Не крутитесь, дети, и выключите айфоны!

Я вам расскажу, как меня приняли сначала почти за шпиона, то есть человека без совести, льющего мутную иностранную воду на нашу мельницу, а потом, наоборот, за разведчика, заброшенного «Аэрофлотом» в самое логово Америки.

В мои пионерские годы юная поросль страны хотела быть героями войны и космонавтами. Потом молодежь мечтала стать рэкетирами, потом олигархами (и их женами, если девочки), но теперь самые дальновидные, глядя на то, как они, не очень рискуя жизнью, удачно живут, захотели стать разведчиками, тайными агентами в нашей стране и за рубежом и работать в самой главной организации страны, которую, чтобы не будить лихо, называть по-новому не будем. Органы. Под этим эвфемизмом, это слово (не подсказывай, Сидоров, какой умный!), вроде приличной клички, они все вошли и в любой момент могут войти без стука, или по стуку, в нашу жизнь.

Сотрудники заведения очень дружны мужской дружбой, хоть бы некоторые из них были и женщинами. Они, словно из одного детдома, держатся друг за друга, а за нами следят, обнаруживая наше желание жить без них. Хотя без них мы не жили никогда. Они были всегда, и всегда назначали кому где сидеть, а кому не надо. Главная вина живых (вы слушаете, дети?) в том, что они, если даже и инфицированы органами и властью, хотят существовать без условного и суммарного КГБ и что для этой организации опасно — могут. А вот она без нас — как раз никак.

Но тот, кто пробрался на эту галеру, сразу и стал ее охранять от подданных, классифицируя людей, на манер естествоиспытателя Карла Линнея определяя врагов режима. А режим, дети, правильно, это и были они.

Правда, раньше (не разговаривайте, это важно!) над ними была партия. Время от времени мудрый Сталин (нет, Сидоров, он бандитом был только в молодости, а потом даже носил девочку Мамлакат на руках) тоже их расстреливал. Ежова там, Ягоду… Он бы и Берию замочил, но то ли затянул с этим делом, то ли Лаврентий Павлович его опередил.

Вы, дети, с младых ногтей числитесь в подозреваемых у нашего государства. От вас оно ждет нехорошего, и поэтому дурит головы обещаниями рая и угрозами зарубежной напасти. Между тем вот уже 75 лет никто не посягал на наши границы. А мы очень даже прохаживались по чужим землям.

Мой учитель физики в послевоенной школе, Иван Терентьевич Харченко, услышав подсказки, но не обнаружив фигуранта дела, говорил: «Ставлю два всему ряду по подозрению». Занимай он другой пост, мог бы в прежние времена сослать или даже расстрелять по подозрению ряд, подъезд, улицу, а нынче его «эпигоны» (это слово, дети, тоже можно употреблять: значит — вроде как последовательные подражатели) упекают за решетку сотню-другую случайных прохожих, которые могли бы бросить пустой пластиковый стаканчик в современного жандарма и повредить дорогое оборудование.

У нашего государства раньше было два основоположника — Ленин и Сталин (нет, Сидоров, теперь ни одного).

Один из них так и лежит в качестве вещественного доказательства вечности своего учения. И посетители, не всегда представляя его роль в их жизни, глядя на замечательную работу патологоанатома Владимира Петровича Воробьева и биохимика Бориса Ильича Збарского, все-таки узнают его по памятникам и констатируют, что объект качеством превосходит египетскую мумию, лежащую в Эрмитаже, в которой просто никого не узнать.

Второго из мавзолея вынесли, хотя он нашему населению ближе, чем Ленин, поскольку уничтожил и упек в лагеря больше людей — во имя повального счастья, — чем оставшихся на свободе.

Эти два неглупых и ловких политических авантюриста, придя к власти, немедленно создали и усовершенствовали Чрезвычайную комиссию для санации общества, то есть уничтожения несогласованных с ними граждан. Как кому жить, решал не Бог и не сам человек, а группа корректировщиков нашего генофонда.

Есть такая работа, дети, и в героическом прошлом, и в суровом настоящем, и в светлом, боюсь, будущем — Родину зачищать. От всякой мерзости.

Вероятно, дети, я и был такой мерзостью. Хотя меня порой и принимали за героя невидимого фронта. А я, дети, не опровергал подозрения.

Образ секретного сотрудника так не вязался с моим собственным, что было очевидно: этот точно шифруется под идиота. Но я, дети, вовсе не прикидывался любимым героем, описанным Гашеком.

