Жизнь тем не менее происходила: проснулся от сорочьего стрекота. Птица истерила в сотне метров от моего окна – с креста монастырской колокольни. А дома тихо.

Младший сын, ему семь, уже сидел на кухне за пустым столом. Дома холодно, а он по своему обыкновению голый. В одних труселях, как древние люди. Звереныш. Он и сообщил новость.

– В Америке, в округе Кук штата Иллинойс умер младенец. У него был положительный тест на коронавирус. Я в Яндексе прочитал.

В Яндекс он заходит в телеке, с пульта, прежде чем уйти на каналы про жизнь животных – предпочитает их мультфильмам. Ну да, в запой ему как некоторым уходить рано, а если выбирать из предлагаемых вариантов, то зоология – куда радикальней. Подлинный эскапизм. Да, сын, узнаю себя. Да, только так, только хардкор.

А вообще не знаю, зачем детям это показывают. Делать жизнь с макак? В природе ад и террор, все всех жрут. В приоритете – потомство, за детенышей пасть порвут, не моргнув. А старики – мусор. Чуть ослаб – вон из стада. Даже удивительно, что бумеры еще не оскорбились и не настрочили на зооТВ в Роскомнадзор.

Раз смотрит, ему это нравится. И эта странная улыбка сейчас. После сказанного.

Дома тихо и холодно. И это темное, накатывающее периодически чувство: кто он, этот ребенок, откуда? Вот его не было, и вот он здесь с такими же, как у тебя, глазами, замашками, руками. Как ты косолапит, как ты с утра не в духе, и при всем этом – другой, не твой. Непроглядная тьма между вами, но она невидима и не значит ничего.

Сказал и улыбается. В таком возрасте, известно, самые надежные системы защиты психики. Броненосцы. Панголины. Уж точно еще не совсем люди. «Злые дети!» Эмпатия – дело наживное, пока невинная жестокость.

Может, обойдется. Просто ты с утра не в духе.

Зимой, когда все только начиналось, даже остроумно выглядело: точно наверху снова начитались наших книжек и газет и решили повторить не столь расхожий сюжет – как эпидемия выкашивает только пенсов. Бумеров. На планете останутся одни янгстеры. Праздник непослушания.

В начале марта всей семьей собирались на 80-й день рождения его деда, моего отца – за две тысячи верст. Не поехали. Сын рвался, а я позвонил отцу: ну его нафиг, к чему повторять, ослы мы, что ли – ходить по кругу, это же эдипов вирус, папа, я и знать не буду, что носитель его, а встретимся, и я угроблю тебя. Не-не-не, на хрен, без нас. Без тебя и меня.

И хожу, довольный собой: такой ответственный.

Но глупый. Не уловил, что «отцы и дети» – уже не про меня с отцом, а про моих детей со мной. И что я при всех раскладах не столько Эдип, сколько Лай. И это не мне, а я размахиваю клюкой: ужо я вам, мелкие поганцы!

Даже не так. Только Лай и ни разу не Эдип. Старше и главней тебя вокруг – никого. Старики те же дети, отцу уже тоже нравятся мультфильмы и зооканалы. Ты теперь проводник. Все – за тобой, ты ведешь. Карт и ключей нет, огонь иссякает и тухнет.

И узнаю попутно, что и 50-летние мрут. Что «корона» не обходит курильщиков стороной, а как раз наоборот. И я вспоминаю, что младший мой все еще пока ходит в школу и бассейн. На днюхи одноклассниц. На последней в развлекательном центре, куда его привез, постоял пять минут, посмотрел, как он ухнулся с размаху в разгул и гедонизм – был только еще один парень и десять девиц. Потом приехал его забирать. Они весело вроде догуливали. Когда уже надевал куртку, подошел к имениннице и прошептал той в ухо: «Больше никогда меня не приглашай». И большой палец вниз с гримасой отвращения. Та в восемь ручьев заревела.

