Ким Смирнов: Читаю «Незнакомых родителей» Исаака Шапиро

Мой школьный друг Исаак Шапиро стал писателем. Живет в Израиле, но книги на чистейшем русском языке (впрочем, при надобности подперчиваемом весьма крутыми оборотами его героев) издает в Москве. В начале 2020 года в издательстве «Время» вышла новая его книга «Незнакомые родители»: две повести и 23 рассказа и этюда, включая великолепный этюд памяти Юрия Казакова. В аннотации к книге говорится, что лирическую прозу автора, «несомненно, можно назвать «ласковой». Если уж это и так, то местами как-то жутковато-ласкова эта пронзительно искренняя проза. Больно уж о суровых временах и нравах идет в ней речь. Говорю прежде всего о повести, давшей название всей книге.

О чем она? Об издревле, из глубины веков идущем и вечно новом начале людского бытия, обозначенном когда-то Тургеневым именем своего романа «Отцы и дети», но, вообще-то, существовавшем и в истории, и в отражающем ее искусстве с незапамятных времен.

По «подводному», не на поверхности лежащему замыслу это повесть о жизненных выборах, которые приходилось делать мальчишкам (а порой и девчонкам) военного поколения, и о том, какую роль в этих «или-или» играло поколение их отцов и матерей, и вернувшихся, и не вернувшихся с той войны.

Да, военные и послевоенные годы — время трудных выборов для тогдашних 11–14-летних пацанов. Одни попадали в сыны полков, другие — в колонии для малолетних правонарушителей.

Фабула повести такова. В только что освобожденные Черновцы для изучения захваченных секретных немецких и румынских документов посылается в командировку с фронта майор Литвиненко. Естественно, всем военным и гражданским властям предписано оказывать ему всяческое содействие.

Квартировался Литвиненко в расположении воинской части, расположенной напротив городского парка. Днем, переодевшись в гражданское, знакомился с городом. А вечером к нему пришел знакомиться командир части, тоже майор. Обсудили поначалу положение на фронтах. Потом разговор, естественно, перешел на город. Литвиненко поделился своим удивлением: такой комфортный для жизни город, и столько пустых квартир, домов, особняков…

Майор-«старожил» заметил: и немудрено — немцы и румыны как в 41-м захватили город, разом расстреляли две тысячи восемьсот евреев. Да еще выслали в концлагеря почти двадцать восемь тысяч человек. А как наши вышли к Днестру — повальное бегство многих здешних. Все побросали: и дома, и мебель, и шмотки…

Впрочем, записать жилье можно и на наследников.

— А как это получается… насчет квартиры? — спросил Литвиненко.

— Да проще пареной репы. В городе столько пустого жилья, что власти просто не успевают брать под контроль подведомственный ей жилой фонд и сами заинтересованы в таких новых собственниках квартир и особняков. Вот у тебя какая семья?

— Нас трое и сестра жены.

— Понятно, четверо. Завтра топаешь в горсовет, покажешь свои корочки, дежурный проведет без очереди в четырнадцатый кабинет. Запомни: Квасько Иван Федорович. Ты работаешь здесь, к тебе должна приехать семья, требуется квартира, четыре комнаты, не меньше… А я раненько звякну, чтобы принял как следует.

Иван Федорович Квасько принял как следует. Вызвал помощника:

— Саша, вот адрес. Будешь целый день с товарищем майором. Записывай: сменить замки, не забудь про дубликаты ключей. Проверить электрику, лампочки. На складе выбрать мебель и доставить. Закажи телефон… Кто будет наследником? Сын? Хорошо. Подготовим пока полуофициальный документ — тут у нас гражданского нотариуса пока нет. Как появится, оформим все честь честью.

Так, совсем еще мальчишка, школьник стал вместе с его тетей (а после ее смерти и единственным) владельцем огромной четырехкомнатной квартиры. В Черновцах весны 1944-го никто не увидел бы в этом ничего особенного. Столько было тогда в городе открытых настежь полуособняков-полудворцов, еще не оприходованных новой властью.

Утопающий в зелени садов и парков прикарпатский город с университетом и фирменным мединститутом стал довольно скоро привлекательным для жилья местом, куда устремились многие переселенцы с востока. Мы тоже переехали сюда осенью 45-го. Мама не захотела жить в том городе и доме, откуда отец ушел на фронт и не вернулся. Погиб под Варшавой осенью 44-го.

Автор всегда отдавал должное этому городу нашего общего с ним отрочества и в повести «Соломон Второй» (она публиковалась раньше, но тоже входит в новую книгу) даже посвятил ему такие слова: «В Австро-Венгерской монархии, в ее Габсбургской короне, был маленький зеленый бриллиант. Знатоки скажут: зеленый бриллиант — редкость. Профаны уверены: зеленый не существует. Но он был. И назывался Черновцы».

