно посещавшим и обычную, и музыкальную школу, — и это было одно «или» — все трое толком ничего не знали о другом его «или», о компании дворовых его друзей — Ваську и Коте (Котове). Оба — безотцовщина. У первого от отца остались фотография на стене и похоронка. У второго — ничего. Только имя. Со слов матери знал, что звали его Сволочь. Когда спрашивали об отце, врал: погиб на фронте.
Начиналось у них с чики. Была тогда такая азартная игра на деньги. То, что предложил Васек, сегодня назвали бы его «ноу хау»: вместо того чтобы играть каждый за себя, можно ведь командой на команду, три на три. Получалось результативнее. И взаимовыручка рождалась. Так сложилась их побеждавшая всех «мушкетерская» тройка. И отношения в ней были один за всех и все за одного!
Но наступил момент, когда чикой заниматься стало скучновато. Да и выигрываемые в нее скудные гроши перестали их удовлетворять. Перешли к более серьезным способам добывания денег. Обнаружили в одном из сараев бочку с ворованным спиртом. Втайне от хозяев стали наполнять им бутылки и продавать на базаре. Тут же нашелся постоянный покупатель.
Первоначальные угрызения совести, что совершают нечто криминальное, быстро заглушил довод: воруют-то у воров.
Митяй в этом деле был со всеми. Стоял на шухере. Должен был свиснуть, если появятся хозяева.
Через некоторое время у каждого из них сложилась весьма солидная денежная заначка. Но… грянула денежная реформа, старую наличку обменивали на новые ассигнации в отношении 10:1, и от их заначек остался пшик.
Словом, в свои отроческие годы Митяй был уже достаточно погружен во второе «или» с его жестокими соударениями, далекими от благородного «до первой крови», с защитной финкой, спрятанной во внутреннем, потаенном кармане за подкладкой пальто, с защитной же «пиской», сломанном надвое лезвием бритвы, в кармане брюк.
В повести два кульминационных момента, когда на весах — будущее героя: на какой путь повернет, подтолкнет его судьба. Впрочем, почему судьба? На самом деле — решать-то, в конце концов, приходилось ему самому.
Первая кульминация — еще в отрочестве, в седьмом классе (этой сценой, по сути, кончаются главы повести, посвященные детству и отрочеству героя).
фрагмент<br> &nbsp;
«Митяй и этот тип остались вдвоем, как договорились, — стукнуться. Парень из параллельного класса был крупнее и выше Митяя. На губах его шевелилась насмешливая, ядовитая улыбка <…>. …Самое странное произошло дальше: видимо, тип и не собирался драться, победа над таким, как Митяй, не делала много чести <…>. Главная задача была унизить… Митяй стоял ошарашенный: такого он никогда не слышал <…>. — Чтоб твой брат с кровати до уборной добирался на карачках! А на улице только на костылях, чтоб костыли были высокие и делали ему под мышками кровавые мозоли! А твоя сестра пусть станет проституткой, подхватит сифилис, и вы будете чавкать жратву вместе с ней из одного чугунка. А твой папаша в Ташкенте чтоб ходил с протянутой рукой и ему никто не подавал… А мать твоя… Даже ненависть теперь казалась слабым чувством. И хотя у него нет ни брата, ни сестры, но эта погань — про отца, про маму… Митяй держал правую руку в кармане, бритва была зажата между пальцами».
Полоснуть его по глазам… Еще шаг — и этот гад станет слепым, будет корчится от боли… чтобы свет погас… чтобы не смел… будет жить в темноте… чтобы мама его кормила… Но… а маме за что? В чем виновата?.. Ей ведь всю жизнь потом…
«Он бессознательно сжал правую ладонь и почувствовал, как тепло полилось по пальцам. Митяй отвернулся и, встряхивая рукой, пошел со двора».
Нет, это не было евангельское: «…подставь вторую щеку». Это была первая победа в маленьком человеке Человека над Зверем. При этом я-то хорошо знаю: то был не оригинальный сюжетный ход, придуманный автором. Это случилось на самом деле с ним самим много-много лет назад в Черновцах, во дворе нашей 26-й мужской средней школы.