А до того, как все вот это началось, были предновогодние дни. И мы тогда еще ничего не знали. Ну да, високосный год. Первый, что ли. На кухне поставили, как всегда, елку. Налепили из желеобразной массы на оконное стекло Деда Мороза. Сивая борода, красные нос, колпак, кафтан – как положено. И ребенок, как всегда, плохо ел, мать выговаривала. Что-то вроде: вот Дед Мороз смотрит, как ты ешь, решает, достоин ли ты подарка. Ты видишь этот пристальный взгляд? Сын так посмотрел на Деда Мороза, что я понял – наутро глазки у деда будут выковыряны. Продолжать?

Серьезный парень, все его побаиваются. Сидит. Голый как Голлум. Что его согревает? Теперь улыбки кончились, насупился. Новость о младенце, видно, задела. Сын узнал, что и они. (Ушел, перепроверил про ребенка из Чикаго, все почти так, все же однозначного указания на «корону» как причину смерти нет, медицина не алгебра, оставляет просветы.)

А старший что – другим рос? Все они такие, звереныши. Душа, конечно, по природе христианка, чего ради спорить с древними, тем более то цитата, вырванная из контекста, а я помню и дальше: душа обыкновенно становится христианкой, а не рождается ею. И это нормально – тот факт, что мои дети явились сюда не ангелочками, а «толстыми и бесшерстыми дьяволятами». Я за них, и пусть все провалится.

У младшего-то, кстати, вся спина в шерсти. Пусть бесцветной. Таким родился. И эта их всеобщая любовь к динозаврам. У младшего еще и к паукам и змеям. Ко всем самым отвратительным тварям, причем не только игрушечным. И реальным. На даче паукам мух носит. И интересно так говорит: «жопораздирающий крик динозавра». Заметьте, что на что он заменил.

Обойдется, надеюсь. Все они поначалу язычники. И, толком еще не разговаривая, рисуют в абстрактном стиле. Дым. Деревья – первое, что у них понятно. У младшего вовсе с деревьями отношения особые. А, может, про других я просто уже забыл. Сегодня воскресенье, сейчас скажет: поехали на дачу.

А надо бы – идти нам с ним к монастырю. Пение из него слышно… Нищие-то никуда не делись, два завсегдатая там без кистей – много таких, с ампутационными культями после обморожений. Кормить их со своих рук домашней едой.

Сын каждый день ходил в школу мимо монастыря – с матерью, и со мной – обратно. Что им в этой школе, если она когда-нибудь вновь заработает, будут рассказывать про лишних людей? И раньше-то не особо складно, а сейчас, когда все стали лишними? Глобально стали? Их спасают сейчас, но ведь понятно, что к чему.

И сын сказал, и мы поехали на дачу. Мимо проплывали огромные ангары закрытых моллов. Теперь сукно, трава, дым, черное железо, суглинистая почва.

И через полчаса — другой мир. В городе снег растаял, и земля высохла, здесь — метровые сугробы. Проваливаясь, добрели от дороги до ворот. Сын отставал. Я оглядывался: на его серьезном лице и на снегу лежали сиреневые тени, теплый воздух дрожал.

Знаю, как он вдыхает сырость ельника, как летом, входя в дальний, за нашей горой, сосновый лес — прямой и строгий, как монастырь — он запрокидывает голову: четырехлапый серый зверь с выразительными глазами. И водит очами потом как-то мистически; мы все тут слишком слабы для христианства, это, думаю, ничего, это, может статься, именно сейчас даже неплохо. Его двоюродный брат, инвалид с сократовским черепом, со стекающей на грудь слюной, настигаемый приступами ровно в моменты начала снегопадов, цитирует сов и волков в полнолуние, интуитивно знает в лесу каждое растение, гриб, дерево, что-то жует сразу, что-то приберегает для костра (и потом обязательно съест один небольшой уголек), морщится от поднимающегося ветра и улыбается рябине на угоре. Он — ваша дорожка в рай, говорят бабки родственникам, и ведь они имеют в виду рай христианский.

