Можно всю жизнь прожить в больших городах и не узнать такой России, а можно прожить в маленьких и тоже не узнать. Можно даже быть там, в глубине этой бесконечной, затерянной в самой себе под серым тревожным небом стране и не видеть ее, ибо глаз смирился и привык, и не видит того, что давно стало ежедневной жизнью человека. Да, можно быть там, в этих домах с прогнившими досками пола и в поселках с бугристой землей и бельем, сохнущем на ветру, можно ходить по заросшим травой проулкам с дощатыми заборами и ногой в кирзовом сапоге открывать облезлые двери в темные квартиры и все равно не увидеть всего этого, потому что это ведь не вопрос места. Это дело взгляда. И каждый мир должен быть открыт.
Фотографии эти открывают, прежде всего, фактуру России. То есть то, из чего она сделана во всех своих текущих и никогда не кончающихся пространствах. Огромные тоскливые небеса, такие вязкие, что хочется провести по ним пальцем и оставить след в облаках. Усеянное мелкими точками ржавчины железо «уазика», припаркованного в степи напротив бесконечного горизонта. Лужа, трава, мелкий белый цветочек и телеграфный столб являют собой нечто такое, в чем тут же ощущаешь страну, в которой вырос и живешь, но которая по большей части молчит о себе, а если что скажет, то буквами на пористом камне провинциальной пятиэтажки. Чувствуешь эту фактуру ладонью, лицом, взглядом. Слова не нужны.
Черные деревянные дома с просевшими крышами, одинокое окно, из которого вывешено полотенце, мокрые гнилые сараи, конвейерная штольня, щербатые перроны, из плит которых торчит арматура, баулы и мешки, куски мяса и рыбы, неопрятые стены провинциальных кафе, в которых за угловым столиком старательно режет сосиску женщина с длинными волосами, и пляж неизвестно где, у неизвестно какой воды, усеянный камешками, спичками и окурками, пляж, где человек забывается похожим на обморок сном, лежа на полотенце и завернув голову футболкой — идешь и бредешь через эти фотографии и места жизни со смирением и тягостной тоской в душе, ибо над всеми этими местами и людьми словно продернут неизбывный дух заброшенности и сиротства.
Людей много на этих фотографиях, очень много. И вот странно, все они оказываются знакомыми, хотя никогда ты не бывал именно тут. Но бывал иногда где-то там. Усталое и грязное лицо шахтера и голый по пояс, прожженный солнцем и жизнью немолодой мужик, позирующий в углу на задних дворах, на фоне буйного сорняка; все они почему-то знакомы в выражении своих лиц, в своем воловьем терпении, в своих щербатых улыбках. Толстые женщины в сарафанах и тоненькие девочки с выпирающими костями, в купальниках, а также две провинциальные грации, загорающие на куцем песочке за скучными пятиэтажками, а еще кривые и поджарые старухи, отбривающие так, что мало не покажется, — все они тут. Никакого текста не хватит, чтобы переписать весь народ. Все они, а также все мы, проходящие в документах и речах под названием «население», представлены в этой феноменальной фотолетописи долгого путешествия через Россию без попыток объяснить ее или понять, но с желанием показать. Молча.
Это их принцип, это то, на чем они стоят: молча. Это фотография, освободившаяся из плена текста, фотография, переставшая быть иллюстрацией. Она больше не иллюстрирует текст и не сопровождает его, хватит. Она говорит сама. Ей не нужны подписи, объяснения, даже указания, где это снято, не нужны. Ну сказано же — в России. Где-то в России. Чья-то усталая рука с зажатой между пальцами папиросой, обрезанная краем кадра, и мужики в шортах и, конечно, в трениках с двумя белыми полосками, играющие в нарды на фоне вагончика из рифленого железа, у которого дверь завешена куском брезента, и белая в пятнах собака, убегающая в степь, все они говорят сами за себя, говорят настолько полно и ясно, что у того, кто смотрит на это, пропадает желание говорить. Делай молча, смотри молча, и что-то поймешь тогда. Забрезжит.
Автотранспорт этой России не отличается многообразием. Вот они, припаркованные как попало — в этих городках много места, ставь где хочешь, а в полях и в степях еще больше — вечные уазики, называемые «козлами» и «буханками», им лет по двадцать или тридцать, но они на ходу и еще долго будут на ходу; а вот лысый мужик в свитере со спартаковской полосой, в нитяных перчатках и с монтировкой в руке рядом со своим грузовиком: не заводится. Не заводятся эти выгоревшие на солнце, проржавевшие в бесконечных дождях машины и все-таки в конце концов заводятся и прут, раздвигая колесами глину, увязая в распутице, обхаркивая горячим маслом и синим, остро пахнущим выхлопом из дребезжащего, примотанного ремнем глушителя березовые перелески, ревут моторами и прут, таща в кузовах и в кабинах весь вещный мир этой неизвестной и вечной страны, который включает в себя корыта, старые телевизоры, холодильники «Север», доски и кирпичи, пятилитровые банки из-под воды, мотки проволоки, бухты кабеля и железные бидоны. Ничего нельзя выкидывать. Все пригодится.
Но есть еще и «Жигуль» с промазанным мовилем дном и бортами, но без колес, поставленный на камни. Будут колеса — поедет.
Серые заборы, а на столб надет сапог. Чей сапог? Чей надо сапог.
Женщина на рынке примеряет блузку с крупными буквами во всю грудь Gucci. А сам-то Гуччи знает?
Кирпичные стены, белье на балконах, старухи в платках и кофтах с суровыми лицами, мелко исписанными морщинами, жилистые мужики, двумя пальцами держащие догоревший до конца бычок и не чувствующие заскорузлыми пальцами огня, козы на улицах, полуголые дети, гуси в грязном пруду и человек в дорогом сером костюме, при голубом галстуке, в черных узких мокасинах, выпивший банку пива и легший в траву у асфальта, чтобы отдохнуть от трудов офисных.
Он заснул.
Имена этих фотографов вряд ли что-то скажут вам. Их огромный, состоящий из сотен и сотен фотографий проект называется «Мы — о России без слов». Я назову их. Александр Аксаков, София Булгакова, Александра Денисова, Олег Климов, Артем Лежепёков, Евгений Петрачков, Илья Пилипенко, Дмитрий Ткачук, Сергей Трапезин.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»