4 апреля 2020 г. Суббота.
Погибшие отец и мать успели, казалось бы, сделать все, чтобы в будущем оградить сына от забот о хлебе насущном. У него четырехкомнатная квартира (на одного!). В руках профессия небесталанного гитариста. А ведь когда-то сколько усилий потратили и отец, и мать, чтобы убедить его не бросать музыку, ибо обладал он абсолютным, как у матери, музыкальным слухом.
Прошли годы. И вот однажды Митяй нашел в почтовом ящике записку: «Воскресенье в 11 ч. у Фимы. Кот». Там, в забегаловке-пивной, оказался и Васек. Эта первая — через годы — их встреча прошла в исповедальных воспоминаниях.
Васек.
У него уже были и колония, и тюрьма. После освобождения завербовался в Воркуту машинистом на шахту. Была мечта: заработать побольше денег — и в Крым! Но сбила с панталыку очередная любовница. Крепко пила. Не водяру или коньяк, как все нормальные люди, а только шампанское.
Однажды, когда вернулся после смены, она, уже подвыпившая, встретила его словами: «Ты Хемингуэя уважаешь?» — «Да, уважаю». — «Читал?» — «Нет». — «Оно и видно. Хемингуэй пишет: если есть деньги, тратить их надо только на шампанское». — «А твой этот Хумен рубал уголек на глубине пятьсот метров?» — «Нет. Он головой работал. Зачем ему лезть в шахту? Зато он на львов охотился!» — «С чем охотился?» — «С ружьем, понятно». — «А у льва тоже было ружье?..»
Понял наконец: при такой жизни скоро денег вообще не будет. Ни на Крым, ни даже на шампанское.
«Решил — баста! Уволился, получил бабки. Пока она дрыхла, покидал свои шмотки в два чемодана — и тягу на вокзал. У нее взял только Хемингуэя. В дороге прочел, про шампань ничего нету, а мужик достойный…»
Кот.
К этому времени успела крепко его захомутать одна бойкая вдовушка. Немолодая, зато дом в предместье, свое подворье, фруктовый сад, в сарае всякая живность. И стал превращаться Кот в домовитого степенного хозяина.
Но это так только на первый взгляд. Когда Митяй заметил, что у Кота, мол, полный порядок, — вдовушка, сад, хозяйство, хрю-хрю, тот огрызнулся:
«— Не «вдовушка», а вдовища… Она не женщина. Это камень, никаких движений в сторону мягкости. Вяжет кофточки, свитера, шапочки, захочешь кальсоны — тоже свяжет, абы гроши платили. <…> Имеет своих служек, бабульки берут ее товар, приносят деньгу. А эта лахудра пересчитывает гроши по два раза и весь прибыток скрывает хрен знает где… Из моей зарплаты давала только на проезд. <…> Вот и подумал: зачем тянуть лямку? На этой же улице живет разведенка, молодая. Варит классно. Не гулена. А главное, не вяжет кофточек… Я ей сразу открылся: алименты плачу. А она в ответ: сколько ребенку? Восемь, говорю. Она тут же подсчитала: значит, десять осталось. Ничего, потянем».
К амурной одиссее друга Васек и Митяй отнеслись снисходительно. Что тут поделаешь? Кот он и есть Кот…
Митяй.
