Есть у Павла Селукова в книге «Добыть Тарковского. Неинтеллигентные рассказы» (АСТ, «Редакция Елены Шубиной», 2019) рассказ «Вокруг занавески».
Начинается он так. Устроился человек работать на овощебазу, и идет по промзоне. Идти по промзоне ему страшно — собаки могут загрызть. И вот видит он вдруг в окне занавеску. Чистую, белую, даже с вышивкой. Останавливается как вкопанный.
Но перед тем как начинается этот сюжет с собаками, и с занавеской, и с воображаемой прекрасной девушкой, которая якобы вышила эту занавеску, автор мельком, как бы нехотя описывает это самое место, по которому он идет. Приведу это описание целиком.
«Вокруг занавески». отрывок
«В Закамске есть заводы, торговые центры, кладбище кораблей и Стройгородок, где дома из фанеры и как бы Чернобыль. Если пройти Стройгородок насквозь, пересечь старые рельсы, а потом двинуть по глиняной дороге, усыпанной лужами, то минут через пятнадцать замаячит промзона. Вся она состоит из складов или баз. Одна из баз — овощная… Я туда грузчиком-экспедитором устроился в 2014 году. Я не карьерист. Меня просто никуда не брали, вот я и устроился. На восьмом автобусе до Кировского завода доезжаешь, то есть до конечной, а дальше — пешком. Я когда первый раз приехал — офигел. Другая Пермь. Через Стройгородок шел и все думал — вот если бытие определяет сознание, что тут вообще с людьми происходит? Хоть в дома заходи и спрашивай».
Павел Селуков. Фото: Тимур Абасов
Павлу Селукову чуть больше 30. Живет он в Перми, в районе Пролетарки, где гораздо лучше, чем в Стройгородке, но может, чуть похуже, чем в центре. Но ему там нравится. Почему? Сейчас узнаем.
Я давно вычитал у кого-то, что интеллигентами на самом деле не становятся, а рождаются. Можно родиться в профессорской семье, но не быть интеллигентным человеком, а можно вырасти на Пролетарке, где, мягко говоря, не сильно ценится книжное знание, и быть интеллигентом.
Не писателем, не сценаристом (успешным или неуспешным), а именно интеллигентом.
Когда Павел Селуков работал на автостоянке, сидел в будочке, сутки через двое, он прочел все, что можно было прочесть — Библию, Бердяева, Коран, Чехова, Толстого и Сартра. Времени свободного в будочке у шлагбаума было много. Но дело даже не в этом. Даже если б Паша Селуков и не работал вахтером, и не прочел ни одной этой книжки, он все равно каким-то образом стал бы интеллигентом. Интеллигенту присущ, прежде всего, особый взгляд на реальность — прощающий и проницательный, добрый и в то же время беспощадный. Это его интеллигентская привилегия.
О пролетарке
«Дом, в котором я живу, — первая десятиэтажка на Пролетарке. Она не просто дом, она — граница, не зря ее называют «Китайской стеной». Слева от моего дома начинается Пролетарка старая, хрущёвая, брежневая, с пятью бараками вдоль дороги на самой окраине. Справа живет Пролетарка новая, с видеокамерами, шлагбаумами во дворах, бдительными консьержками и чоповскими патрулями. Смешно, но после Пролетарки старой тоже начинается Пролетарка новая, выросшая возле соснового бора и на месте болота, где я в детстве катался на коньках и кормил уток».
Пролетарка, 1990-е гг. Фото: сообщество Вконтакте «Пролетарка. Пермь»
Читать Селукова, с одной стороны, страшновато. Детали врезаются в память, создают полный эффект присутствия — как будто сам идешь по старой Пролетарке и не знаешь, бросится на тебя со спины стая молодых шакалов, или пронесет. С другой стороны, читать Селукова необыкновенно интересно. Он как бы ваш проводник по этой старой Пролетарке, которая одновременно является и новой Россией.
Мы встретились с ним в Ельцин Центре, в Зале свободы (так называется одно из музейных пространств) — где я больше года провожу такие встречи с писателями — сидим, разговариваем, обсуждаем городскую среду, городскую мифологию, городские легенды.
