Одиночество семьи

Новость о том, что Фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам» предложил ввести в закон норму об изъятии родителя из семьи, появилась в огромном количестве СМИ со ссылкой на РБК. В первоисточнике фраза была вынесена в заголовок так: «Изъятие родителя из семьи». В тот же день руководитель фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам» Елена Альшанская написала в Фейсбуке: «Так. Уважаемые все. Я не предлагаю изымать родителей из семьи. Я себе слабо вообще представляю, как можно изъять из семьи родителя. Это что значит? Это какая-то суперискаженная трактовка».

Сейчас, когда уже ситуация прояснилась, мы решили поговорить с Еленой Альшанской о тех предложениях, которые были переданы президенту Владимиру Путину во время его ежегодной встречи с членами СПЧ. Что действительно пытался донести до руководства страны известный фонд?

Ледяная пустыня

— Да. В нашем тексте нет никаких законодательных предложений. Мы изложили только наши концептуальные мысли о том, что важно поменять в подах к проблеме социального сиротства. Это то, что мы уже давно стараемся донести до всех, и текст этот мы рассылали коллегам для обсуждения.

— Мы вообще не ожидали такого резонансного обсуждения, я просто передала члену СПЧ Кате Винокуровой текст о защите прав детей и поддержке семьи, рассказала ей свое видение основных проблем системы. Мы над этим работаем уже 15 лет.

Важно, чтобы все понимали: нет такого термина «изъятие», когда речь идет о живых людях. Есть термин «отобрание», и это предполагает, что вы отбираете у кого-то, кто имеет некие права на того, кого вы отбираете. Родители — это люди, которые обеспечивают воспитание ребенка, они несут ответственность за ребенка, и ровно поэтому у них его можно отобрать.

Для нас сейчас важно, прежде всего, чтобы обратили внимание на понимание вот чего: когда в семье насилие, ребенка зачастую невозможно защитить. И единственное решение на сегодня – это детский дом. Так не должно быть. Но у нас есть и противоположная проблема. В приютах и детских домах находятся дети, которых дома никогда не били, по отношению к ним не было насилия, их надо было не спасать от родителей, а спасать их вместе с родителями. То есть, речь идет о помощи семьям, которые не в состоянии справиться с тяжелыми жизненными обстоятельствами.

Например, в селе у семьи сломалась печка, нет дров, не на что это все исправить, а на дворе зима. Детей забирают у родителей, чтоб не замерзли, вместо того, чтобы помочь справиться с проблемой.

Люди остаются один на один с бедами и в больших городах: например, они потеряли жильё или работу и не могут снимать квартиру, так как нет денег. Для таких ситуаций у нас должны быть совершенно другие механизмы и уж точно, никаким образом, не отобрание ребёнка у родителей.

— Нет. Чаще всего предлагают разместить ребенка по заявлению в детский дом или приют. И вот, когда родители все равно не справляются со своим обстоятельствами, —тогда подают на лишение или ограничение прав.

Есть много других ситуаций. В семье пьют, но нет насилия в отношении ребёнка. И здесь тоже можно было бы работать с семьёй, но родителей сразу ограничили в правах или даже лишили — там, где тоже надо было помогать с реабилитацией, социализацией. Этого не происходит. Или происходит формально или непрофессионально. Многие существующие варианты помощи на результат не работают и помочь не могут.

— Нет, у нас есть в законе ровно одно определение — непосредственная угроза жизни и здоровью. А что это такое и как именно понять, есть угроза здоровью или нет, сотрудники органов социальной опеки должны определить на глазок, на свое усмотрение. Нет ни четких регламентов, ни профессиональной работы. Просто на том основании, что в опеке работают обычные люди, более или менее адекватные, у нас не происходит сотен тысяч отобраний в год. Но законодательство настолько не конкретное, настолько широкое и настолько не предполагает никакой профессиональной оценки ситуации, что просто удивительно, что все остается хотя бы так, как есть, а количество сирот при живых родителях не увеличивается в космических масштабах.

Так как после отобрания ребенка, сотрудники опеки обязаны сразу в суд подать на лишение или ограничение родительских прав родителей, они чаще всего этой статьей не пользуются. Потому основная масса отобраний — дело рук полиции, мимо этого законодательства. В этом случае усмотрение исполнителей ещё более неопределенное.

Должны появиться профессионалы, которые могли бы отличить ситуацию, когда нужно спасать ребенка от семьи, от той, когда семье просто требуется помощь. Физическое и, тем более, психическое насилие — очень сложно оценить: ребенок упал или его избили? Вопросов, на которые мог бы дать ответы только профессионал — много. Но как только начинаешь говорить, что надо обучать специалистов по правам детей — это многих пугает, у людей возникают какие-то жуткие страхи: «вы что, будете кого-то учить, как внедряться в семью?» Да, конечно. Нужно учить различать, когда родители не справляются от того, когда они изощрённо издеваются и становятся угрозой для своих детей.