У друзей уже такие биографии! И тюремные сроки, и по несколько женщин, жен и любовниц. У Кота даже три. А у него — ничего и никого. Только одна Наташа. Да и та далеко. Учились вместе в музучилище. Последний год жили вместе. Мечтал: у них будет хорошая, дружная семья. А она, талантливая пианистка, мечтала о Гнесинке. И уехала в свою Гнесинку (Кот и Васек поинтересовались: Гнесинка — это деревня такая?). Обещала: если не поступит, вернется. Поступила. Музыка? Работа в оркестре — это заработок. Наташа — талантлива. А он… Пытался сочинять, не получается…
Митяй, пожалуй, был слишком строг к себе. Еще на последнем курсе училища им заинтересовался известный в городе музыкант Томми. У него в оркестре повредил руку гитарист, и он искал замену. Прослушал Митяя. Остался доволен. И предложил работу. Так Митяй стал гитаристом в лучшем джаз-оркестре города, игравшем по вечерам в центральном фирменном ресторане «Люкс». Что вызвало глухое недовольство музыкальной общественности: в городе было много первоклассных гитаристов: чуть ли не каждый второй — гений, а Томми остановил выбор на каком-то мальчишке!
И тогда маэстро пустил слух:
«У этого мальчика… за ним такая твердая рука, что вам и не снилось. <…> Если кому-то придет в голову тронуть пацана хоть пальцем, то в двадцать четыре часа вы и ваши семьи смирно сядете в товарные вагоны и будете играть «Мурку» на Дальнем Востоке, там тоже любят музыку…»
Сам-то Митяй хорошо знал, что никакой «твердой руки» за ним нет, что Томми просто берет всех на понт.
Но вот однажды его пригласили в горсовет.
«В кабинете навстречу Митяю поднялся мужчина лет тридцати пяти, улыбчивый, крепко пожал руку. — Как вырос! Прошло столько лет… Меня, конечно, не помните. Вам было не больше двенадцати… У вашего отца кончилась командировка, и он попросил встретить на вокзале тетю Аню и вас из эвакуации. — Вы знали папу? — Знал — не то слово. Я уважал его, а это больше, чем знать. У вас в прихожей в ящике тумбочки должен лежать список телефонов. Вторым записан Саша, у которого ключи от квартиры. Я и есть этот Саша».
Пригласили его в горсовет, чтобы вручить завещание тети Ани о передаче ему в наследство ее сбережений. Это было пожелание тети Ани — чтобы племянник получил документ из рук близко знавшего отца человека.
«— Тетя Аня неоднократно приходила ко мне, советовалась по разным вопросам. <…> — Вы понимаете, для меня эти деньги — тяжесть, они не греют… — Я понимаю, но это ее желание: хоть что-нибудь, пускай после смерти, подарить тебе. — Но ведь я неплохо зарабатываю. — Да, Томми мне рассказывал. — Вы знакомы с Томми?! — Уже тысячу лет. А что в этом особенного? — Теперь понятно, кто его послал прослушать меня…»
Митяй уходил из этого кабинета в твердой уверенности, что «рука» все-таки была. И только позже, лучше узнав Томми и даже подружившись с ним, понял: никакая самая твердая рука, даже под страхом играть «Мурку» где-нибудь на Дальнем Востоке, не заставила бы Томми взять человека к себе в оркестр против воли самого маэстро. У него была «собственная гордость», на чиновников и всяких там начальников, если не находил в них человека (как, видимо, в случае с Сашей), «смотрел свысока». Слишком глубоко было в нем чувство собственного достоинства, личной, внутренней независимости и от людей, и от обстоятельств. Просто Митяй ему действительно понравился. Играл он превосходно. И главное — у него был дар на вырост, на перспективу.
Друзьями они стали, пожалуй, в тот день, когда Томми пришел домой к заболевшему Митяю, загруженный фруктами и деликатесами с ресторанной кухни. Дома у Митяя его особенно поразили два предмета. Старинная, ручной, штучной работы цыганская гитара. Ее привез и подарил сыну отец. И необычный музыкальный инструмент, приобретенный им же в одной из зарубежных командировок, — тоже в подарок сыну. Отец сообщил об этом в письме, но сам привезти его уже не успел. Его передали Митяю и тете Ане уже после гибели родителей вместе с другими оставшимися после них вещами.
Томми сказал, что это банджо, прекрасный джазовый инструмент, по ходящей среди музыкантов легенде завезенный когда-то в Америку из Африки. И к тому же, наверное, сегодня единственный в городе. Но у него есть один знакомый, живший когда-то в Аргентине, который может обучить Митяя игре на банджо. И потом действительно организовал эти уроки.
