27 декабря исполняется 40 лет с тех пор, как бойцам спецподразделений КГБ СССР в Кабуле был отдан приказ начать секретную операцию «Шторм»» — захват Дворца Тадж-Бек и ликвидацию афганского лидера Амина. Одновременно на взлетно-посадочной полосе Кабульского аэродрома один за другим садились транспортные самолеты с десантниками на борту. Так начиналась война в Афганистане, которая в очередной раз расколола мир и стала, как сегодня уверены многие, одним из решающих факторов, ускоривших распад СССР. Для большинства это теперь история. Для нескольких сотен тысяч — биография. Включая меня.
от автора<br>
Почти четыре года войны, до самого последнего ее дня, я работал в Афганистане корреспондентом. Подвигов не совершал. А если и есть чем гордиться, так только тем, что честно старался как можно ближе оказаться к солдату, к пресловутой окопной правде войны. Для меня, вернувшегося домой целым и относительно невредимым, это были лучшие годы — страшные, веселые, разные; время максимальной профессиональной востребованности.
Журналист Михаил Кожухов (слева) в Афганистане. Фото из архива автора
Когда перед самым выводом войск в Кабул приехала с делегацией писателей Светлана Алексиевич, мы жестко поспорили с ней. У нее было однозначное восприятие тех событий как преступления.
Подвига — как никчемной жертвы «цинковых мальчиков». А точка отсчета в оценке любой войны, по ее мнению, — это когда командир, который привез гроб с телом солдата, может, не отводя глаза, объяснить матери, почему он стоит перед ней с ящиком вместо живого сына.
Тогда, заряженному армейским братством, кое-что повидавшему за четыре афганских года, мне казалось: происходившее «за речкой» сложнее. И чище, и выше, и — страшнее одновременно.
Сегодня, по прошествии лет, я спорить бы не стал.
Перед вами страницы дневника, который я вел в Кабуле, записывая туда то, что не могло появиться в прессе. К собственному творчеству я отношусь снисходительно: это «слабее, чем Фауст Гете», как говорил один исторический персонаж. Но в этих записях есть атмосфера и подробности Афганской войны, которые мне дороги.
«Первое — вернуться домой живыми. Второе — вернуться людьми»
В Кабуле, в крепости Бала-Хиссар, где стоит наш десантный полк, открывали памятник погибшим — нашим и афганцам. А накануне была репетиция: солдаты в выбеленной солнцем форме стояли на пыльном плацу, командир чихвостил полк в пух и прах за нечеткий шаг под марш «Прощание славянки», который звучал особенно пронзительно над старинной восточной крепостью.
В репетиции было что-то несправедливо будничное. Словно бы ничего иного, кроме таких парадов, и нет в их жизни, словно бы не они вчера карабкались по скалам под пулями, словно бы не он, их командир, прыгал вместе с ними из вертолета на горячие камни. Подполковник заставил полк пройти по плацу еще раза три, прежде чем скомандовал «вольно». Потом, достав из кармана завернутые в газету прапорщицкие погоны, буркнул в микрофон:
— Абрамов, ко мне.
Невысокий сержантик побежал через плац к трибуне, придерживая у груди автомат и наклонив голову, чтобы не свалился его лихо заломленный голубой берет.
— Вот как бывает, — только и сказал подполковник. — Вчера сержант, сегодня прапорщик.
Слава Абрамов оказался грамотным пареньком из Подмосковья, который решил остаться здесь на сверхсрочную. Почему?
«Новому комвзвода все заново начинать пришлось бы. Уж лучше я. Только героя из меня не получится», — строго предупредил меня Слава. Есть, видно, в этих афганских прятках со смертью какой-то магнит, еще неведомый мне. Ведь не из-за денег он остался здесь на сверхсрочную службу. Но из-за чего тогда? Он уверяет меня: тут, в отличие от дома, «жизнь вкуснее. Она из одного котла...»
«Почему вы не пишете правду?» — то и дело спрашивают в частях. Потому что. У меня четкие инструкции, полученные в Москве. Ни одна строчка из Афганистана не может появиться в газете без печати военного цензора.
Я имею право писать о «боевых действиях подразделений до батальона включительно». Слова «полк, дивизия, армия» — запрещены. В одном репортаже — только один убитый, два раненых. Спустя 6 лет после ввода войск впервые разрешено рассказать о развернутых здесь госпиталях, хотя эта «тайна» кому неизвестна? Специальным разрешением дозволено рассказать об «увековечивании памяти погибшим водителям». Перевожу: это когда ребята ставят тур из камней у трассы, где были расстреляны и погибли их товарищи. Почему об этом нельзя было раньше?!
Все это вообще не похоже на то, каким представлялось в Москве. Война где-то далеко. В Кабуле разве что на торговых улицах Шахринау лишь изредка мелькнет наш вооруженный патруль в бронежилетах и касках, застынет на перекрестке афганская бээмпэшка. В Старом микрорайоне соотечественники в спортивных костюмах бегают по утрам трусцой, стучат по мячу теннисными ракетками, а их жены бродят меж овощными лавками.
— Почем укроп, бача?
— Семь афгани, ханум-саиб.
— А за пять отдашь? — настаивает «ханум», муж которой получает эти афгани мешками. Афганские деньги, к слову, печатают в Москве и, не афишируя, по мере надобности везут сюда самолетами.
Ночью слышится перекличка автоматных очередей, истошно кричат часовые: «Дреш!» («Стой!»). В городе введен комендантский час, но на «шурави», как здесь называют наших, он не распространяется. Когда перепуганный часовой смешно выкидывает вперед одно колено и целится в тебя из автомата, достаточно остановить машину и сказать что-нибудь спокойно по-русски.
— Давай, давай! — машет рукой караульный.