Митяй жил вдвоем с тетей Аней. Родители в этом доме появлялись редкими наездами. Их служба продолжалась и после войны где-то там, в закордонной Европе. Но, конечно, каждый их приезд становился настоящим праздником.

А потом пригласили их с тетей в большой казенный дом, и бритоголовый начальник с неулыбчивым лицом мягким, бархатным голосом сообщил им, что наш самолет потерпел катастрофу над акваторией иностранного государства: «Есть предположение, что среди пассажиров находились полковник Мария Михайловна Лесницкая и майор Петр Семенович Литвиненко. Компетентные органы полагают… вернее, есть вероятность, что экипаж и пассажиры… возможно… погибли…»

Так Митяй узнал, что звание у мамы было выше отцовского.

Будучи для отца, матери и обожавшей его тети Ани вполне домашним мальчиком, исправно посещавшим и обычную, и музыкальную школу, — и это было одно «или» — все трое толком ничего не знали о другом его «или», о компании дворовых его друзей — Ваську и Коте (Котове). Оба — безотцовщина. У первого от отца остались фотография на стене и похоронка. У второго — ничего. Только имя. Со слов матери знал, что звали его Сволочь. Когда спрашивали об отце, врал: погиб на фронте.

Начиналось у них с чики. Была тогда такая азартная игра на деньги. То, что предложил Васек, сегодня назвали бы его «ноу хау»: вместо того чтобы играть каждый за себя, можно ведь командой на команду, три на три. Получалось результативнее. И взаимовыручка рождалась. Так сложилась их побеждавшая всех «мушкетерская» тройка. И отношения в ней были один за всех и все за одного!

Но наступил момент, когда чикой заниматься стало скучновато. Да и выигрываемые в нее скудные гроши перестали их удовлетворять. Перешли к более серьезным способам добывания денег. Обнаружили в одном из сараев бочку с ворованным спиртом. Втайне от хозяев стали наполнять им бутылки и продавать на базаре. Тут же нашелся постоянный покупатель.

Митяй в этом деле был со всеми. Стоял на шухере. Должен был свиснуть, если появятся хозяева.

Через некоторое время у каждого из них сложилась весьма солидная денежная заначка. Но… грянула денежная реформа, старую наличку обменивали на новые ассигнации в отношении 10:1, и от их заначек остался пшик.

Словом, в свои отроческие годы Митяй был уже достаточно погружен во второе «или» с его жестокими соударениями, далекими от благородного «до первой крови», с защитной финкой, спрятанной во внутреннем, потаенном кармане за подкладкой пальто, с защитной же «пиской», сломанном надвое лезвием бритвы, в кармане брюк.

В повести два кульминационных момента, когда на весах — будущее героя: на какой путь повернет, подтолкнет его судьба. Впрочем, почему судьба? На самом деле — решать-то, в конце концов, приходилось ему самому.

Первая кульминация — еще в отрочестве, в седьмом классе (этой сценой, по сути, кончаются главы повести, посвященные детству и отрочеству героя).

Полоснуть его по глазам… Еще шаг — и этот гад станет слепым, будет корчится от боли… чтобы свет погас… чтобы не смел… будет жить в темноте… чтобы мама его кормила… Но… а маме за что? В чем виновата?.. Ей ведь всю жизнь потом…

Нет, это не было евангельское: «…подставь вторую щеку». Это была первая победа в маленьком человеке Человека над Зверем. При этом я-то хорошо знаю: то был не оригинальный сюжетный ход, придуманный автором. Это случилось на самом деле с ним самим много-много лет назад в Черновцах, во дворе нашей 26-й мужской средней школы.

Погибшие отец и мать успели, казалось бы, сделать все, чтобы в будущем оградить сына от забот о хлебе насущном. У него четырехкомнатная квартира (на одного!). В руках профессия небесталанного гитариста. А ведь когда-то сколько усилий потратили и отец, и мать, чтобы убедить его не бросать музыку, ибо обладал он абсолютным, как у матери, музыкальным слухом.

Прошли годы. И вот однажды Митяй нашел в почтовом ящике записку: «Воскресенье в 11 ч. у Фимы. Кот». Там, в забегаловке-пивной, оказался и Васек. Эта первая — через годы — их встреча прошла в исповедальных воспоминаниях.

У него уже были и колония, и тюрьма. После освобождения завербовался в Воркуту машинистом на шахту. Была мечта: заработать побольше денег — и в Крым! Но сбила с панталыку очередная любовница. Крепко пила. Не водяру или коньяк, как все нормальные люди, а только шампанское.