В шесть часов утра в нашей коммунальной на десять семей квартире раздался звонок. Темными, узкими коридорами между выгороженных комнат я в трусах пошел открывать дверь. На пороге стояли два одинаковых, как патроны одного калибра, средних лет мужчины в темных бобриковых пальто и ворсистых, дешевого фетра серых шляпах. Порог они не переступали.

— Одевайтесь, поедем с нами.

— А что сказать папе с мамой? (Говорю же, идиот.)

— Скажите, что на комсомольское собрание.

Когда я вышел, они аккуратно взяли меня под руки. На Пушкинской, у соседнего дома, стояла темно-бежевая «Победа».

На заднем сиденье, расположившись между ними, я решил для знакомства завязать разговор.

— Ну, — сказал я, — на улицу Карла Либкнехта (или, что мне казалось одним и тем же) — или на Розы Люксембург, в областное КГБ?

Мне — 18 лет, на дворе 1957 год. Опыта страха не было. Только интересно, что дальше хрущевская оттепель помаленьку отходила.

Но я об этом не знал?

Хотя вообще-то знал немало. Все-таки обучался в Институте физкультуры. Нормальную анатомию знал на уровне мединститута, поскольку занимался в анатомическом кружке и даже помогал доценту Радзиевскому пилить по columna vertebralis выданный нам один на две группы «препарат». Это был какой-то бандит, у которого была рельефная мускулатура, но не оказалось родственников.

Нормальную физиологию знал и любил до такой степени, что на спортивные сборы брал с собой учебник, чтобы понять поистине божественную конструкцию, которую мы из себя представляем.

Знал друзей по двору, товарищей —пловцов и ватерполистов, актеров, живших в нашем дворе и игравших в театре Леси Украинки, фарцовщиков и стиляг. Они под каштанами тихой Пушкинской (в одном квартале от Крещатика, между гостиницами «Интурист» и «Украина») улицы покупали шмотки у иностранцев. Я однажды даже сам купил у футболистов «Ниццы» голубой с белым свитер и какие-то пластмассовые туфли, в которых пошел на свидание с чемпионкой СССР по плаванию Люсей Клиповой, но они так парили и жали, что свидание пришлось прервать и идти домой босиком, после чего отношения расстроились, увы. Не покупайте, дети, туфли у иностранцев!

Ну вот и все мои дела.

А между тем главной задачей нашего государства было и остается возбуждение в подданных непреходящего чувства долга и подозрения в том, что в чем-то все-таки ты виноват. А в чем? Что они знают, эти двое, и куда меня везут? Да, на Розы Люксембург все-таки.

И тут же комната (без решетки) — карандаш, бумага и указание — пиши. О своих друзьях.

А у меня были прекрасные друзья.

«Боря Орлянский, после того как учительница географии Серафима Степановна Шишкина поставила ему кол за то, что он из пяти континентов назвал всего три, вскочил на окно и потребовал изменить оценку на тройку, иначе он спрыгнет с четвертого этажа на улицу Ленина. «Прыгай!» — сказала Серафима Степановна. И Орлянский прыгнул. Но Орлянский знал, что окно выходит на балкон, а учительница не знала. Это была жестокая шутка с обмороком».

Я маялся, зачем я здесь и кого еще забрали в шесть утра на «комсомольское собрание»? Один раз даже оробел. В комнату резко вошел человек без кителя, в одной нижней рубашке с длинными рукавами, в сапогах, галифе и с пистолетом в открытой кобуре.

— Ну, Черняев, мы знаем о тебе все.

Но я понял, что мой друг Эдик тоже здесь.

— Фотографировал мост Патона? (Это такой же секретный объект, как в Москве Крымский мост.)

— Это не этот, — изящно поправил хозяин кабинета.

Который в нижней рубахе с пистолетом взял со стола листок с описанием истории с Орлянским и, не глядя на меня, сказал:

— Он что, идиот?

Я скромно потупился.

Оба вышли, а я остался сидеть до глубокого вечера, когда открылась дверь и меня повели, не прикладая рук, в кабинет, видимо, начальника.

Кабинет был длинный. Как тот, что в фильме «Конформист» Бертолуччи. Хозяин жестом пригласил меня к столу, расположенному в дальнем конце, а с другой стороны у входа на диване сидели разведчики человеческих душ и рассматривали самодельные черно-белые фотографии в порнографических альбомах, которые в электричках продавали цыгане.