Выданный мне калашников с двумя перехваченными изолентой рожками я пристроил дома в шкафу, а вот макаров всегда со мной, в сумочке с документами. Вытащить его я, понятно, не успею, но с ним спокойнее.
За две недели в Афганистане я так ничего про него и не понял. Даже стал еще дальше от этого взбалмошного, бедного, перепачканного кровью мира.
В Джелалабаде заглянул в батальон спецназа неподалеку от Самархейля, где живут все наши. Такие же, как и повсюду, запыленные «модули» — так здесь называют длинные, наподобие бараков, домики. Самодельный бетонный памятник с именами погибших. Спецназ работает без продыха — стволами, ножами, руками. Выходили и предыдущей ночью: по данным наводчика, в горах большой склад оружия.
По складу ударили «Градом», но то ли ошибся наводчик-афганец, то ли сводил с кем-то счеты, — залп пришелся по кишлаку. Оставшиеся в живых мужчины взяли оружие и поджидали роту на выходе из ущелья.
Ребята привезли с собой на броне три трупа своих товарищей.
В мотострелковую бригаду, расположенную километрах в трех от Самархейля, только что вернулась с Саланга разбитая в пух и прах колонна. Били по ней часов пять с перекурами. Три КамАЗа сгорели дотла, на двадцать восемь машин осталось тридцать семь целых колес, рассказывал двадцатитрехлетний лейтенант Андрей Тюрнин, который накатал уже рейсов тридцать по этой злополучной дороге. У лейтенанта обожжено лицо, он уверяет, что это произошло в морге, когда ходил опознавать погибшего в колонне солдата и случайно опрокинул на себя банку с формалином.
При мне майору из политотдела принесли письмо от родителей солдата — его земляка. Майор только что был в отпуске, заходил к нему домой, привез посылку. И вот — письмо, обычное родительское письмо, в котором они еще раз просят присмотреть за парнем — тихим, любимым, единственным.
Письмо пришло на следующий день после того, как разбитая колонна привезла в бригаду труп их сына. Пуля попала ему в висок. Майор, наверное, повезет его домой сам.
Раненый во время Афганской войны. Фото: Виктор Хабаров
…Я улетал из Джелалабада на вертушке. Перед взлетом молоденький лейтенант прощался с девушкой — она возвращалась в Союз. Безвкусно одетая — в зеленом пальто, малиновом жакете, джинсах «Монтана», в сапогах на высоком каблуке.
Они стояли, обнявшись, у вертолетов, и оба ревели ручьем. Военно-полевой роман.
— Ты должен писать две странички дневника. Каждый вечер. Это обязательно, старикашка! А потом получится книга.
Юлиан Семенов прилетел в Кабул с дочкой Дуней. В гостинице «Ариана», где они остановились, бесконечное застолье. В номере на столе — сумка с лекарствами, ворох пилюль вокруг. Сам одет в афганский национальный костюм, разливает коньяк, острит, льстит гостям: у него просто атомная энергетика обаяния! В углу замер Фарид Маздак, очень симпатичный мне главный афганский комсомолец, а Дуня еле слышно скребет углем по ватману: рисует его портрет. Оказалось, Семеныч собирается за неделю написать книгу об Афганистане с Дуниными иллюстрациями. Он перевернул вверх тормашками весь город: афганцев, русских, гражданских, военных и любых других. Они гуськом, сменяя друг друга, появляются в его номере, увозят его в части, в посольство, бог знает куда еще.
— Я помню Кабул 1956 года, когда здесь не было ни одного метра асфальта. Это страна моей молодости, старикашка! — говорит мне он. — Я же работал здесь переводчиком на промышленной выставке. И заболел холерой! Меня выходил гостиничный «бой» — мальчишка по имени Дост. Он поил меня травами, сидел ночи напролет у изголовья, я помню сквозь бред и жар болезни его маленькую руку на моем лице. О чем я тогда мечтал? Увидеть лицо хоть одной женщины — они все были скрыты чадрой. А теперь? Я вижу их лица! Ты пойми: писатель, как собака, не терпит ошейника. Он пишет, если в его сердце есть боль, радость, любовь. В моем сердце теперь все это есть! Счастья и радости этой стране!
Семеновых и приехавших с ними литераторов в одиночку охраняет Валера Курилов. У него это уже вторая командировка в Афганистан. Первая была в декабре 1979-го: его ранили при штурме дворца Амина. Увидев, что он вооружен одним только макаровым, я решил поделиться с ним соображением:
— Дурацкий пистолет: тяжелый, затвор тугой.
— Почему же? — ответил Валера. — Очень хороший пистолет. Когда на тебя нападает человек с топором, ты стреляешь в него из макарова.
— И что?
— Вместе с топором человек летит в противоположную сторону. Хороший пистолет.
Возвращались домой в кромешной тьме. В зеркале заднего вида отражались фары Куриловского «жигуленка»: он тоже живет где-то в Старом микрорайоне. Рядом со мной на сиденье лежала огоньковская книжка, на обложке которой размашисто написано: «Мише Кожухову, товарищу по оружию. Юлиан Семенов».
…Ну вот. Сначала была перестрелка, потом загрохотало где-то неподалеку. По звуку — то ли батарея залпового огня, то ли тяжелая артиллерия. Теперь туда же пошли вертушки. Погас свет. Я пишу при свете свечи. Еще полчаса, и заговорит моя «радиобатарея»: соседи-афганцы недовольно стучат по трубам, если я клацаю по клавишам печатной машинки после 22:00.
В Шиндандском госпитале Станислав Кудашев, заведующий хирургическим отделением, раздраженный моими «неконкретными вопросами», сухо предлагает начать осмотр с перевязочной. Это было страшно. Кровоточащая культя ноги, ампутированной до половины бедра, — солдату снимали швы. Еще страшнее были его глаза — беспомощные, просящие пощады. И дрожал голос:
— Все хорошо. У меня все хорошо, доктор.