—Павел, почти во всех ваших рассказах присутствует так называемая «Пролетарка», пермский район. Вы его, получается так, любите? Или что он для вас значит?
— Люблю? Часто описываю, это да. Хотел бы я когда-нибудь переехать в старый купеческий центр Перми, в эти уютные тихие улочки, но почему-то никак не могу. Мне соседи говорят: ты чего, скоро в Питер переезжаешь? А я из Пролетарки переехать не могу! Ну, я иду по улице, и каждого второго знаю. Это как в деревне. И если что случится, мне тут есть, к кому обратиться, это создает особое ощущение: защищенности, что ли. Есть же новая Пролетарка, с новыми домами, видеокамерами, шлагбаумами. Дома построил строительный завод, который в тучные годы чувствовал себя относительно хорошо. Там все просвечивается, просматривается. Там даже лавок нет, чтоб зря не сидели! А на старой Пролетарке видеокамер нет. И там по-прежнему есть лавки, можно сидеть, лежать. Помню, мы с приятелем на Новый год выпили — и он пошел босиком по снегу, а мороз до тридцати, и вот мы пошли в такой пункт охраны, где экраны со всей Пролетарки, чтоб посмотреть, ну где ж он ботинки-то оставил. А старая Пролетарка не просматривается вообще! На старой Пролетарке живут разные люди, в том числе алкоголики, наркоманы, разные искатели приключений. У них часто даже интернета дома нет, поскольку за него надо платить. А без интернета дома скучно. Конечно, жизнь там поэтому интереснее, на новойПролетарке. Без видеокамер и без интернета.
Есть у Селукова такой смешной рассказик — как два прощелыги с Пролетарки неожиданно ограбили аптеку, и вот с картонным ящиком какого-то веселящего препарата они бегут по улицам и за ними увязывается еще один персонаж, со своей смешной кличкой и умопомрачительной историей, за тем еще трое, потом еще и еще. И эта вереница персонажей то ли из Рабле, то ли из Данте, находящихся на тонкой грани между фарсом, с одной стороны, а адом, с другой, бежит за этим украденным ящиком с лекарством. Бегут они, доходяги, тяжело дышат, едва поспевают. И есть в этом беге, в этом взгляде автора на них какой-то удивительный добрый и вместе с тем спокойный свет. И ты сам, по ходу этого бесконечного бега, выбираешь: бояться тебе или улыбаться, смеяться над ними или плакать.
— Меня из школы из десятого класса отчислили, я с учителем истории подрался. Ну, он здоровый был такой мужик. И я поступил в 34-е училище учиться на автомеханика. Ну, нас там тридцать шесть здоровых лбов в классе.
Как детская колония, только без решеток. Блаткомитет, все дела.
Ну, я работал автослесарем, потом на заводе работал. Да в разных местах. В девятом классе, например, могилы рыл. Тогда в школе у нас многие этим увлекались. Это сейчас на кладбище все привели в порядок, все стало по правилам, а тогда это интересное было место, в смысле источников средств к существованию. Выбора-то у меня особого не было, есть же хочется регулярно. Ну вот. А потом, как получилось, у нас на Пролетарке в начале двухтысячных открыли «дискуссионный клуб». Это даже удивительно, как такое могло быть. Может, это было связано с тем, что много народа на Пролетарке одновременно бросили бухать. И я в том числе. И вот мы начали закрывать подпольные игровые клубы.
Слушать запись нашего разговора с Селуковым я могу бесконечно. Открывается для тебя какой-то новый мир.
Этот мир меня почему-то не пугает, хотя вроде как должен. Эти люди совсем не страшные, хотя в реальной жизни я не знаю, как бы себя чувствовал, столкнувшись с ними на улице. Нет в этих рассказах никакого вырождения, нет тут никакого «дна», нет тут никакой жуткой «хтони», как говорит интеллигенция (до сих пор не знаю, что это). Они все разные, эти люди. Они живые. Они… такие же, как я.
Только живут грустнее.