Несмотря на то что цыганское творчество меня заинтересовало, я проследовал к столу, где ласковый начальник, пожурив за неразборчивость в выборе друзей, посоветовал мне быть осмотрительней и, главное, никому, и в особенности в Институте физкультуры, где я учился на первом курсе, не говорить о своем визите к ним, чтоб не возникало лишних вопросов у администрации. Знает, мол, какие они настороженные.

Выходя из кабинета, я задержался у альбомов, но работники Комитета госбезопасности не проявили гуманности, прикрыв холодными руками фотокарточки голых теток. (По-видимому, дети, опасаясь за мою неокрепшую с возрастом нравственность, хотя в армию в эти годы уже призывают.)

Выходя из областного комитета КГБ на улицу, я увидел бабушку нашей подруги, студентки театрального института, красавицы Вики Вольской, которую, видимо, тоже взяли в шесть утра, но еще не отпустили. Подняв воротник и изображая секретного агента, я прошел мимо старушки несколько раз, подозрительно поглядывая из-под нахлобученной на глаза шляпы, тоже из недорогого фетра.

Ох, прав был тот крутой в нижней рубашке!

А я шел с Печерска домой по Круглоуниверситетской улице, где начинал свою карьеру в восемьдесят шестой школе. Гордая мама вела меня за руку в первый класс, а навстречу шел пятиклассник, ну, может, чуть помладше вас, дети, которого за резвое поведение уже отправили домой за родителями. «Ваш?» — спросил он гордую своей миссией маму. «Гусем будут звать!»

Всякий раз в течение многих лет, проходя мимо школы, я задумывался, как трактовать слова этого случайного оракула, но теперь и не вспомнил о нем, а мучился мыслью, что упустил шанс, а ведь мог бы толково поговорить с начальником, рассказать про случай, когда Валера Чудужный, который все 8 лет, что мы учились в одном классе, успешно прикидывался заикой, в школьном буфете своей убогой речью отвлекал продавщицу, а Боря Орлянский в это время воровал пирожки. И работа в органах была бы мне обеспечена, тем более что полковнику (условно) я понравился. И сделал бы там карьеру, и сколько хотел смотрел бы цыганские порнографические альбомы.

Утром я пришел в институт и увидел стенгазету с карикатурами на меня и моих друзей и подумал не столько о вероломстве ласкового гэбэшника, сколько о своем доверчивом идиотизме.

На собрании, где нас выгоняли из комсомола, стало понятно, в чем именно мы провинились перед страной и органами. На сцену поднялась велосипедистка-шоссейница и сообщила, что мы вели себя не так, как подобает советской спортивной молодежи: слушали джаз, танцевали рок-н-ролл и читали стихи.

У меня не было сексуального опыта, но я представил, что эта крепкая девушка с хорошо развитыми Musculus gastrocnemius и Musculus quadriceps femoris (икроножной и четырехглавой мышцами бедра (лат.), которая каждый день проводит по 4–5 часов, сидя на узком кожаном седле, должна быть озабочена не тем, что мы читали стихи.

— Что плохого, что студенты института физкультуры читали стихи? — спросил мой друг Вадик Архипчук, интеллигентный парень, второй в Союзе после Ардальона Игнатьева бегун на дистанции 400 метров.

О!

Кроме «голых», все было правдой. Стукач по фамилии Зубков «голых» приписал для пикантности. (Ему небось цыганский альбом показали.)

Спустя много лет я сообразил, что «тлетворное влияние» русской поэзии, западной музыки и танцев пришлось на самое начало конца оттепели. Партия и органы (вы зря не слушаете, дети, может пригодиться) были обеспокоены инфицированием собственных граждан вирусом западного вольного образа жизни, занесенного Московским фестивалем молодежи. И русской культурой, притоптанной партией. Тут и мы подоспели. Затея была слабенькая, но ее оформили газетным фельетоном, выгоном из институтов и комсомола. И название прилепили: «Подводная лодка», чтоб было, как у людей — вроде организация…

У прыгуна с шестом Вити Каталупова была девятиметровая комната без окон, на стенах которой нарисованы иллюминаторы с рыбами, частью заклеенные портретами кинозвезд, вырезанными из польского журнала Uroda.