В реанимации — солдат без сознания, совсем мальчишка. Жить не будет: на языке военно-полевой хирургии это называется «травма, несовместимая с жизнью».
Попал под танк. Его собирали буквально по частям, но гусеница перемолола все — от печени до костей…
Афганистан. Фото из архива Виктора Хабарова
Ночью в жарком и душном модуле скрипел зубами, кричал во сне, тревожно ворочался боец. Немолодой подполковник, с которым мы вышли покурить на крыльцо, матерно выругался, туша окурок. Выдохнул в темноту:
— На черта нам все это нужно?
Утром выходит наша колонна. Два бэтээра впереди, за ними три грузовые машины и еще БТРв замыкании. Старший, подполковник Кумарин, выстроил водителей, осмотрел их придирчиво.
— Боевая задача: совершить марш до советской границы. Попрошу без разгильдяйства. Пушка первого бэтээра — вправо, второго — влево. Дистанция пятьдесят метров во время движения, десять метров на остановках. Вопросы есть? По машинам!
Холодный ветер бьет в лицо, автоматы повешены на открытые дверцы люков, рев движков заполняет мир. «Сел за руль — заступил на пост» — висит плакат у КПП. Это все равно что граница. До КПП ты дома, под охраной своих. За границей поста по обе стороны дороги — территория «духов». О Герате. За исключением главной улицы, вдоль которой в светлое время суток выставляют танковые посты, город полностью контролируется моджахедами.
Вдоль трассы от самой границы, а это более двухсот километров, тянутся трубы, и насосные подстанции качают керосин и солярку из Союза для аэродромов в Герате и Шинданде. Бьют трубопровод постоянно. При пулевой пробоине в землю уходит до ста литров керосина в минуту. Поэтому и выставлены вдоль дороги заставы, расстояние между ними позволяет быстро устранить последствия диверсий. На них же возложена защита колонн, которые идут из Кушки на юг. Даже не знаю, где тяжелее эта война — в боевых батальонах или на этих вот «точках», разбросанных вдоль трасс.
Землянки, вырытые в каменистом грунте. Сарайчики, сложенные из самодельного глиняного кирпича. Горят буржуйки: уже поздняя осень, холодно. По стенам развешаны боевые листки со статьями о единстве партии и народа. Электричества нет. Питьевой воды тоже. Зато на каждой почти точке — баня, единственное разрешенное в армии развлечение. Такое впечатление, что все здесь добыто по случаю, стащено, выклянчено. За исключением оружия, рации, железных кроватей в два ряда, заправленных синими грубошерстными одеялами.
Самым старшим на таких заставах, лейтенантам, командирам взводов, как правило, двадцать три. «Я жить-то не умею, не то что воевать», — эти слова из популярной здесь песни как раз про них.
Мальчишки, мальчишками и командуют. Горы вокруг, и только. Лысые, чужие горы, да чужие холодные звезды, да шелест керосина по трубам.
Почему-то все в Кабуле мне теперь кажется одинаковым: одинаковые улицы, лавки и люди. Чадра до пят, автомат, пыль, сладкая индийская музыка из окон грязной шашлычной.
В Национальном музее ремонт. Хорошо говорящий по-русски сотрудник рассказывает о раскопках наших археологов. Это они нашли золото Бактрии. Двадцать одна тысяча изделий из золота — уникальная коллекция. Смотритель вынес откуда-то из чулана крытый зеленым сукном стол, высыпал на него груду золота: пояс, ножны кинжала, чашу, фигуру оленя. Золото Бактрии лежало на столе, его можно было потрогать, как жестянку.
В Садах Бабура — запустение. Вокруг лепятся, карабкаются на скалы тараканы хижин. Великий Могол, основатель династии, которая покорила, считай, почти весь Восток, любил этот город. «Я никогда не смогу вырвать из моего сердца прелести Кабула, как никогда не смогу выразить силу моей жажды снова вернуться в него», — написал он сыну. Теперь в ресторане, устроенном в Садах, нет даже воды, чтобы утолить жажду, и летают ленивые мухи.
В Старом микрорайоне все так же вечерами крутят кино в советском клубе. Позавчера неподалеку оставили мотороллер с взрывчаткой, но, к счастью, не сработал взрыватель. А ночью у бензоколонки, что расположена по дороге к посольству, упала ракета. Говорят, несколько человек погибло.
Ну, и еще из хроники здешней жизни: на днях девятнадцатилетний повар из батальона охраны, который стоит в центре города, перемахнул с автоматом через ограду американского посольства. Решил «продать Родину»? Ничего подобного: просить политического убежища и в мыслях нет. Испугался тягот службы? Повар и близко не нюхал пороха. Причина проще некуда. Парень боится сержанта, который бьет его смертным боем, покуда мы спорим меж собой: «Это Испания или Вьетнам?»
Это Афганистан.
На мою просьбу встретиться с поваром или любым другим побывавшим в плену солдатом особый отдел армии после нескольких дней консультаций с Москвой ответил отказом. Формулировка: в тему интернационального долга нечего «ломиться с черного хода».
Вчера снова был обстрел. Ракеты шуршали над самым моим домом, взрывались неподалеку. Звенели разбитые стекла, а афганские солдатики, которые охраняют микрорайон, открыли бешеную пальбу. Где-то рядом заработал пулемет. Один из снарядов влетел в окно соседнего дома. Люди на лестничной клетке заголосили, бросились в подвал. В подвал бежать не хотелось. Я решил отсидеться в безопасном, по моим представлениям, коридоре моей квартиры и стал считать ракеты. Когда шестая из них разорвалась неподалеку, раздался телефонный звонок. Москва. Мама.
