Талант незаконной радости

Надо мечтать о невозможном, чтобы получилось что-то порядочное.

«Я понял смысл грузинской трагедии. Если тяжел, серьезен — ​еще не свободен. Торжественный полет птицы — ​вопреки всему» (М. Мамардашвили).

Полет птицы — ​вопреки всему.

У меня есть любимый эпизод в одном из фильмов Годара. Стоит понурый человек под деревом в голом поле, мимо пробегает другой и спрашивает его: «Ты что тут делаешь?», а тот отвечает: «Внушаю жалость».

В возлюбленном отечестве немерено развелось людей, которые вот ровно это «внушаю жалость» сделали своей профессией и смыслом существования.

Впервые Мариничева (речь о знаменитой журналистке Ольге Мариничевой. —Ред.), которая на тот момент не была ни моей близкой подругой, ни приятельницей, позвонила мне 7 лет назад рано утром, сразу после убийства Ани Политковской, и с ходу начала с команд: «Вставай, иди в душ, но осторожно, держись за стенку, а то упадешь, потом выпей теплого чая, кофе не надо: тебе сейчас нельзя». Я только заснула, до пяти утра мы всей редакцией были на работе, но Мариничева распоряжалась столь твердо и решительно, что ничего не оставалось, как молча ей подчиниться. А она плела что-то о космосе, пела песни (свои и чужие), читала стихи (свои и чужие) и звала к себе, где «сосны и хорошие люди». А на мое осторожное уточнение: «Ты где, на даче или в дурдоме?» Закричала радостно: «В дурдоме, в дурдоме!» Я спросила: «Можно мне туда пока повременить?» И она милостиво согласилась: «Можно, можно…»

Любое слово — ​пучок, смысл торчит во все стороны.

Газета — ​это вам не листок бумаги. Она существо живое. И все про нас, ее делающих, знает: как мы складываем буковки в слова и что при этом происходит с нашими душами — ​расширение или усадка…

Никто в журналистике талант не отменял. Как и работу со словом. Как и стиль. Григорий Померанц писал: «В старые годы не было телефона, телевизора, даже керосиновой лампы, но был стиль. Потом появилось много необходимых вещей, а стиль пропал».

Мы стали забывать, что такое жизненная норма. Хотя формула ее может быть совсем проста: сочувствовать и действовать.

Бывает любовь с первого взгляда. А бывает ненависть с первой фразы.

Последнее я поняла, когда чиновница окружкома сказала Вале Дроздковой, маме мальчика-инвалида Кирилла: «Вы что, не слышали? У нас — ​кризис. Денег нет. Какие подъемники? И что, это все — ​ради одного вашего мальчика?»

(Когда мне Валя пересказала — ​у меня в голове все от злости помутилось. Из меня попер мой родной казачий город Темрюк… Нет уж, сказала я, поставите подъемник, как миленькие поставите!)

Но если уж впадать в ненависть — ​то коротко (чтоб не стало утомительным занятием) и победительно (то есть эффективно, пользы ради).

У меня так и случилось. <...> И вот мы с Ирой Ясиной, в то время членом президентского совета по правам человека, разворачиваем полномасштабную войну. <...> Через пять лет (снова) встречаемся с Дроздковыми в нашей редакции. И первым делом они все втроем — ​Кирилл, Валя и Борис — ​хором: «Зоя! Нам уже дважды подъемник меняли!»

У нас по определению: всегда — ​завтра, всегда — ​вместе и всегда — ​в один сверкающий звездный час. А сегодня можно делать что угодно. И судить — ​только других, не себя.

В тюркских языках есть время: недостоверное прошлое. А у нас и настоящее — ​недостоверно. Нехорошо иметь недостоверное настоящее, но не­опрятное — ​еще хуже.

Война — ​это организованная несправедливость. Трагическая ситуация, которая сводит на нет работу по человеческой солидарности.

О тех, кто развязывает войны, говорят: у них нет совести. Я думаю: у них нет рабочего воображения. Если ты не можешь представить, что это твои дети гибнут, твои родители, твои бабушки и дедушки, твои — ​и очень, очень тобой любимые…

Недостаток такого воображения — ​смертельный грех.

«Оппозиция способна сломить диктатуру меньшинства только с помощью гражданской войны. Тот, кто не приемлет гражданской войны, должен порвать с оппозицией и подчиниться диктатуре».

Эти разговоры вам ничего не напоминают? Политическая активность масс приведет к гражданской войне. <...> Победа над бюрократическим аппаратом невозможна. Только — ​через политический террор. Поэтому не выходите на митинги — ​вас там постреляют. А если вышли — ​сами провоцируете власть…

Время идет, а сознание стоит. А сознание должно идти.

Не отвечать государству тем же мышлением, что у него, только вывернутым наизнанку. Не принимать игру, уровень и правила которой установлены противником. Не защищаться от смыслов незнанием, а наполнять себя смыслами. Быть внутри света, а не тьмы. Иначе мы и вправду друг другу просто взаимный конвой.

Союз со всеми, кроме людоедов. Помогать не только отдельно больным детям, но и больницам, и поликлиникам. Бодаться с чиновниками, но общаться — ​вместе искать горизонты необходимого и возможного. Тогда только многие важные вещи могут сцепиться, закрутиться, случиться. А то у нас все время что-то происходит, ​и ничего не случается.

И память, и воображение — ​отрицание времени.