А стихи, правда, были хорошие. Переводчик с испанского Олевский подарил мне Пастернака. «Февраль. Достать чернил и плакать…»

Пить мы не пили — спортсмены, стихи читали, а танцевали так, что партнерши до плафонов ногами доставали.

Вот и весь криминал, дети! Мы и были — родина, и от нас же нас и защищали.

Признаюсь, дети, что однажды меня подняли до высот, мной непокоренных, принимая за человека-невидимку (см. роман «Светлая личность» Ильфа и Петрова), обладающего таинственной, а значит, опасной для окружающих властью. Хотя власть этих невидимок питается нашими историческими страхами, что вводит, бывает, в заблуждение и самих секретных сотрудников относительно своей всесильности.

Вам еще рано, дети, но я расскажу.

Красавица Лиза Бирюзова однажды решительно выставила за дверь бойца невидимого фронта, возомнившего себя безусловным претендентом на, как писал Пушкин, «довольно круглый, полный стан» (при осиной, заметьте, дети, талии). Чему я был единственный свидетель.

Давным-давно на северо-западе Америки состоялась всемирная выставка ЭКСПО-74, посвященная защите окружающей среды. Спокан — экологически благополучный с водопадом в центре городок, мемориальным красавцем паровозом на ржавых рельсах, заросших травой, и с крохотной газетой, в которой, впрочем, был фотоархив, какого и в десятимиллионной «Комсомолке», отправившей меня на выставку в составе делегации Комитета молодежных организаций, не было и в помине.

Состав команды был пестрым: рабочий и комсорг ЗИЛа, которые в первый же день купили себе по кассетному магнитофону и потеряли интерес к стране потенциального противника; молодежный ответственный работник, в конце путешествия взглянувший на кипучую 42-ю улицу в Нью-Йорке, с ее наркоманами и пестрыми проститутками всех цветов и размеров, задумчиво сказал, что это напоминает ему Любляну, в которой он, по-видимому, бывал. Кстати, он же на инструктаже перед поездкой задал работнику правильного комитета вопрос: «Чего нам надо особенно опасаться в Америке?» На что получил ответ, не лишенный юмора: «То, чего вам надо опасаться, стоит от 50 долларов, а вам меняют только сорок». Были еще человек пятнадцать тех, кого в ремарках пьес обозначают словом «народ». И, наконец, мой друг актер Коля Караченцов, молодой доктор наук, математик Шавкат Алимов и круглолицый, улыбчивый востоковед Володя.

Аэропорт Вашингтона поразил какими-то пароходами на колесах, которые пристыковывались к самолетам, чтобы доставить пассажиров в здание порта, и украинской теткой в плюшевой жакетке, хустке (платке) и с огромным деревянным чемоданом, пахнущим домашней колбасой с чесноком, набитым еще и розовым салом, копченой свининой, жареными курчатами и другими продуктами, запрещенными к ввозу в Американскую страну.

У меня в фотографической сумке тоже лежал для подарков товар, на который Конгресс Соединенных Штатов наложил жестокое эмбарго: коробки с кубинскими сигарами, купленные в Москве на Комсомольском проспекте в магазине «Гавана» практически за бесценок.

На низкий длинный металлический стол таможни я поставил сумку и по требованию офицера открыл ее.

— Что это?

— Сигары. Я, знаете, привык к кубинским сигарам и курю только их, — соврал я.

— Я тоже привык к кубинским сигарам, но…

Он не успел закончить фразу, как я, перегнувшись через стол, незаметно для всех положил на полку с его стороны коробку с двадцатью сигарами Cohiba. (Это, дети, поступок нехороший, в нашей стране делать не надо.)

Он закрыл сумку, спросил, показывая на тетку с деревянным «углом», со мной ли она, и, не слушая ответ, продвинул ее чемодан мимо себя.

— Ой, лышенько, як я их знайду? — немедленно запричитала баба, оказавшись за рубежом.

Родственников, угнанных детьми в Германию и переместившихся после войны в Канаду, она не видела никогда.

В огромной толпе, одетой по лету в легкие рубашки и платья, стояли два мужика в застегнутых на три пуговицы пиджаках и серых шляпах с короткими полями.

— Вон твои, тетя!

Она взялась кланяться, а мои спутники со специальным вниманием посмотрели на меня.

— Ты и сигары провез?

Я кивнул без подробностей.