— Как дела? Там очень опасно?
— Что ты, здесь полный порядок, очень интересно, чудесные фрукты.
Ба-бах! Седьмая ракета прошуршала над крышей и плюхнулась невдалеке.
Фото: Виктор Хабаров
Пытаюсь выполнить просьбу политотдела армии: рассказать о посылках с фруктами, которые приходят по комсомольской линии. Ничего хорошего у меня из этого не выходит. Суть в том, что даже начальникам госпиталей, не говоря уже о командирах частей, не позволено покупать овощи и фрукты в стране, где прилавки ломятся от мандаринов, гранат, бананов и манго. В армию же привозят мятые яблоки, жухлые огурцы, подгнившую картошку, которые и здоровым-то людям совестно предлагать. Заботу о безруких и безногих «героях-интернационалистах» предложено проявлять комсомольским организациям республик. Они и проявляют, кто лучше, кто хуже. Как раз из Молдавии посылки приходят часто, вот и теперь, под Новый год, пришел самолет с яблоками, медом, домашним вареньем. Груз распределили по госпиталям, перепало, конечно же, и кабульскому.
На церемонии торжественного вручения яблок я стоял за спиной переодетой Снегурочкой медицинской сестры. Ее речь была, пожалуй, суховата и напоминала те, которые произносят в загсах, только начало было неожиданным и теплым: «Родные мальчики!»
Мальчики лежали на койках вдоль прохода. Тот, что лежал на ближней койке справа, почти не открывал глаз. Обрубок ноги торчал из-под простыни, сквозь повязку сочилась кровь. Развернув вынутый из кармана бинт, дежурная сестра показала мне пулю, которую вытащил из предсердия парня ведущий хирург госпиталя.
На стенде наглядной агитации на стене — лист ватмана со стихами: «Я учусь у Родины быть добрым. Я учусь у Родины быть чутким».
В палате вкусно пахнет орехами и яблоками, они аккуратно уложены на тарелках, стоящих на тумбочках в изголовье раненых. Кажется, если закрыть глаза, то все исчезнет, останется только яблочный запах, запах дома и детства.
Очередная осень медленно подбирается к Кабулу. По утрам иней на лобовом стекле, воздух стал светлее, а на горах, окружающих город, не тает выпавший ночью снег. Самое красивое место — последний подъем дороги к Дворцу Амина, где расположен штаб армии. Самая настоящая осень, ей чуть не хватает красного цвета — только золото, только янтарь. Даже не верится, что дома уже снег, метель, холод. Неподалеку на пустыре все лето стояли шатры кочевников. Сегодня видел: кочевники собирают вещи. Верный признак — дело к зиме…
Драматически началась операция под Джелалабадом: отказал мотор МИГа, который пилотировал генерал Власов из советнического аппарата. Его парашют нашли в горах. Афганскую поисковую вертолетную пару «духи» сожгли, подбили и наш вертолет. Ни живого, ни мертвого генерала пока не нашли.
Многие из тех, кто рвется в Афганистан, искренне верят, что едут исполнять «интернациональный долг». Что проклятые империалисты не дают поднять голову народу, который сбросил иго угнетателей. Как правило, этого запала хватает дня на три, а потом все становится понятно: и про долг, и про все остальное.
Я уже несколько дней в Файзабаде. С утра до вечера пропадаю у саперов, собираюсь о них написать. Однажды все отделение собралось в курилке, было жарко, и парни скинули тельняшки. Оказалось, почти у всех наколки на сердце: автоматный патрон крестом перечеркивает надпись — Allah. Или вместо имени чужого бога — группа крови. У некоторых вытатуирован на руке орел и аббревиатура ОКСВА — Ограниченный контингент советских войск в Афганистане. Особая метка, по которой они будут узнавать друг друга спустя годы где-нибудь в благостной курортной толпе. Если, конечно, этот орел не станет знаком позора, который стыдливо будут прятать под майку.
Татуировка патрона на груди — вместо медали, не полученной на войне.
Операцией в провинции Вардак командует начштаба армии генерал Юрий Павлович Греков. Он очень похож на моего деда, который воевал неподалеку в 20-х годах ветврачом в одном из конных полков Туркестанского военного округа.
Грекову чуть больше сорока, и он... «Ох, крут!» — качают головами за его спиной офицеры. Оперативный дежурный рассказал, что он входит по вызову в кабинет генерала, положив под язык таблетку валидола — на всякий случай. Наши взаимоотношения с генералом развивались так.
— Вы — кто? — остановил меня Греков в штабе армии.
— Корреспондент «Комсомольской правды».
— Хорошо.
Недели две спустя мы снова сталкиваемся в штабе, и Греков исподлобья буркает:
— Вы — кто?
— Я рассказывал вам в прошлый раз, товарищ генерал. Кожухов, журналист.
— Хорошо.
В 5:00 Греков уже на высотке, где разместился наблюдательный пункт. Нервничает: перевал, где высадился десант, заминирован, у «полосатых» чудом нет раненых. Мотострелки долго выходят на «блоки». Видно в бинокль, как карабкается на высоту одна из рот, обозначая себя оранжевыми дымами, чтобы не задели свои же артиллеристы.
— Вы — кто? — громче обычного рычит, оглянувшись, Греков.
— Я докладывал вам, товарищ генерал. Кожухов из «Комсомолки».
— Какой еще, к…, «Комсомолки»? Марш отсюда к… матери!
Джалез, мятежная столица провинции Вардак, сегодня, похоже, взята не будет. На подступах к городу в ущелье Санглах в засаду попала разведрота. «Духи» дали бээмпэшкам войти в ущелье и разом ударили с двух сторон. Бой шел четыре часа, разведчики пытались отойти под прикрытием брони, их несколько километров провожали перекрестным кинжальным огнем. Старший лейтенант Олег Монастырев, тяжелораненый, командовал боем.