Однажды, когда вернулся после смены, она, уже подвыпившая, встретила его словами: «Ты Хемингуэя уважаешь?» — «Да, уважаю». — «Читал?» — «Нет». — «Оно и видно. Хемингуэй пишет: если есть деньги, тратить их надо только на шампанское». — «А твой этот Хумен рубал уголек на глубине пятьсот метров?» — «Нет. Он головой работал. Зачем ему лезть в шахту? Зато он на львов охотился!» — «С чем охотился?» — «С ружьем, понятно». — «А у льва тоже было ружье?..»

Понял наконец: при такой жизни скоро денег вообще не будет. Ни на Крым, ни даже на шампанское.

К этому времени успела крепко его захомутать одна бойкая вдовушка. Немолодая, зато дом в предместье, свое подворье, фруктовый сад, в сарае всякая живность. И стал превращаться Кот в домовитого степенного хозяина.

Но это так только на первый взгляд. Когда Митяй заметил, что у Кота, мол, полный порядок, — вдовушка, сад, хозяйство, хрю-хрю, тот огрызнулся:

К амурной одиссее друга Васек и Митяй отнеслись снисходительно. Что тут поделаешь? Кот он и есть Кот…

У друзей уже такие биографии! И тюремные сроки, и по несколько женщин, жен и любовниц. У Кота даже три. А у него — ничего и никого. Только одна Наташа. Да и та далеко. Учились вместе в музучилище. Последний год жили вместе. Мечтал: у них будет хорошая, дружная семья. А она, талантливая пианистка, мечтала о Гнесинке. И уехала в свою Гнесинку (Кот и Васек поинтересовались: Гнесинка — это деревня такая?). Обещала: если не поступит, вернется. Поступила. Музыка? Работа в оркестре — это заработок. Наташа — талантлива. А он… Пытался сочинять, не получается…

Митяй, пожалуй, был слишком строг к себе. Еще на последнем курсе училища им заинтересовался известный в городе музыкант Томми. У него в оркестре повредил руку гитарист, и он искал замену. Прослушал Митяя. Остался доволен. И предложил работу. Так Митяй стал гитаристом в лучшем джаз-оркестре города, игравшем по вечерам в центральном фирменном ресторане «Люкс». Что вызвало глухое недовольство музыкальной общественности: в городе было много первоклассных гитаристов: чуть ли не каждый второй — гений, а Томми остановил выбор на каком-то мальчишке!

И тогда маэстро пустил слух:

Сам-то Митяй хорошо знал, что никакой «твердой руки» за ним нет, что Томми просто берет всех на понт.

Но вот однажды его пригласили в горсовет.

Пригласили его в горсовет, чтобы вручить завещание тети Ани о передаче ему в наследство ее сбережений. Это было пожелание тети Ани — чтобы племянник получил документ из рук близко знавшего отца человека.

Митяй уходил из этого кабинета в твердой уверенности, что «рука» все-таки была. И только позже, лучше узнав Томми и даже подружившись с ним, понял: никакая самая твердая рука, даже под страхом играть «Мурку» где-нибудь на Дальнем Востоке, не заставила бы Томми взять человека к себе в оркестр против воли самого маэстро. У него была «собственная гордость», на чиновников и всяких там начальников, если не находил в них человека (как, видимо, в случае с Сашей), «смотрел свысока». Слишком глубоко было в нем чувство собственного достоинства, личной, внутренней независимости и от людей, и от обстоятельств. Просто Митяй ему действительно понравился. Играл он превосходно. И главное — у него был дар на вырост, на перспективу.

Друзьями они стали, пожалуй, в тот день, когда Томми пришел домой к заболевшему Митяю, загруженный фруктами и деликатесами с ресторанной кухни. Дома у Митяя его особенно поразили два предмета. Старинная, ручной, штучной работы цыганская гитара. Ее привез и подарил сыну отец. И необычный музыкальный инструмент, приобретенный им же в одной из зарубежных командировок, — тоже в подарок сыну. Отец сообщил об этом в письме, но сам привезти его уже не успел. Его передали Митяю и тете Ане уже после гибели родителей вместе с другими оставшимися после них вещами.

Томми сказал, что это банджо, прекрасный джазовый инструмент, по ходящей среди музыкантов легенде завезенный когда-то в Америку из Африки. И к тому же, наверное, сегодня единственный в городе. Но у него есть один знакомый, живший когда-то в Аргентине, который может обучить Митяя игре на банджо. И потом действительно организовал эти уроки.