— Понятно

Автобус ехал по нарезанному квадратами Вашингтону и кварталов за пять до гостиницы, что была в районе Пенсильвания-авеню, миновал магазин глобусов и книг. Огромных, дети, глобусов, немногим уступающих в размерах земному шару.

Бросив вещи, я вышел из гостиницы и встретил приветливого востоковеда Вову.

— Подышать вышел?

— В магазин глобусов. Тут недалеко.

— Бывал в Америке?

— Нет, первый раз.

— Я с тобой.

Пока мы шли, Володя еще раза два спросил, бывал ли я в США и в городе Вашингтоне, округ Колумбия, и откуда я знаю, где магазин?

Я же, вспомнив, что учился в Питере в одном здании со студентами восточного факультета и со многими дружил, стал спрашивать специалиста, был ли блестящий знаток Востока полиглот Осип Сенковский, он же барон Брамбеус, еще и русским шпионом. Потом поинтересовался, кого из восточников он знает, и понял, что тему он усвоил неглубоко.

— Ладно, — сказал Вова дружелюбно, — понимаю: ты здесь по своим делам, я — по своим. Вы меня не интересуете. Я буду работать с НТСовцами.

НТС — Народно-трудовой союз — был одним из основных противников КГБ. Он распространял (да послушайте же, дети) антисоветскую литературу и печатал писателей, которых власть не поощряла: Солженицына, Галича, Владимова. Журналы «Посев» и «Грани» было интересно читать и опасно иметь. НТСовцы активно работали с русскими туристами, выбравшимися из-за железного занавеса. Но наш человек был начеку. В 1972 году во время Олимпийских игр в Мюнхене я зашел в книжный магазин, где, посмотрев на невиданные ранее журналы «легкого поведения» с женщинами, не поверите дети, одетыми ни во что, двинулся в книжный отдел, где встретил знакомого по киевскому Институту физкультуры доцента Юрия Теппера.

Это был интеллигентный человек, образованный и воспитанный, ему бы пенсне и шляпу — и он походил бы на Чехова, только небольшого роста.

Теппер стоял у книжной полки и читал журнал «Посев». К нему подошел человек и на хорошем русском языке спросил, нравится ли ему издание.

— Да, — сказал вежливый доцент, — смею заметить, не только любопытно, но и чрезвычайно интересно…

— А хотите, оставьте адрес, и мы вас подпишем на него?

— Вотужхер! — ровным голосом сказал доцент, не отрываясь от текста.

Востоковед Володя, заподозрив во мне тайную функцию, хоть и не был в ней убежден, более не волновался на мой счет. Разве только когда меня задержали при посещении Белого дома за запрещенное там фотографирование. В этот момент его доброе и озабоченное сердце ёкнуло. Этого еще не хватало.

Осмотрев мой ФЭД с отечественным широкоугольным объективом «Руссар» и подивившись, сколь совершенна советская фототехника, охрана доброжелательно не изъяла пленку, а даже разрешила выйти на балкон, чтобы я мог поприветствовать замерших в ожидании провокации спутников, воспринявших поднятую руку как жест прощания. Опять балкон, как в случае с Орлянским, и шутка не из добрых.

Знаете, дети, когда тебя принимают за другого, это иногда позволяет сохранить твое собственное лицо в неприкосновенном запасе.

В городе Спокан я жил вольно, часто пропускал собрания делегации. Кроме очень популярного среди посетителей ЭКСПО советского павильона, я снял огромное количество пленок, которые если сегодня кому и интересны, то лишь американцам. Однако чувствовал себя членом коллектива. Коллектив же, полагая, что у меня есть задачи поважнее общения с ним, жил своей жизнью и не учитывал меня настолько, что в День независимости США, 4 июля, уехал раньше договоренного срока на праздник, проходивший на стадионе в 40 километрах от города, будучи уверенным, что оставил меня грустить в Спокане. Но тут к нашей гостинице подъехал автобус с юными барабанщицами в киверах, красных доломанах и коротких юбочках. Они довезли любезно меня до стадиона и высадили у закрытых ворот, за которыми ярко светились прожектора и звучала веселая музыка.

Начальник охраны в многоугольной полицейской фуражке принял подарок в виде кожаного тисненого литовского бумажника с невиданными раньше рублем и визитной карточкой корреспондента советской газеты, открыл калитку и велел помощнику передать всем постам, что этот русский с черной фотосумкой может ходить всюду.