Другое дело, что из всех этих персонажей постоянно выглядывает сам автор, Паша Селуков. Это он разбился на самолете с чужой девушкой и оказался на необитаемом острове, это он стал отцом умершего младенца и всех замучил своим горем, это он человек с комплексами и без комплексов, это он выходит на тропу войны и сходит с нее. Комедия, детектив, мелодрама, хоррор, пародия, ужастик.
Он ищет, пробует, пишет во всех жанрах сразу и пробует все приемы мировой литературы одновременно.
Человек, который еще вчера был подростком, еще вчера бегал по улицам с ножом, еще вчера бухал вместе с друзьями в «синей хате», то есть нежилом бараке, куда специально приходят пить водку («…из тех моих друзей, с которыми я бухал в «синей хате», выжил я один», говорит Паша, и я ему верю, это буднично сказано, и ничего «особенного» тут нет, на старой Пролетарке и не такое возможно), а сегодня он уже нормальный человек. Да, он нормальный, он глубокий, нежный, думающий, но только он еще не до конца очнулся и до конца не понял, как все это произошло. Вот это переходное состояние, зыбкое, колеблющееся, неверное и неокончательное — это, наверное, самая сильная сторона прозы Селукова. Потому что это состояние, оно характерно для всех нас, для всей страны. Для России.
— У нас есть Ныроб. В трехстах километрах от Перми, это такой поселок, образованный при колонии особого режима. Там беда: с дорогами плохо, температура минус сорок, самая большая стая волков зарегистрированная, сорок семь особей, они в город заходят, мужика на остановке сожрали, снега эти огромные, сугробы,
там люди прячут волкодавов в дом на ночь,
потому что если на цепи оставить, волки по снегу придут и сожрут… Там люди живут в бараках, которые считаются ветхими, я там видел беременную девчонку, которая нагреет бутылку воды и дырку в стене затыкает. По большому счету, из этого Нырома надо бежать.
Это Паша рассказывает про свое первое «журналистское расследование», которое провел по заданию Пермской гражданской палаты, и не просто провел, а добился того, что в Ныроме хотя бы снег стали чистить на дорогах. К своим тридцати четырем годам Паша Селуков поработал формовщиком на металлургическом заводе, охранником в ночном клубе и на автостоянке, журналистом, стендапером в ночных клубах, киносценаристом, сейчас он популярный блогер (блог называется «С пролетарским приветом») и востребованный писатель, но мне кажется, это еще не предел, возможно, мы еще увидим его в роли капитана дальнего плавания или космонавта. Я спросил его — может, он делает все это для того, чтобы было, что описывать в рассказах? И он удивился:
— Нет, никогда этого не понимал, чтобы заниматься всякой хренью, чтобы потом эту хрень описывать? Это не мое.
И все-таки «вселенная» Селукова — Пролетарка, Закамск, поселок Ныром и другие места, в которые вряд ли забросит судьба тех, кто читает его книги, — это не этнография, не «физиология Петербурга», как называли описание трущоб писатели-народники, он вообще не «народник», тут что-то другое. Это просто мир, в котором мы все живем (просто, может, не всегда это понимаем).
Главное, что люди, которых он описывает — все они стоят на каком-то краю, на краю эпохи, раскачиваясь и балансируя. Вот в этом раскачивании на краю и есть его открытие, его особая интонация.
Жить дальше в этой «промзоне» невозможно, но и что делать — его герои тоже не знают.
В этом переходном состоянии, в этой зыбкости надежд и судеб — и есть его правда. Герой рассказа «Вокруг занавески», работник овощебазы, так и не успокоился, все искал, кто же вышил эту занавеску, кто ее повесил. Зашел в дом, узнал, что девушку звали Марией, мать ее спилась, а сама она исчезла неизвестно куда.
занавеску сняли
Баба с ведром ушла к себе, а я на овощебазу. Свора растворилась в кустах. Всю зиму занавеска провисела в окне, а весной исчезла. Я зашел в квартиру, а там погром. Обломки, стекло битое. Может, бомжи натворили, а может, Марию удочерили, она занавеску забрала, а уже потом бомжи пришли».
Да, занавеску сняли. Но все-таки занавеска была.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»