В Париж я ехала с одной-единственной целью — ​выпить на осенней улице маленькую чашку кофе.

И когда мы с подружками уселись на глазах у изумленной нашей группы за белый столик на парижской улице и заказали кофе, очаровательная француженка, гид по имени Сильвия, сказала, что впервые видит русских (она имела в виду все-таки советских, так как дело происходило в восемьдесят шестом году), которые вместо того чтобы приобрести пять пар колготок, покупают одну чашечку кофе. Потом мы много говорили с Сильвией о литературе, потом подружились, но началось все с маленькой чашечки кофе.

Я обозначаю синдром моды в своей жизни термином «кохточки» (от слова кофточки, но шире, выше!). «Кохточки!» — ​это звучит для женщин как пароль. «Кохточки» могут дать силы для свершения великих дел. Иногда «кохточки», именно они и только они, способны стать вызовом судьбе и беде, и радость, которую они тебе дарят, тебя преображая, потом действительно трудно, невозможно отнять.

Я смотрю на мамину фотокарточку той поры. Пышная черная шелковая юбка, схваченная высоко на узкой талии широким поясом, белая из чего-то тончайшего кофточка. Я уже училась в университете, когда мои однокурсницы — ​болгарки, очень европейские девушки, увидев эту мамину фотографию, визжали от восторга: «О! Это чистая Франция! Чистая Франция!» И почему-то вымаливали у меня карточку, на предмет доказательств «есть женщины в русских селеньях», что ли.

А дед мой по материнской линии Федор Иосифович Хоменко, по слухам, тоже любил красивую одежду. Он был беден, мой дед, ужасно беден. Много работал и при царе, и при колхозе, но все неизменно оставался беден, а надо было четверых детей тянуть, он, конечно, тянулся из последних сил, но бабушка уже после его смерти рассказывала мне с улыбкой: и все-таки, знаешь, был у него какой-то форс, что-то такое, что перешло потом к твоей маме, и дело не в одежде самой по себе, а в отношении к жизни как к незаконной радости…

Темрючане — ​люди открытые, веселые, заносчивые, общительные. В них есть строгость, серьезность, чистота. И — ​безграничная безапелляционность, вызывающий эгоизм, колкость, несносность, неуживчивость.

Здесь беспрестанно мыкаются, страдают, пьют (почти не хмелея), обижаются, злятся, ссорятся. Шутки откровенны до терпкой жесткости, даже жестокости. Не разговаривают — ​кричат, орут. Готовы в любую минуту друг другу глаза выцарапать. Но — ​отходчивы. И чужой злопамятности удивляются.

Живут только собой и своей семьей. Без сердитости. И — ​без мелкотравчатого завидования. Ну, тот богаче меня, а этот — ​красивее, а тот — ​счастливее. И — ​что? Удавиться мне теперь, что ли? Нет, так можно далеко зайти. Будешь есть с серебряных ложек — ​«жаба задавит», что кто-то — с золотых. Лучше уж ни против кого не грешить и ни перед кем не виноватиться. Есть, конечно, и тут «гавкучие», то есть вредные, но это только в целях самозащиты, самообороны. А зря в Темрюке не обижают.

Здесь все держится на своих местах. Море есть море. Солнце есть солнце. Любовь есть любовь. Добро есть добро. Это в Темрюке понимают. А месть как блюдо, которое должно подаваться холодным, — ​совсем не понимают.

Самоирония — ​это теперь, ты знаешь, мой пунктик. <...> Самоирония входит в устройство правильных людей, а в устройство неправильных — ​не входит.

Несколько лет назад появились в Темрюке странники. Предлагали местным людям стать абсолютными трезвенниками. За умеренную плату, разумеется. Даже курсы открыли. «Трезвость и счастье» назывались. И тут в каждом темрючанине проснулся филолог. Долго ко мне приставали: «Вот скажи: союз «и» разделительный или соединительный? Если разделительный — ​мы согласны, а если соединительный — ​пошли они на фиг».

«Спасибо» — ​это и есть очень точное, сильное, целебное снадобье. И если употреблять его повседневно и кропотливо, смиренно отдаваясь постижению сотен — ​точных — ​правил, можно что-то изменить, победив свой внутренний сумбур и сумбур жизни.

И жизнь станет нежнее, любая жизнь.

Жизнь на высокий лад. Которая необязательно должна быть бедной. Но никогда — ​пустой!

Быть собой — ​какое же это счастье!

Память — ​это личное усилие.

Верность — ​это необходимость самосохранения.

Зло просто отсутствие качества.

Путь к цели, как мы уже поняли, порой важнее цели. Ибо цель не оправдывает средства, но средства определяют цель.

Все изменяется так быстро, что только ты собрался привести хорошие доводы в пользу того или этого, а оно уже другое, и, пока ты схватываешь различия, все опять поменялось и не поддается формулированию.

Все будет так, как будет. Даже если будет иначе. Не точка, не многоточие, а — ​запятая. Открытый финал.

Так что резюме у меня нет. Есть очень субъективные соображения по ходу дела.

Однако тут прервусь.

Не хочу комкать этот день. В нем были люди, ощущения, лица, слова, о которых нельзя лишь в общем виде, через запятую, приблизительно, пунктиром.

Дни бывают худые и толстые. Этот был толстый. Со своей очень долгой протяженностью во времени. Со своей интонацией. Со своим глубоким звуком.

Поэтому — ​до следующего номера, хорошо?