Я был с кабульской ротой спецназа в это время километрах в трех. Мы как раз садились на броню, чтобы направиться в этот самый Санглах. Пленный клялся: там, в ущелье, он покажет склады с оружием, и мы уже почти поверили ему, когда мимо на полном ходу прошли бээмпэшки разведчиков. Водители гнали машины, не разбирая дороги. Окровавленные, наспех перебинтованные парни лежали и сидели на броне, схватившись за жерла пушек. Тридцать шесть человек, из которых выжить предстояло не всем.
Голосом Грекова ожила рация. Приказ роте: занять господствующие высоты в ущелье, чтобы «духи» не смогли выйти в тыл отступающей пехоте, и отрезать ее от основной группировки.
— У нас ни капли воды, нет провизии, люди раздеты, — доложил ротный.
— Раньше надо было думать. Вы — спецназ. Выполняйте приказ, — отозвалась рация.
Между прочим, в спецназе только офицеры проходят спецподготовку. В солдаты попадают обычные деревенские парни из России и Украины, отродясь не видавшие гор. Ну, может, гоняют их пожестче в учебке, чем всех прочих.
— Ты прости уж. Дальше наши дороги врозь, — сказал мне ротный. — До КП как-нибудь доберешься сам.
Когда рассвело, спецназ попросил ненадолго приостановить артиллерийский огонь, чтобы вынести раненых. За исключением этой передышки, в район ущелья весь день и всю ночь артиллерия била из всех стволов. Приказ Грекова был: сравнять с землей.
Описывать события минувших дней желания нет никакого. Лгать самому себе — такой необходимости у меня нет. Написать правду? Я и так запомню ее на всю жизнь. Мне только ясно теперь, что всю правду о войне я не расскажу никогда. На войне происходит много такого, что находится за границей добра и зла, за чертой того, что положено, что можно знать человеку. Тот, кто это видел, будет помалкивать. Кто не видел, пусть считает, что ему повезло.
Правда о войне красного цвета, и она пахнет кровью. И — точка.
Кабульский инфекционный госпиталь. Приземистые бараки стоят в самом дальнем конце взлетного поля аэродрома, на котором базируется вся авиация — и наша, и афганцев. Рев десятков взлетающих самолетов и вертолетов не смолкает никогда, и рыжая пыль, поднятая их винтами и двигателями, оседает на госпитальных бараках.
Госпиталь переполнен. Тиф и амебиаз косят тысячи человек ежегодно. По территории еле ходят солдаты в синих пижамах, у многих дефицит массы тела в 10–12 килограммов. Но главный враг армии — гепатит. И хотя здесь в ходу тост «За красные глаза, которые не желтеют!», едва ли не треть контингента переболела гепатитом, который редко проходит бесследно. Переболели им и почти все врачи, и сестрички госпиталя.
Все основные работы здесь делают сами больные. Моют полы, меняют бутыли в капельницах, разносят обед. Кормят их — хуже не может быть.
— Может, — говорит мне солдатик в курилке. — У нас на заставе вообще только «сечка» (крошка пшеничной крупы). Зато на боевых как в ресторане! В сухпайке мясные консервы, галеты, сгущенка. А на точку вернешься, снова утром и вечером «сечка», чтоб ее...
Весь «ограниченный контингент» тем временем обсуждает подробности жизни двух привезенных из Союза коров, которые снабжают молоком представителя Генштаба генерала Варенникова: у него нелады со здоровьем.
А у меня паратиф — удовольствие, признаться, ниже среднего. Несколько дней колотило как в лихорадке, я весь в синяках от инъекций и капельниц, не считая прочих сомнительных прелестей, сопутствующих болезням такого рода. Но мне здесь комфортнее, чем многим другим. Я, по крайней мере, один в палате, и мне оказывает знаки внимания личный состав госпиталя, куда корреспонденты, насколько мне известно, пока еще не попадали. Зато я уже второй раз!
Окно моей палаты выходит на «Черный тюльпан», похоронную службу контингента. Это ангар со сферической крышей, обнесенный забором. Цинковые гробы и транспортировочные ящики для них, сколоченные из грубо оструганных досок, штабелями сложены во дворе.
Я вижу каждое утро, как из подъехавшего грузовика выгружают застывшие трупы, складывают их под навес. Большинство в похоронной команде, как мне сказали, прибалты. У них, видно, покрепче нервы.
Беда политиков в том, что они оперируют абстрактными категориями. А похоронная команда — молотком и гвоздями, которыми заколачивают гробы. Первые спасают лицо великой державы, прикидывая, как получше вывести ее войска из чужой войны. Вторые — закрывают цинком изувеченные, распухшие на жаре лица мертвых мальчишек, которые продолжают погибать в кровавой бессмысленной мясорубке.
А вечером к воротам госпиталя подъезжают машины советников. Девочки-сестрички, живущие вчетвером в крошечных комнатках, похожих на купе плацкартного вагона, в большинстве сами переболевшие всеми здешними болезнями, разъезжаются до утра. Кто — действительно по любви, а кто — только ради того, чтобы несколько часов побыть в тепле и относительном уюте, принять по-человечески душ, хотя бы ненадолго забыть об этих бараках. Кто посмеет осудить их за это?
Упрямо переписываю сводки «героических поступков» членов ВЛКСМ, которые готовят в штабе. Зачем? Какое-то интуитивное чувство подсказывает, что даже тогда, когда войне будет предъявлен высший счет, это не должно быть забыто и проклято.