При этом идея о том, что это не должна быть опека или социальные службы, а пусть с каждым подозрением о насилии работает полиция или следственные органы — ужасна. Это значит, что семья сразу становится потенциальным преступником со всеми составляющими наших уголовных процессов. Вот тут уже никакого бережного отношения к семье невозможно представить. Поэтому правоохранительные органы надо подключать, только если становится понятно — речь идёт о серьезных преступлениях.

Конечно, точно также нельзя тревожную информацию игнорировать. Надо разобраться. И если родители просто не справляются с воспитанием — помочь им найти другие подходы. А сразу подключать полицию — значит, всех сделать уголовниками.

Предсиротское состояние

— В органах опеки работают обычные люди — они разные, у них нет никакого специального вузовского образования. Они проходят курсы повышения квалификации, получают, в основном, юридические знания. Тот набор, который у них есть в работе — это, как я уже говорила, статьи широкой и не конкретной области законодательства, которые дают им очень много полномочий и обязанностей. Из закона совершенно не понятно, как эти полномочия и обязанности выполнять в отношении кровных семей, поскольку весь их функционал, по сути, прописан под поиск для ребенка новой семьи и контролем над ней. А вот как ребенок становится сиротой — про это два с половиной слова. Вот — раз, и он уже без попечения родителей, потому что, к примеру, семья бедствует…

— Здесь вопрос: знали ли об этом органы опеки? Они не ходят по семьям, не проверяют — и хорошо, что это так. Они должны реагировать на сигнал. Почему никто не сообщил — вот вопрос, но он не к органам опеки — это не зона их ответственности

— Я знаю эту историю только из СМИ, без подробностей, но исходя из того, что никто почти за неделю мамы не хватился, не забил тревогу, не начал искать, подозреваю, что она ни с кем не коммуницировала. Такое бывает — люди живут достаточно одиноко. Вопрос к соседям: почему не услышали криков ребенка, слышимость обычно в наших домах такая, как будто они сделаны из картонки. Либо они жили в доме с толстыми стенами, либо это вопрос равнодушия. Но, повторюсь, это не вопрос к органам опеки, — они не должны за этим досматривать.

Понимаете, если будут каждого одинокого родителя проверять, контролировать, то ничем хорошим это не кончится. А вот какой может быть инструмент? Ребенок с инвалидностью — и, конечно, должны быть службы, которые маму сопровождают, помогают и знают о ней. Но очевидно — таких служб по факту нет. Должны быть помогающие центры, в которых людям можно было бы получать регулярную помощь, реабилитацию — и тогда шансов вот так вот выпасть, вывалиться из коммуникации, нет. Еще очень важны в такой ситуации сообщества родителей, группы взаимной поддержки.

Нам важно пройти между Сциллой и Харибдой. Спасти детей, страдающих от родителей, представляющих угрозу детям, отличать родителей, которые просто не уследили в какой=то момент за ребенком или не справляются с воспитанием, помочь тем, кто в бедственном положении — и при этом не выстроить систему тотального контроля, когда станут в каждую квартиру с мамой одиночкой ставить видеокамеру. Важно не пойти вот в эту сторону.

— Нужно ни в коем случае ее не перейти. Мы предполагаем, что большинство родителей нормально относятся к своим детям, не жарят их на сковородке, а читают им сказки. Поэтому по домам никто не ходит и не проверяет. Но если поступила информация, что детей мучают, истязают, выйти к ним должны те люди, которые смогут в этом разобраться, а не кто попало.

— Я думаю, что все это должна делать не опека, а специальные службы в соцзащите. На первичный опрос должны выходить психологи и социальные работники, специалисты по работе с семьей. В каких-то ситуациях — медики, если ребенок с инвалидностью, и есть сигнал, что родители что-то такое делают, что ему вредит, — все сильно зависит от ситуации. Каждый сигнал должен тщательно изучаться — насколько он адекватен и какова причина возникшей ситуации.

Например, родитель действительно наказал ребенка очень сильно. В нашей стране, к сожалению, для многих семей побои — часть воспитательного процесса, чуть ли не социальная норма. Пока это так, а не иначе, нужно понимать, что большая часть родителей, для которых это норма, — не садисты. Они ведут себя так, потому что в детстве их так же «воспитывали», либо просто не справляются с поведением ребенка. Задача профессионалов научить их, объяснить, что это не воспитание, а вред ребенку. Что побои — это не нормально. Но родителям никто не помогает, всем все равно, пока ты не умер, или пока к тебе не пришла полиция. А когда полиция пришла — ты уже преступник.

То есть государственная система такова, что она совершенно не настроена на поддержку семьи, на исправление сложившейся ситуации. Странно, что мы требуем от родителя очень много и ничего не даем.