Открыл дом, зашел. На кухонном столе лежала пачка рисунков сына — летних. Последних дошкольных. Один — на полу. Поднял. Летучая мышь с чертами и дьявола, и Бэтмена, но ничего человеческого — красные злобные глазки с узкими зрачками, уши загнулись рогами, между ними — красный кардинальский пилеолус (или кипа?), черные крылья с красным подбоем, ножки с копытцами. А на хвосте — он, коронавирус. Может, и Солнце, может, и оно бывает таким красным и зловещим. Но с другого бока, под крылом, как будто уже вырвавшийся из бомболюка еще один коронавирус. Рисунок подписан.

Так вот откуда мор. Все сходится. Летом нарисовал, потом летучую мышку вызвал.

Мышка хвостиком махнула, яичко упало и разбилось, а в нем иголка, а в ней твоя смерть.

Прошептал заклинание на гибель драконьего мышонка.

Мышонка табака.

Вышел из дома.

Сын стоял вполоборота и перед ним — в метре-двух от напряженного лица зависли птахи, взбивая крыльями воздух. Они смотрели друг на друга — и не могли насмотреться.

Меня для них не было. Родители начали бояться своих детей. Что ж.

Последний раз с сыном приезжали сюда в ноябре, снега тогда уже навалило, но проехали к дому. Увидев живые души, приближались с двух сторон оголодавшие, брошенные коты, и вот также слетались стайками синицы, снегири. А под рябиной валялись пьяные свиристели — наелись забродившей ягоды.

Зима прошла, а рябины и калины и сейчас полно. Птицы сидели по деревьям, ягода их не интересовала, срывались, подлетали к сыну и вились перед ним, замирая на лету.

Зашел в дом обратно поискать им другой корм. Только пакет с алтайскими злаковыми хлопьями — кашу заваривать. Насыпал на пятаке, вытоптанном сыном, позвал его с собой пробивать дорогу до бани. И откликнулся, пошел. А птицы игнорировали и хлопья. Вот он корм. Ан нет. Как люди. Что-то случилось.

Предъявил рисунок. «Это что?» — «То самое». — «А заклинания — сам придумал?» — «Легкий шифр, папа. Акростишный — из начальных букв каждого слова. Я тебе много такого могу придумать». — «Что — и буквы мешал с английскими, и зеркалил специально?» — «Да». — «Ладно, а то я аж взволновался, в тетрадки-то твои не заглядываю».

Когда младший родился, из роддома его привезли сюда, на дачу. У ворот ждала неизвестная белая собака-полуволк. Ее ни разу здесь не видели. Она смотрела от деревьев на приближающуюся машину. Чуть отошла — за них. Ночью пролезла под забором — было одно место, свернулась клубком у крыльца — смотрела на меня, когда выходил курить. К утру исчезла. Видел ее у ворот еще несколько раз в первый месяц сына. Больше никогда.

Звери на пороге.

Все же спустя неделю решил сыновью наскальную живопись сканировать и отправить психологу Петру — у него в кабинете трудные дети рисовали. «Свободное рисование, с элементами арт-терапии, что ли. Я не заморачиваюсь по поводу психодиагностики по рисункам: многим детям так — через образы, цвета, сюжеты — проще себя выражать, чем с помощью речи, которая у них еще не очень развита». Чтобы Петр не вызвал мне санитаров с носилками, начал переписку с мемов про ПФР как спонсора эпидемии, потом сбросил ему рекламу футболок Covid 19 Boomer Remover. Уж не знаю, написал, фейк ли это, фотошоп, но так ведь и есть. Павлики Морозовы now, хунвейбины. Молодость безжалостна. А теперь — о главном.

Остановился. Подумал, выделил все, нажал delete.

Изжелта-красный мохнатый шар с присосками подплывал и покачивался. Не помню, чтобы мои дети снились когда-то. Во сне есть только мысли о них. И мысли о них всегда коррелируют с идеальным страхом, самым сильным, какой возможен. Страхом — за них, но и вообще.