Фото: Виктор Хабаров
- …Старший лейтенант Кислица А. О., 1962 г.р., при ведении боевых действий в районе Чарикара принял командование группой у тяжелораненого капитана Светлолобова Г. И. В ходе боя появилась острая необходимость в эвакуации раненых. Кислица А. О. заменил погибшего механика-водителя танка и лично повел группу на прорыв. Танк с тралом, которым он управлял, пять раз подрывался на минах и трижды поражался мятежниками из гранатометов. Тяжело контуженный Кислица А. О. вывел группу из вражеского кольца, проявив беспримерное мужество и героизм.
- …Старший лейтенант Павлюков К. Г., 1963 г.р., вылетел на выполнение боевой задачи по прикрытию транспортного самолета. Его СУ-25 был сбит «стингером». Летчик катапультировался и приземлился в 350 метрах от позиции противника. В ходе боя уничтожил нескольких мятежников, был дважды ранен. В течение часа вел бой, а когда у него кончились патроны, подпустил вплотную мятежников и подорвал их вместе с собой гранатой.
- …Коваленко В. В., старший сержант, 1966 г. р., погиб, закрыв собой раненого лейтенанта Красильникова В. В.
- …Во время боевых действий в провинции Кунар отделение младшего сержанта Гавраша Ю. В. прикрывало отход отряда, проявляя мужество и героизм. Когда закончились патроны, герои приняли решение подпустить мятежников и подорвать мину ОЗМ-72. Было уничтожено около 30 мятежников. Когда подошла помощь, на стене осталась надпись: «Передайте на Родину, погибаем как герои!»
Из доклада майора Н. Самусева
О действиях 9-й роты 345-го парашютно-десантного полка на операции «Магистраль»
7.01.88 г. мятежники открыли массированный огонь из реактивных установок, минометов и безоткатных орудий, выпустив в общей сложности около 450 снарядов по высоте 3234, на которой располагались позиции взвода ст. лейтенанта Гагарина Ю. В. из 9-й парашютно-десантной роты.
С 15:30 до 16:10 мятежники перенесли огонь на блок управления роты. В то же время по высоте 3234 открыли огонь с трех направлений 5 гранатометов, 1 безоткатное орудие, 3–4 пулемета и большое количество стрелкового оружия. Группа мятежников, пользуясь мертвым пространством на подступах к высоте, бросилась в атаку под прикрытием массированного огня. Их взаимодействие осуществлялось по рации, атака началась криком: «Русс, сдавайся, Москау капут!»
Первым открыл огонь наблюдатель, командир пулеметного расчета гвардии мл. сержант Александров В. А., дав возможность взводу занять позиции. Первая атака мятежников была отбита к 17:00. Вызывая огонь артиллерии вплотную к позициям десантников, корректировщик ст. лейтенант Бабенко И. П. подавил огневое воздействие противника с двух направлений. Ст. лейтенант Гагарин Ю. В. умело руководил боем, проявляя мужество, героизм и незаурядное хладнокровие.
Атака была отражена взводом в количестве 15 человек. Противник потерял в ней до 15 человек убитыми, около 30 ранеными. Во взводе был легко ранен мл. сержант Борисов, но он отказался покинуть высоту.
Следующая атака началась в 17:35. Была предпринята попытка обхода высоты с третьего направления, которую отразил взвод ст. лейтенанта Рожкова, выдвигавшийся для усиления 1-го взвода. Потерь у личного состава к тому времени не было. На усиление роты был направлен разведвзвод под командованием ст. лейтенанта Смирнова А. И.
В 19:10 началась третья, одна из самых дерзких атак противника. Под прикрытием массированного огня гранатометов и пулеметов, на ходу ведя огонь из стрелкового оружия, мятежники шли на позиции роты в полный рост и сумели приблизиться к ним на бросок гранаты.
Шквальным пулеметным огнем встретил наступающего противника мл. сержант Александров В. А. Его решительные действия дали возможность бойцам выйти из-под обстрела и занять более удобные позиции. Вячеслав приказал двум своим товарищам, Аркадию Копырину и Сергею Объедкову, покинуть позицию и вызвал огонь на себя, стреляя до тех пор, пока его пулемет не был пробит пулями и заклинил. Когда противник приблизился на 10–15 метров, Вячеслав бросил в наступающих пять гранат. Мятежники сосредоточили весь огонь стрелкового оружия и гранатометов в направлении мл. сержанта Александрова В. А.
Гранаты рвались возле его укрытия и за ним, но мужественный десантник с криком: «За родной Оренбург, за погибших и раненых друзей!» — продолжал вести огонь по наступающим психической атакой мятежникам.
Товарищи подоспели к нему, когда, смертельно раненный, истекая кровью, Вячеслав в последний раз нажал на спусковой крючок автомата. К тому времени у него оставалось 6 патронов.
Когда атака была отбита, на высоте 3234 состоялось комсомольское собрание. Личный состав дал клятву погибшим и раненым товарищам: высоту не сдавать, пока будет жив хотя бы один боец. Комсомольская клятва передана по радиостанции и единодушно поддержана всем личным составом батальона.
После этого было еще девять атак противника. Рота несла потери. Радист Анатолий Кузнецов, который на протяжении всего боя поддерживал связь с КП батальона, передал: «Нас окружают. Ухожу на помощь ребятам. Прощайте!»
«Прощайте и простите, ребята!» — были последними словами Андрея Федотова, переданными в эфир.
Во время последней атаки мятежники сблизились с нашими позициями на расстояние до 50, а на отдельных направлениях до 10–15 метров. Истекая кровью, но верный клятве, личный состав роты не покидал поля боя. Раненые, которые не могли вести огонь, снаряжали магазины. Оказать им медицинскую помощь было некому. Когда подошло подкрепление, у каждого из оборонявшихся оставалось менее чем по рожку патронов. Гранат уже не было.