…О многом они говорили тогда до самого вечера. Томми, между прочим, спросил:

Томми на всю жизнь запомнил, как в ту морозную, вьюжную ночь его, замерзающего еврейского подростка, спасли от смерти, отогрели и накормили два русских человека — Иван да Дарья. Было это в пригороде Новосибирска. Пригород назывался Малая Нахаловка и состоял в основном из полунищего самозастроя.

…Вот так Васек, Кот и Митяй через годы снова сошлись уже во взрослой жизни и снова стали проводить свободное время вместе. Что за кружкой пива, особливо ежели и с прицепом, сидеть лучше с друзьями, чем в одиночестве, — ну это понятно. Но вот как-то сразу, сходу ухитрились вляпаться в криминал.

Ехали в трамвае, и Кот с Васьком о чем-то заспорили. А Митяй в их спор не вникал. Под стук колес в сознании возникла мелодия «Каравана», и он полностью погрузился в нее. Когда вышли из вагона, Кот вынул из кармана какую-то штуковину. Оказалось — обойму с патронами. И спорили они, оказывается, вот о чем. Витек засомневался, что якобы в недавнем прошлом Кот славился как виртуозный «щипач», трамвайный вор. И, доказывая свою «первоклассную квалификацию», Кот действительно виртуозно вытащил из подсумка ехавшего в трамвае молоденького лопоухого солдатика эту злополучную обойму.

Митяй возмутился. В конце концов кончили тогда тем, что подбросили обойму в ближайшем отделении милиции. Позвонили из телефонной будки: «У вас за входной дверью обойма с патронами». Тут же повесили трубку. Звонил Васек. Обойму подбрасывал Митяй.

Всякие еще с ними случались истории, когда сходились вместе, — и смешные, и грустные, и безобидные, и на грани фола. Странное это было времяпровождение, слишком уж часто больше напоминавшее убивание времени от скуки, чем осмысленное его проживание. Митяй это чувствовал, но продолжал плыть по течению вместе с друзьями, хотя понимал: вечно это продолжаться не может.

И вот подступило к горлу неизбежное «или-или», вторая кульминация и в повести, и в судьбе героя. Последняя встреча старых друзей.

Начало было ну совсем как у Михалкова: дело было вечером, делать было нечего.

Наскребли на две бормотухи и отправились на загородный берег Прута, до конечной остановки троллейбуса. У самой воды — для уюта — решили развести костер. Собрали окрестный хлам. Но его хватило ненадолго. Разошлись по разным сторонам в поисках дров. Митяй принес несколько головешек от старых костров, Кот — развесистый сухой куст. Васек полез наверх и притащил оттуда две большие доски. Костер сразу ожил.

Троллейбусы уже не ходили.

И вот, наконец, дом. Глянул вверх и не поверил своим глазам. В его окнах горел свет. Значит, вернулась Наташа? Ключи отца и мамы лежали где-то на дне океана, тети Ани — в ящике письменного стола. Еще два ключа были только у него и у Наташи.

Его ключ не вошел в замочную скважину. Мешал ключ, вставленный изнутри.

— Кто там? Митяша, это ты?

Он остолбенел от испуга. Так называл его только один человек на свете

Потом они сидели на диване, и «Митяй долго не отпускал мамины худенькие ладони, будто боялся, что она исчезнет».Он рассказывал ей «про тетю Анну и завещание, про Наташу, с которой не получилось семьи, про Томми, с которым получилась работа, про Сашу, который с уважением помнит майора Литвиненко. Но про своих дружков Митяй почему-то умолчал…»

А она рассказывала, что отец умер три года назад от рака, но на похороны ее не пустили. Из чего Митяй сделал вывод, что они были в заключении где-то за рубежом.

Впрочем, дальше из ее рассказа было ясно, что содержали их в одной из этих тюрем в довольно приличных условиях и даже дважды в год разрешали свидание.

И еще было ясно: то, что тогда, понизив и смягчив голос, вещал бритоголовый начальник, было дезинформацией, «легендой», призванной скрыть то, что произошло на самом деле. И Митяй говорил, что никогда не простит этих людей, вравших, будто они с отцом погибли. А она успокаивала его: «Вероятно, они сами не знали, они слишком низкое звено. Наверное, им было сказано: любая версия сойдет…»

Когда отец умер, спасали ее от безысходности только книги из тюремной библиотеки.

А дверь, между прочим, она открыла отцовским ключом. Ее ключ при освобождении не вернули. Зато вернули небольшой, похожий на кисет мешочек с отцовскими вещами. Там были его запонки, наручные часы, портсигар и… ключ от черновицкой квартиры.

Так кончается эта повесть о незнакомых родителях, а на самом деле таких знакомых, таких родных, каждый раз словно бы незримо встававших за спиной героя во время самых главных, решающих его жизненных выборов.