Теперь очнулся и слушал город. Если вот так проснешься в реанимации, приход зимы и лета можно определять по звукам за окном. Когда крысы бегут, цокая коготками, — зима, когда шуршат — лето. Сейчас и то и это: кто уже поменял шипованные зимние шины, кто еще нет. Наступают солнечные дни с пением птиц, когда в любой день часам к 5—6 пополудни будет казаться, что наступает вечер пятницы.

Птицы пели где-то совсем близко. Вербное воскресенье. Сын, наверное, уже на кухне. Пойдем к монастырю, к нищим. Да, сейчас. Когда еще?

Как кормить этих мужиков с культями, соблюдая социальную дистанцию?

Встал. Под окном — крыша большого резного двухэтажного дома, где жили монашки. На его карнизах постоянно сношались или вели к тому голуби. Им там было неудобно, и они, шумно взмахивая крыльями, срывались, но с упорством продолжали. Сейчас у этого дома стоял полицейский уазик: забирали не нищих, а кормивших их. Активисты в желтых накидках спешно вынимали из праворульной японки пластиковые контейнеры с едой и ставили на тротуар. Это освещал неяркий опасный свет. Будто радиоактивный, если б мы могли радиоактивность видеть. Голое небо не нависало, а отлетело совсем. Менты и нищие стояли и сидели, безропотно ждали, как дети подарков Деда Мороза.

Выгрузив еду, волонтеры пикнули сигналкой и полезли в уазик.

Малек сидел на кухне с открытым окном, объедал печенье, оставляя живым в его центре улыбающуюся человеческую рожицу. На тарелке лежали уже три.

Я подошел закрыть окно. Оно выходило на другую сторону, северную. По двору шел бомж. Не пьяный, знал его: тронутый. Завывал собакой, и за ним следовала их стая, пять больших собак. В белых пакетах у нищего пустые бутылки. Нацелился к вытаскиваемому дворником из второго подъезда по утрам контейнеру. Что его там нет — бомж еще не видит. В этот момент из подъезда с трелью, что сопровождает открытие железной двери, выпархивает фифа, фея, одалиска с верхнего этажа — ее ждет джип под парами, и в тот же миг поравнявшийся с ней бомжара обнаруживает, что мусорки нет. Прекрасная незнакомка, решая, что дядька идет в подъезд — ну не к помойке ж, придерживает ему дверь. И, раз такое дело, он решает войти. А она старательно держит дверь. А он, широко благодаря, протискивается со своим скарбом. И вот дверь за ним с трелью хлопает, и дама остается наедине с озадаченными псами. И те, вероятно, никогда не видевшие на своей теплотрассе такой красоты, не вдыхавшие таких ароматов, бросаются к чике, бимбе, куколке, обнюхивают ее, облизывают, прыгают на нее, чуть не валят ласками и языками, и та, отвечая взаимностью, кое-как вырывается, нетвердо и умиротворенно идет к машине… За спиной у меня — острое как заточка птичье «цию-цию-цию». Оборачиваюсь. И тотчас из открытой детской откликается той же мелодией более сухой и нервный, на втором слоге дребезжащий голос. И перекличке отвечают из-за окна: «фию-фию-фию».

В телевизоре открыто два окна. В поиске «Яндекса» «синица московка», в «Википедии» — статья о ней, проигрывается аудиофайл с записью ее пения. В детской на шкафу сидит реальная московка и подпевает телеку. Здесь тоже открыто окно и дверь на балкон. Сын объясняет:

— Папа, она сама прилетела. Чтоб не скучала, я нашел ей собеседника.

Воздух в детской дрожит. Сын приносит тарелку с человеческими рожицами и ставит на пол у шкафа. Будет кормить. С рук.

Птицы пели и за окном в неярком небе. Пели звонко. Безрадостно и бессмысленно.