Сюжеты · Культура

Ашки в стране «А»

Елена Бердникова, «Зюйд-вест». Стихи публикуются впервые

Елена Бердникова , специально для «Новой газеты»
Командир батальона Сергей Ушаков из Панджшера. Фото: Виктор Хабаров
Для тех, кто жил за Уралом, афганская война началась раньше, чем диктор Игорь Кириллов в эфире программы «Время» объявил об «интернациональной помощи Демократической Республике Афганистан». Война началась звездным летом 1979, когда над Сибирью полетели тяжелые транспортные самолеты.
Не верилось, что возможна еще какая-то война, ведь поколение заставших и поучаствовавших отвоевало небывалое, но принятое нами как данность: прочный мир. Миръ с твердым знаком.
Но чуткое, испытанное поколение оказалось право. Афганское десятилетие (1979-1989), встретившее нас детьми, взяло в скобки нашу юность, легло зубчатой горной тенью вокруг наших равнин, дало светотень на черно-белые портреты друзей.
Принято думать, что у поколения Х (родившихся между серединой 1960-х и концом 1970-х) — нет славы. Слава нужна всегда, всем. На печальных праздниках, этих сборах всех погибших частей они растягивают баннер со словами генерала Громова о 40-й армии. Когда генерал хвалит свою армию — это не слава; это оправдание. Пусть даже оно — правда.
И все же слава есть. Это ради нас поучаствовавшие во Второй мировой предпочли поражение в войне холодной: они не хотели внукам судьбы стать радиоактивным пеплом Третьей мировой, даже если это означало конец их идеалам, конец красному знамени, которое в декабре 1991 спустили навсегда.
По русскому алфавиту мы не поколение Х, а поколение А. От максимума, A-list, ожиданий, которыми нас нагрузили предшественники. От того обилия сил, которые они вложили в нас. От принесенных нам жертв. Класс «А». Ашки. Первое, как ожидалось, мирное.
За нашу невоенность расплатились страной — и не посчитали, что дорого. Разгадка конца империи — в нас, не отданных Молоху. Нам дали простое русское студенчество вместо серебристых комбинезонов радиохимической защиты Л-1, натягивать которые на спортивные акселератские формы мы учились все годы полового созревания.
Но судьбу нельзя получить по наследству. Афганистан нас не миновал. Его мы не избежали, даже если вовек не пересекали границы Пянджа. «Ашки» — это от «страны А», Афганистана. От множества Александрий, основанных Александром Македонским: Кандагара, Герата, Баграма.
Над головой снова летят самолеты. И асимметричные стрижки опять вошли в моду. Ветер здесь не меняется: от Арала вдоль Тургайской долины на Западную Сибирь — вечный зюйд-вест.

***

В одну из войн, в движенье, на броне, В пустынный час, под ветром раскаленным, Ты не писал — ты думал обо мне; Пыль застилала дальний хвост колонны, Завесою была между тобой И кругом солнца, но не солнца жаром. Плыл в облаках на перевал конвой Под Кандагаром, да, под Кандагаром. До сумерек вам было далеко, Но странный белый мрак владел простором – От пыли, что взлетала так легко, От чада, жара, грохота моторов. А я спала. Как в тихий час, спала В Москве на узкой «дасовской» кушетке, И вдруг на миг завеса отошла — Меня поднял прорыв машинных шествий. И в мах один была я на ногах И почему-то тяжело дышала: Я видела, как посекундно гас Сам свет в глазах… все заливало алым. Летели сверху горы на меня, И горизонт ломался знаком Зорро, И я проснулась, помня и поняв Твою, мне передавшуюся, зоркость. Ты видел, как встаю я, чтоб идти На глубину тенистого ущелья, И разбудил всем грохотом беды, Всем волевым, внезапным возвращеньем. И подойдя к безмолвному окну, На снег московский, черно-белый, глядя, Я видела, как ты бредешь в плену, Оставленный в живых Аллаха ради. Был белый китель черен и багров, Колониальный, русский, туркестанский, Не алой на лице была лишь бровь – И правый глаз, в слепом раскрытый трансе. В тени ущелья дымная броня Еще шипела, прикоснувшись к свежей Воде ручья… Еще оборонял За БТРом неизвестный сверстник Себя и парусивший блеклый флаг. Но до тебя не долетали пули, И в голове твоей Москва плыла, Как часовой на вечном карауле. Ты уходил. Трехгранные штыки Вдруг за спиною зазвенели страшно В молчании. Один взметнул навскид Оружие — товарищ твой вчерашний. Ты уходил — и навсегда ушел, И над тобой полотнище азана Струится, как певучий алый шелк, В часы молитв, в горах Афганистана. В пустынный час — в Герате? в Меймене? – Где ветер раскален вечно-военный, Молись, молись и помни обо мне, С одной из войн не возвращенный пленный.