О многом они говорили тогда до самого вечера. Томми, между прочим, спросил:
«— Ты где был во время войны? — В Алма-Ате. — А! Столица яблок. Красиво. А я в сорок втором оказался в Новосибирске… Проводник выгнал из вагона. На вокзал войти не дают. Темно, ветер со снегом сечет, даже не снег, а будто льдинки впиваются, обжигают. На мне одежка легкая. Иду, а куда — не знаю. Людей не видно. Все ворота закрыты. Нашел домик без ограды, крыльцо деревянное, лежу под дверью, но чувствую — хана, до утра не дотяну, окочурюсь. Начал стучать. Женщина открыла, я ей губами говорю: замерзаю… Она лампой посветила и закрыла дверь. Давай снова стучать, но сил уже нет. Наконец открыла: «Заходь». А я совсем охолодел, ноги чужие, пополз. Показала: возле печки ложись. Большего счастья никогда не было...»
Томми на всю жизнь запомнил, как в ту морозную, вьюжную ночь его, замерзающего еврейского подростка, спасли от смерти, отогрели и накормили два русских человека — Иван да Дарья. Было это в пригороде Новосибирска. Пригород назывался Малая Нахаловка и состоял в основном из полунищего самозастроя.
14 апреля 2020 г. Вторник.
…Вот так Васек, Кот и Митяй через годы снова сошлись уже во взрослой жизни и снова стали проводить свободное время вместе. Что за кружкой пива, особливо ежели и с прицепом, сидеть лучше с друзьями, чем в одиночестве, — ну это понятно. Но вот как-то сразу, сходу ухитрились вляпаться в криминал.
Ехали в трамвае, и Кот с Васьком о чем-то заспорили. А Митяй в их спор не вникал. Под стук колес в сознании возникла мелодия «Каравана», и он полностью погрузился в нее. Когда вышли из вагона, Кот вынул из кармана какую-то штуковину. Оказалось — обойму с патронами. И спорили они, оказывается, вот о чем. Витек засомневался, что якобы в недавнем прошлом Кот славился как виртуозный «щипач», трамвайный вор. И, доказывая свою «первоклассную квалификацию», Кот действительно виртуозно вытащил из подсумка ехавшего в трамвае молоденького лопоухого солдатика эту злополучную обойму.
Митяй возмутился. В конце концов кончили тогда тем, что подбросили обойму в ближайшем отделении милиции. Позвонили из телефонной будки: «У вас за входной дверью обойма с патронами». Тут же повесили трубку. Звонил Васек. Обойму подбрасывал Митяй.
Всякие еще с ними случались истории, когда сходились вместе, — и смешные, и грустные, и безобидные, и на грани фола. Странное это было времяпровождение, слишком уж часто больше напоминавшее убивание времени от скуки, чем осмысленное его проживание. Митяй это чувствовал, но продолжал плыть по течению вместе с друзьями, хотя понимал: вечно это продолжаться не может.
И вот подступило к горлу неизбежное «или-или», вторая кульминация и в повести, и в судьбе героя. Последняя встреча старых друзей.
Начало было ну совсем как у Михалкова: дело было вечером, делать было нечего.
«Приближался вечер, и никаких планов не возникало в головах. Выпито было немного. Но чего-то не хватало... Митяй предложил: — Может, мотнем на природу?»
Наскребли на две бормотухи и отправились на загородный берег Прута, до конечной остановки троллейбуса. У самой воды — для уюта — решили развести костер. Собрали окрестный хлам. Но его хватило ненадолго. Разошлись по разным сторонам в поисках дров. Митяй принес несколько головешек от старых костров, Кот — развесистый сухой куст. Васек полез наверх и притащил оттуда две большие доски. Костер сразу ожил.