Геройски погиб пулеметчик, рядовой Мельников А. А. Не испугавшись близости противника, Андрей продолжал вести меткий огонь. Своими решительными действиями он дал возможность укрепить фланг опорного пункта взвода. Осколками гранаты посекло его пулемет, а самого бойца ранило, но рядовой Мельников А. А. продолжал вести огонь одиночными выстрелами. Когда пулями противника заклинило пулемет, Андрей успел бросить гранату в группу наступающих на него в полный рост мятежников и был вторично ранен в руку, а затем и еще раз. Взрывом очередной гранаты рядовой Мельников А. А. был смертельно ранен, однако сумел подняться на ноги и добежать до своих товарищей.
В самый критический момент боя на помощь роте прибыл разведвзвод ст. лейтенанта Смирнова. Взвод с ходу вступил в бой, решив его исход.
Весь личный состав роты проявил огромное мужество и героизм. Проявлений трусости не было.
Панджшер. Мотострелковый полк вгрызся в руины кишлака Руха: подразделения соединяют траншеи в рост человека. Резкий, насмешливый, чуть заикающийся тридцатипятилетний комбат Сергей Ушаков.
— Что у тебя в батальоне творится, Ушаков? — недовольно окликнул его как-то командир дивизии. — Ты, говорят, пятерых солдат чуть не расстрелял перед строем?
— Шестерых, товарищ генерал, е-е-сли быть точным, — ответил, не моргнув глазом, Ушаков. Он действительно едва сдержался, чтобы не расстрелять перед строем шестерых подонков, возведенных в деды негласным солдатским законом.
Командир батальона Сергей Ушаков из Панджшера. Фото: Виктор Хабаров
«Раз куку, два куку, скоро дембель старику», — песня, которую они заставляли петь молодых бойцов перед каждым отбоем, — самое безобидное из того, что входило в программу унизительной пытки. После этого случая Ушаков учредил в батальоне из таких дедов не предусмотренное уставом горно-вьючное подразделение. Задача у него верблюжья: подъем грузов на вершины, где расположены посты. Через пару недель на такой работе любой разгильдяй становится отличником боевой и политической подготовки.
— Запомните, дети, — говорит Ушаков солдатам хриплым, насмешливым голосом, — у нас в батальоне только один разбойник — я, и помощники мне не нужны.
Фото: Виктор Хабаров
Ему трижды предлагали поступать в военную академию. Отвечал он, отказываясь: гениального полководца из Ушакова все равно не получится. А бестолковых хватает и без него. При всех его шуточках счет у него и к себе, и к другим только высший, оттенков и полутонов комбат не признает. А жизненная философия, от которой он не отступится ни на шаг, звучит так:
— На карте, куда пальцем ни ткни, везде Советский Союз. Одна шестая часть суши! Не лично мое, конечно, но — приятно. Предки наши строили. А мы просвистим, что ли?
Мы выходим с Ушаковым на улицу и молча смотрим на заснеженные хребты, которые белеют в ночи. Чужие хребты. И мы с ним в чужом кишлаке, который построили не наши предки.
Моя четвертая осень в Кабуле. Уже который месяц подряд катки утюжат новый асфальт на улицах, работают фонтаны на площади Пуштунистана: это первый за годы революции беспартийный премьер-министр завоевывает симпатии подданных. Или вот еще новость: установили светофоры, Кабул играет в них, как ребенок в новую игрушку, перед тем как сломать. В городе около семидесяти тысяч машин, а большинство водителей неграмотны, и правила движения им объясняют на пальцах. А еще военная техника, коровы, верблюды и многочисленные ослы — на двух и четырех ногах.
Фото: Виктор Хабаров
От прежде огромной, почти в девять тысяч человек, советской колонии остались несколько сотен неприбранных, одиноких мужиков. В их сердцах борются два желания — уехать домой или еще немного подзаработать: зарплата увеличена на двадцать процентов «гробовых», как тотчас окрестили эту прибавку.
Уже оставлен Бамиан, плохо под Кандагаром, угрожают переметнуться к оппозиции племенные полки Герата, на подступах к Салангу на дорогу вышли люди Ахмад-Шаха Масуда и грабят афганские колонны на виду у наших застав. Вокруг посольства возведена бетонная стена. Дипсостав роет щели-укрытия для тех, кто не успеет добежать до бомбоубежища, его строительство подходит к концу. В самом Кабуле, впрочем, в последние дни тихо, только изредка бухает по окраинам.
Опубликована цифра погибших за десять лет на афганской войне: 13 833 человека. Весь Кабул обсуждает это, прикидывая: а гражданских, к примеру, считали? Пограничников? Бойцов спецназа КГБ?
А тех, кто умер в госпиталях в первые месяцы от ран и болезней, когда у «контингента» еще не было своей медслужбы на территории Афганистана?
Я напросился на прием к командующему, что старался делать нечасто, стеснялся отрывать его от дел. Приходил к нему только в случае крайней необходимости, когда никто другой решить мою просьбу не мог.
Громов уже третий командующий 40-й армии на моей памяти. Правда, Виктора Дубынина я видел только издали, с Игорем Родионовым близко познакомиться тоже не удалось. Громов мне, честно говоря, симпатичен. В нем есть естественность, мало свойственная генералам «советского разлива». Я бы сказал даже, застенчивость, которая куда чаще, чем среди обученных в академиях военачальников, встречается у деревенских людей, может, не слишком грамотных, но обладающих природным чувством интеллигентности. В случае Громова, наоборот, это результат воспитания в очень хорошей семье, которая, ко всему прочему, из Саратова — города, где родились и все мои предки по материнской линии. Так что мне командующий отчасти даже земляк. А на этой войне все то и дело ищут земляков, и обращение «земеля» звучит чаще других. Должно быть, в монолитной армейской толпе человек все же чувствует себя одиноко. Вот и старается образовать «семью». Земляк ведь почти что брат, и это хоть как-то восполняет разлуку с родными людьми.