Размороженные

— Да, родитель может отказаться от воспитания ребенка, такое бывает, но это не большинство случаев для тех детей, которые живут в детских домах. Я говорила уже про детей «по заявлениям». Честно надо признать, в части случаев реальная ситуация маскируется, когда государство отбирает детей, и родителей принуждают такое заявление написать. Например, приехала в семью полиция с органами опеки, все взрослые пьяные, между ними ползает ребёнок. Ребёнка забрали, но это не было оформлено как отобрание, и у родителей потом потребовали в добровольно-принудительном порядке написать заявление с просьбой о размещении ребенка в учреждение. Но есть родители, которые добровольно пишут заявление, потому что выхода другого не видят. Пример для этого случая: родитель растит ребенка один, он заболел, нуждается в лечении и в реабилитации, детей оставить не с кем — нет родственников. Или на территории, где проживает родитель с ребенком, абсолютно невозможно найти заработка — пришлось вахтовым методом куда-то уехать.

Вот, собственно говоря, основная задача нашего текста, который мы передали президенту, — это описание причин, из-за которых дети оказываются выброшенными из семьи.

То есть, нет условий для того, чтобы родители могли выйти на работу, а ребенок был бы под присмотром.

— У нас есть вот только бумажка: «прошу разместить ребёнка в связи с трудной жизненной ситуацией», а что внутри — мы не знаем. Нет аналитики, государство этим не занимается, а заявления маскируют тысячи разных ситуаций. Добавлю к уже перечисленным еще вариант: на самом деле все плохо, мы имеем настоящий отказ, ребенка отдали и не интересуются им, не навещают. И вот здесь как раз и лишать бы родительских прав, и подавать документы на усыновление, как того требует законодательство. Но родителю советуют написать заявление с просьбой о размещении. Или, другой вариант, ребёнок с инвалидностью. Можно вообще другое заявление написать, без всяких трудных ситуаций, — на предоставление социальных услуг в стационарной форме в детском доме. Один раз написал, и дальше родитель может 18 лет и в глаза ребенка не видеть — он живёт в специальном интернате (ДДИ) на полном гособеспечении, а родитель продолжает получать за него выплаты. Статистика по лишению прав при этом не растет, семейное устройство этого ребёнка не предусмотрено, так как формально есть родитель, — очень удобная схема.

Я знаю только один регион, где с историями детей, оказавшимися в учреждениях по заявлениям родителей, решили разобраться всерьез. Это — Волгоград, там директор бывшего ДДИ (теперь это реабилитационный центр) при поддержке местного Министерства образования провели творческий эксперимент. Они выработали такой план работы, чтобы с каждым родителем, который писал заявление, поговорить, предложить ему разные варианты поддержки и помощи. Варианты обозначены четко. Первый: либо вам, действительно, ребёнок не нужен, и тогда он должен поступить в категорию детей, оставшихся без попечения родителей, для устройства к приемным родителям. Ведь надо честно признать: если родитель никак не участвует в жизни ребенка, то у этого ребенка родителей нет. Тогда надо сказать, что ребенок в учреждении по заявлению только потому, что это просто так документально оформлено.

И вариант второй: если ребенок вам нужен, давайте обговорим какой-то формат вашего участия в его жизни: вы его забираете совсем, или удобно дневное пребывание, а может быть, вас устроит пятидневка. Но важно, чтобы настоящее участие в жизни ребенка появилось на самом деле, а мы готовы помочь.

Почти половина родителей на это откликнулась: где-то дети стали возвращаться домой, хотя бы на выходные, кто-то выбрал режим пятидневки, появились даже те, кто приводит ребенка домой днем. Речь здесь о детях с тяжелой инвалидностью, некоторые из которых не видели своих родителей чуть ли не с рождения.

Это только кажется, что когда люди 10 лет своего ребенка не навещали — значит, он им не нужен, пора лишать их родительских прав. Но когда волгоградцы начали с такими людьми разговаривать, выяснилось, что они хотят общаться со своим ребенком, а многие начали забирать детей домой.

— Они заморозились, потому что никогда никто им не предлагал никакой помощи, никто им не говорил, что ребенку плохо без них. Ровно наоборот — этим семьям при рождении говорили, что они с ним не справятся, что государство может лучше о ребенке позаботиться — 10-15 лет назад это была очень распространенная практика. Это преподносилось как единственный выход, и родители принимали такое решение — так легче. Когда ребенок со множественными нарушениями — это сложно, тяжело, требует ежедневно большого количества действий, напряжений, усилий. И это очень сильная эмоциональная нагрузка. Когда тебя от этого освобождают, становится легче — это объективно. Тем более, когда ребенок в ДДИ, расположенном далеко от места проживания семьи. Родители сначала приезжают часто, потом все реже, а потом — перестают, потому что не формируется привязанность на расстоянии, она постепенно атрофируется. И, конечно, когда человеку говорят, что он нужен, что без папы с мамой ребенок страдает, то если родитель не был настроен изначально избавиться от него, а просто не справлялся, не видел ресурсов и возможностей — он откликается.

Помощи не было, она только сейчас начинает появляться, да и то — очень неравномерно. Должны быть ресурсы и возможности — без них все бессмысленно.