«— Откуда такое богатство? — спросил Кот. Васек показал пальцем вверх. — С неба, что ли? — Точно. Там на горе кладбище. — Так надо было штакетник набрать, а не такой столб. Васек, улыбаясь, пожал плечами: — Нет ведь там никакой загородки. Только кресты. Стало слышно потрескивание горелой щепы и мерный гул возрожденного костра. Вдруг Митяй ухватил край креста и с силой рванул его из огненной кучи… — Ты че, сдурел? — в голосе Васька недоумение, обида. — Я че, для себя старался? <…> — Не понимаешь? …У человека кончилась жизнь, а ты стер память о нем… — Херню порешь! Не разводи бодягу! — перебил Васек. — От моего бати осталась только похоронка, клочок бумаги. Ты мне на жалость не капай. Там, на горе, мертвяки беспаспортные лежат, а не люди… — Утром поставишь крест на место, дощечку пришпандорь. — А ты чего командуешь? Если морда интеллигента, так можешь командовать? — Сказал: поставишь. Если нет — мои глаза тебя пусть не видят. Навсегда… — Ты че, самый умный? Чистенький? Командует здесь… Да пошел ты… Балалаечник… Последние крики его были уже вдогонку Митяю. Увязая в песке, Митяй широко шагал прочь от костра. Наконец выбрался на дорогу и неожиданно для себя побежал. Главное было — не сбить дыхание, держать ритм, работать руками, до города неблизко…»
Троллейбусы уже не ходили.
20 апреля 2020 г. Понедельник.
И вот, наконец, дом. Глянул вверх и не поверил своим глазам. В его окнах горел свет. Значит, вернулась Наташа? Ключи отца и мамы лежали где-то на дне океана, тети Ани — в ящике письменного стола. Еще два ключа были только у него и у Наташи.
Его ключ не вошел в замочную скважину. Мешал ключ, вставленный изнутри.
— Кто там? Митяша, это ты?
Он остолбенел от испуга. Так называл его только один человек на свете
«В широком открытом проеме держалась за дверную ручку незнакомая пожилая женщина, седовласая, щуплая». Его мама.
Потом они сидели на диване, и «Митяй долго не отпускал мамины худенькие ладони, будто боялся, что она исчезнет».Он рассказывал ей «про тетю Анну и завещание, про Наташу, с которой не получилось семьи, про Томми, с которым получилась работа, про Сашу, который с уважением помнит майора Литвиненко. Но про своих дружков Митяй почему-то умолчал…»
А она рассказывала, что отец умер три года назад от рака, но на похороны ее не пустили. Из чего Митяй сделал вывод, что они были в заключении где-то за рубежом.
На что она сказала: «Митяша, давай сразу договоримся: такие вопросы, как где и почему, никогда не задавай. Договорились?.. Одно могу сказать: тюрьмы есть и в Европе».
Впрочем, дальше из ее рассказа было ясно, что содержали их в одной из этих тюрем в довольно приличных условиях и даже дважды в год разрешали свидание.
И еще было ясно: то, что тогда, понизив и смягчив голос, вещал бритоголовый начальник, было дезинформацией, «легендой», призванной скрыть то, что произошло на самом деле. И Митяй говорил, что никогда не простит этих людей, вравших, будто они с отцом погибли. А она успокаивала его: «Вероятно, они сами не знали, они слишком низкое звено. Наверное, им было сказано: любая версия сойдет…»
Когда отец умер, спасали ее от безысходности только книги из тюремной библиотеки.
«— На русском? — Нет, Митяша. Русских книг там нет. Только однажды видела Достоевского, «Братья Карамазовы», и то в переводе на французский. Но библиотека обширная: от Монтеня до Джойса…»
А дверь, между прочим, она открыла отцовским ключом. Ее ключ при освобождении не вернули. Зато вернули небольшой, похожий на кисет мешочек с отцовскими вещами. Там были его запонки, наручные часы, портсигар и… ключ от черновицкой квартиры.
Так кончается эта повесть о незнакомых родителях, а на самом деле таких знакомых, таких родных, каждый раз словно бы незримо встававших за спиной героя во время самых главных, решающих его жизненных выборов.