Мое появление на поле возле цветастого монгольфьера и брожение среди праздничных оркестров, хоров девушек в коротких юбках и парада старых (ах, дети!) американских автомобилей вызвало в сорок втором ряду трибун, где сидела наша делегация, изумление: «А этот откуда?»

Но тут погасили свет, и фейерверками зажглось слово «Olga!». Стадион встал. Это встречали приехавших на праздник советских гимнасток во главе с Ольгой Корбут, популярностью тогда в Штатах превосходившей президента США, который, правда, готовился к импичменту.

Местные корреспонденты бросились к скамейке с гимнастками.

Но вместе с девочками на поле вышла женщина в костюме, видимо, востоковед, и запретила гимнасткам отвечать на совершенно безобидные вопросы провинциальных американских журналистов.

— Помоги! — попросил меня Боб Райт, с которым мы познакомились в «Споканской правде». — Для нас Корбут — это сенсация.

Я подошел к даме и на чистом русском языке сказал, что Ольге надо поговорить с журналистами.

— А почему я должна… — начала дама, но я перебил ее и громко на ухо сказал:

— Если я здесь, на поле американского стадиона, говорю вам по-русски, что это интервью в интересах нашей страны, значит, его надо дать!

Господи, откуда это взялось у меня?

— Слушаюсь, — сказала дама и встала со скамейки.

Домой меня подбросил благодарный Боб, на прощание подарив не новую, но в приличном состоянии пластинку Дэйва Брубека Take Five. И музыкальный Коля Караченцов после моего рассказа напел непростую тему великой джазовой композиции.

Улетали мы из Нью-Йорка. Впереди был целый день, и выпить (это вам не интересно, дети, но надо говорить правду) было нечего. Совершенно. И тут на глаза попалась афиша ансамбля Моисеева. Я спросил приветливого востоковеда, не знает ли он, где квартируют танцовщики, среди которых были жена знакомого Ира Возианова и другая Ира, у которой тоже могла быть заначка.

— В «Шератоне», — сказал Вова. — Я собираюсь туда к своим АПНовцам. Пойдем, они-то знают, где твои знакомые.

— А как мы их найдем?

— Увидим.

В роскошном «Шератоне» на втором этаже шел какой-то прием: мужчины в смокингах, дамы в длинных платьях. Тихо играла музыка. Мы прошли мимо открытых широких дверей и оказались в коридоре, по которому с большой кружкой с торчащим из нее кипятильником шел неяркий человек в темно-синем тренировочном костюме с вытянутыми коленями.

— Ну вот! — сказал Вова, и они обнялись.

— Это корреспондент. Он с нами приехал. Понятно?

Молодой человек кивнул и проводил нас в свой номер. Там сидел человек пожилой. Он давно закончил бы свою деятельность, но Игорь Александрович Моисеев привык к нему, и к тому же он был постоянным партнером в его пристрастии к нардам.

— Это корреспондент, Володин знакомый! — со значением сказал молодой, и пожилой, кивнув, стал убирать со стола огромный ватманский лист, где была нарисована схема номеров с фамилиями жильцов и цифрами — видимо, часы приходов и уходов.

— Он Возианову ищет.

Пожилой посмотрел ватман и сказал:

— 428. Они только что пришли.

Я засобирался, но Володя остановил меня.

— Давай по рюмке. Столько шли… У вас же есть?

Молодой отвернулся к стене и набрал номер:

— У нас здесь посторонний… гость. Принеси что-нибудь? Ну давай.

Я с интересом смотрел на дверь, ожидая взглянуть на «своего человека» в ансамбле. Однако после стука дверь приоткрылась, и в щель протиснулась рука с четвертью бутылки «Хеннесси». Молодой взял коньяк и закрыл дверь.

На этикетке бутылки я увидел такую же руку, только лежащую, точно она с алебардой высунулась из гроба по поводу прихода нежелательного гостя.

Выпил я в номере у двух Ир без напряжения. Подумал, что на ватмане в ячейке знакомых плясуний появилась фамилия посетителя, и понял, что жизнь человека-невидимки лишена романтизма…

Многие, записавшиеся в органы (это эвфемизм, дети), мечтали стать шпионами, разведчиками и бойцами невидимого фронта, но среди них были и неудачники: эти становились пастухами в зарубежных поездках, уличными топтунами, президентами страны или крупных нефтяных компаний и всю жизнь переживали, что их раскрыли и не быть им похоронеными на Кунцевском кладбище рядом с предателем своей родины Кимом Филби.