Ашки в стране «А»

***

В одну из войн, в движенье, на броне, В пустынный час, под ветром раскаленным, Ты не писал — ты думал обо мне; Пыль застилала дальний хвост колонны, Завесою была между тобой И кругом солнца, но не солнца жаром. Плыл в облаках на перевал конвой Под Кандагаром, да, под Кандагаром. До сумерек вам было далеко, Но странный белый мрак владел простором – От пыли, что взлетала так легко, От чада, жара, грохота моторов. А я спала. Как в тихий час, спала В Москве на узкой «дасовской» кушетке, И вдруг на миг завеса отошла — Меня поднял прорыв машинных шествий. И в мах один была я на ногах И почему-то тяжело дышала: Я видела, как посекундно гас Сам свет в глазах… все заливало алым. Летели сверху горы на меня, И горизонт ломался знаком Зорро, И я проснулась, помня и поняв Твою, мне передавшуюся, зоркость. Ты видел, как встаю я, чтоб идти На глубину тенистого ущелья, И разбудил всем грохотом беды, Всем волевым, внезапным возвращеньем. И подойдя к безмолвному окну, На снег московский, черно-белый, глядя, Я видела, как ты бредешь в плену, Оставленный в живых Аллаха ради. Был белый китель черен и багров, Колониальный, русский, туркестанский, Не алой на лице была лишь бровь – И правый глаз, в слепом раскрытый трансе. В тени ущелья дымная броня Еще шипела, прикоснувшись к свежей Воде ручья… Еще оборонял За БТРом неизвестный сверстник Себя и парусивший блеклый флаг. Но до тебя не долетали пули, И в голове твоей Москва плыла, Как часовой на вечном карауле. Ты уходил. Трехгранные штыки Вдруг за спиною зазвенели страшно В молчании. Один взметнул навскид Оружие — товарищ твой вчерашний. Ты уходил — и навсегда ушел, И над тобой полотнище азана Струится, как певучий алый шелк, В часы молитв, в горах Афганистана. В пустынный час — в Герате? в Меймене? – Где ветер раскален вечно-военный, Молись, молись и помни обо мне, С одной из войн не возвращенный пленный.

Зюйд-вест

I. Ты был Гермесом, богом молодым, Но обещал развиться до Геракла. Столь совершенно сложенный, один Ты был такой в районе, где герани В глаза глядят из каждого окна, И палисадник заселяют мальвы. Пунцовый, белый, чая и вина, – Трепещет цвет над горизонтом алым, Над Затобольем, родиной твоей. Весной Тобол захлестывает пойму, Но клин домов, плывущих по воде, Как кажется, стоит над нею, полой. И мы с тобой стояли на яру С плывущими по ветру волосами. До Индии был перед нами, русск, Простор, и мы над ним летели сами Шагаловской невестой с женихом. В сверхмодных «дутых» куртках, в «луноходах». Над вербами индийский ветер «ом» Нам запевал, и из «Ригведы» оды. Какому-то чудесному питью Он славу пел, какой-то пьяной соме, Смотрели мы на беспредельный юг – Одни глаза в великом окоеме. «Какой простор!» — им были мы с тобой: В Евразии спокойной середине Текла вода — сибирский Нил, Тобол Нас отражал, средь верб на рыжей глине Стоящих. Средь безмерной красоты Нам был наш дом сияющий дарован. В Афганистан идти собрался ты, Не призван — намагничен, очарован Тем, что за ветром, светом, голубым Свечением небесных мавзолеев И не читалось. Но магнит там был И звал от мальв, гераней, что алеют У ветхих окон, близ родных печей, Над лавками… Мальчишка деревенский, Но рядом не стоял другой — почесть, Таких и не было. На местных стульях венских Здесь не присел подобный никогда Ни на дорогу, ни в кинотеатре. Ты, как Геракл, возрос и канул вдаль Для подвигов у Согдиан и Бактрий. Античный бог — к античным городам: К Александрии древней, Кандагару. Весной я жду, когда придет вода: Туземную утратившая пару, Я вновь встаю над золотым холмом И вдаль гляжу к великому истоку, И ветер запевает снова — «ом», Звенит струной, пройдя дороги торга, Путь шелковый и караванный шлях Заросший. Но я помню, помню, помню, Как Индия в лицо неслась, неслась, И мы неслись — как Тадж-Махал — над поймой. II. Ты канул там, где многих не дочлись. И мы с тобою не дошли до ЗАГСа. В мещанскую пугающую «жись» Не влез ты под завязку, не ввязался. Без нас двоих шумел-орал роддом, Не мы разбогатели там потомством; Мы никуда по жизни не идем, И мы нигде по ходу не найдемся. Без нас все лопнуло. Заводы растеклись По чьим-то пальцам, но не ты — свидетель, И ты не окунулся в эту слизь, Не передал ее жене и детям. Ты — странное, живое бытие В бревенчатом горячем пятистенке, Где на стене — ты в кителе с шитьем И в аксельбантов вензелях, со стеком. Твое щегольство. Узнаю. Твое! Лик царственный в заброшенном подростке, В «три четверти» портрет. Весь окоем Глядит в лицо, когда закат. В мороз же Все блекнет: рама, белые шнурки, И серые глаза, и их веленья, И жемчуг возле девственной руки – Отрада материнского моленья. Икона рядом блекнет. Кто б сказал О странности подобного соседства? Никола зимний — праздник, плов, казан, Все рядом, встык. Не говори — не бедствуй, Невеста вековечная. Молчи. И у реки, в минуту ледохода, Жди, что пробьются веденья ключи, Ты отопрешь — как ящики комода – Все бытие свое, всю жизнь людей, Весь мир закрытый бедных утешений. Ключи открылись неизвестно где – Где колесо индийских возвращений. Ты не вернулся. Путь Аллаха цел, И, может быть, ты им идешь, воскресший. Я при делах. И все же — не у дел. Вот разве что весной, когда, так резки, Зюйд и зюйд-вест подуют, сладость, юг, Когда упруги силы, дуги ветра, На нашем месте, на юру стою И жду тебя, где ива, тополь, верба…