Когда я вошел, Громов заканчивал разговор по аппарату правительственной связи. Он положил трубку, кивнул на портрет министра обороны СССР Язова, висевший на стене, и, намекая на три большие звезды генерала армии на его погонах, сказал:
— Все никак не уймется… Главный прапорщик советской армии.
— Борис Всеволодович, я не верю цифре погибших. Мне кажется, она должна быть больше.
— А мне поверишь?
— Вам — да.
Громов вышел из-за стола, открыл массивный сейф. Вынул оттуда стопку потрепанных тетрадей с грифом «Совершенно секретно», положил их передо мной.
— Тут все по неделям, по месяцам, по годам. Восемьдесят третий — восемьдесят пятый год — пик наших безвозвратных потерь. Если хочешь, пересчитай сам.
Он знал, конечно: ему я поверю и так.
Борис Громов в кабинете. Фото: Виктор Хабаров
Самый важный здесь генерал армии, представитель Минобороны и политбюро Варенников вручал нам грамоты за «добросовестное выполнение интернационального долга», а потом рассказывал, как замечательно складывается обстановка в Афганистане с началом вывода советских войск. Что образовались целые районы, где ситуация «благоприятна, и постреливают в пределах нормы». Что сдача гарнизона в Асадабаде, где девять лет проливал кровь батальон спецназа, а также Ханабада, Ургуна, Шахджоя, Бамиана, тяжелые бои в Заболе и Тулукане не что иное, как результат «решения об отводе войск в интересах политики национального примирения».
— Ситуация в норме, все идет хорошо, растет авторитет кабульского правительства. Долой пораженческие настроения! — голосом школьного учителя говорил генерал.
— И запомните. У нас не будет информации ради информации, гласности ради гласности. Я призываю вас быть политиками!
Пока шла встреча, был обстрелян аэропорт. Десять человек погибло, среди них две русские женщины с детьми. Жаль, что аэропорт так далеко от штаба армии: взрыв был бы неплохим аккомпанементом к страстным словам генерала.
А потом я сидел в кабинете начальника армейской разведки Николая Сивачева. У него «страшный» голос и доброе лицо, которое к такому голосу никак не подходит. Как будто актер играет чужую роль, подменяет заболевшего коллегу. Полковник отщипывал от только что испеченной буханки куски теплого хлеба и отвечал на мои вопросы примерно так:
— Как — кто такие душманы? Миша, это афганский народ, ***!
Раздался резкий звонок телефона «ВЧ», Сивачев снял трубку и невольно выпрямился в кресле:
— Полковник Сивачев слушает… Но, товарищ генерал армии, я считаю это нецелесообразным. По данным разведки, в провинции Герат сейчас нет скоплений бандформирований мятежников. По моему мнению, это может усугубить ситуацию… Виноват, товарищ генерал армии! Есть выполнять приказ: выдать цели для бомбоштурмового удара!
И, зло бросив трубку на телефон, еще более страшным голосом закричал в коридор:
— Дежурного ко мне!
И прибегал офицер с пометками на картах, и где-то, невидимые и неслышные отсюда, поднимались в небо тяжелые бомбардировщики, улетали выполнять приказ Варенникова: «приводить в норму» военно-политическую ситуацию в Афганистане.
Последний перед выводом войск новый, 1989, год я встречал в любимом 345-м полку с его командиром Валерой Востротиным — Героем Советского Союза, легендой ВДВ. Утром 31 декабря поднялись рано, хотя всех дел было — ждать праздник. Приезжали люди, прощались, оставляли адреса; разговоры то и дело возвращались к домашним делам и были грустными, в общем. И оттого, что война кончалась, и всех ждали неведомые перемены. И оттого, что кончалась так: ни поражением, ни победой.
Малоприятный эпизод едва не сорвал праздник. Кто-то из офицеров, возвращаясь в полк уже в сумерках, обнаружил на пустынной дороге бредущего куда-то конопатого солдатика без автомата, но с гранатой в кармане. Как уверял бедолага, он шел поздравлять земляка из соседней части. Надо было видеть, как бушевал «кэп», слушая не очень убедительные оправдания солдата, который чудом, в общем-то, не угодил к «духам».
— А ты думал, герой, скольких парней мне придется положить, чтобы спасти твою жизнь? — примерно так (в литературной обработке) говорил ему Востротин.
Последний Новый год войны солдатик встречал на гауптвахте, но это было чепухой по сравнению с теми минутами, когда он стоял, обмирая от страха, перед командиром.
В начале двенадцатого Востротин поехал поздравлять девятую роту — ту самую, что насмерть встала на высоте 3234 на операции «Магистраль». Я напросился с ним. Сначала, правда, нам пришлось поздравить разведвзвод, потом связистов, потом еще кого-то, и только потом дело дошло до 9-й, в казарме которой стояли сдвинутые столы с вареной сгущенкой, сыром и голландским лимонадом «Сиси», много цистерн которого ограниченный контингент выпил за годы войны.
Сидевшие за столами стриженые парни, которые пополнили личный состав роты после того страшного боя, смотрели на «кэпа» влюбленными глазами. Он просил их, поздравляя:
— Первое — вернуться домой живыми. Второе — вернуться людьми.
1985–1989 гг.
Читайте спецвыпуск о войне в Афганистане<br>
«Бабы еще нарожают». От редакции. Война в Афганистане была первой войной России, заставившей задуматься о «сбережении народа»
«Начальники махали шашками: мы Берлин брали, а вы кишлак взять не можете?» Интервью Героя Советского союза, ветерана-афганца Руслана Аушева
В плену. Как относились к военнопленным и перебежчикам в Афганской войне: рассказывает Владимир Снегирев
Кто начал войну в Афганистане. Особая папка: документы
Весь спецвыпуск
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»