Зюйд-вест

I. Ты был Гермесом, богом молодым, Но обещал развиться до Геракла. Столь совершенно сложенный, один Ты был такой в районе, где герани В глаза глядят из каждого окна, И палисадник заселяют мальвы. Пунцовый, белый, чая и вина, – Трепещет цвет над горизонтом алым, Над Затобольем, родиной твоей. Весной Тобол захлестывает пойму, Но клин домов, плывущих по воде, Как кажется, стоит над нею, полой. И мы с тобой стояли на яру С плывущими по ветру волосами. До Индии был перед нами, русск, Простор, и мы над ним летели сами Шагаловской невестой с женихом. В сверхмодных «дутых» куртках, в «луноходах». Над вербами индийский ветер «ом» Нам запевал, и из «Ригведы» оды. Какому-то чудесному питью Он славу пел, какой-то пьяной соме, Смотрели мы на беспредельный юг – Одни глаза в великом окоеме. «Какой простор!» — им были мы с тобой: В Евразии спокойной середине Текла вода — сибирский Нил, Тобол Нас отражал, средь верб на рыжей глине Стоящих. Средь безмерной красоты Нам был наш дом сияющий дарован. В Афганистан идти собрался ты, Не призван — намагничен, очарован Тем, что за ветром, светом, голубым Свечением небесных мавзолеев И не читалось. Но магнит там был И звал от мальв, гераней, что алеют У ветхих окон, близ родных печей, Над лавками… Мальчишка деревенский, Но рядом не стоял другой — почесть, Таких и не было. На местных стульях венских Здесь не присел подобный никогда Ни на дорогу, ни в кинотеатре. Ты, как Геракл, возрос и канул вдаль Для подвигов у Согдиан и Бактрий. Античный бог — к античным городам: К Александрии древней, Кандагару. Весной я жду, когда придет вода: Туземную утратившая пару, Я вновь встаю над золотым холмом И вдаль гляжу к великому истоку, И ветер запевает снова — «ом», Звенит струной, пройдя дороги торга, Путь шелковый и караванный шлях Заросший. Но я помню, помню, помню, Как Индия в лицо неслась, неслась, И мы неслись — как Тадж-Махал — над поймой. II. Ты канул там, где многих не дочлись. И мы с тобою не дошли до ЗАГСа. В мещанскую пугающую «жись» Не влез ты под завязку, не ввязался. Без нас двоих шумел-орал роддом, Не мы разбогатели там потомством; Мы никуда по жизни не идем, И мы нигде по ходу не найдемся. Без нас все лопнуло. Заводы растеклись По чьим-то пальцам, но не ты — свидетель, И ты не окунулся в эту слизь, Не передал ее жене и детям. Ты — странное, живое бытие В бревенчатом горячем пятистенке, Где на стене — ты в кителе с шитьем И в аксельбантов вензелях, со стеком. Твое щегольство. Узнаю. Твое! Лик царственный в заброшенном подростке, В «три четверти» портрет. Весь окоем Глядит в лицо, когда закат. В мороз же Все блекнет: рама, белые шнурки, И серые глаза, и их веленья, И жемчуг возле девственной руки – Отрада материнского моленья. Икона рядом блекнет. Кто б сказал О странности подобного соседства? Никола зимний — праздник, плов, казан, Все рядом, встык. Не говори — не бедствуй, Невеста вековечная. Молчи. И у реки, в минуту ледохода, Жди, что пробьются веденья ключи, Ты отопрешь — как ящики комода – Все бытие свое, всю жизнь людей, Весь мир закрытый бедных утешений. Ключи открылись неизвестно где – Где колесо индийских возвращений. Ты не вернулся. Путь Аллаха цел, И, может быть, ты им идешь, воскресший. Я при делах. И все же — не у дел. Вот разве что весной, когда, так резки, Зюйд и зюйд-вест подуют, сладость, юг, Когда упруги силы, дуги ветра, На нашем месте, на юру стою И жду тебя, где ива, тополь, верба…
Советские солдаты фотографируются на фоне статуи Будды. Афганистан. Фото: Виктор Хабаров