Мировая премьера состоялась на Венецианском кинофестивале в программе «Классика». Фильм сшит из не публиковавшихся ранее аудио- и видеозаписей. В том числе материалов, хранящихся в архивах Тарковского во Флоренции и в России. Семейные видео, дневниковые записи, ежедневники.
Все это складывается в монолог режиссера о своем кинематографе, о муках поиска — которые и счастье, и фатум, о препонах, которые отравляют жизнь. О замыслах. О культуре и смысле существования человека. Никаких говорящих голов. Только сам Тарковский и его фильмы. И еще поэзия Арсения Тарковского, оказавшая грандиозное влияние на кино Андрея, зарядила поэтический склад его картин, духовное напряжение, которое звенело и в его кино, и во взаимоотношениях с отцом.
«Кино как молитва» — попытка погружения в таинство кинематографического образа, приобщения к внутренней работе художника.
Топонимия картины простирается от Суздаля, Тучкова, Миясного до шведского острова Готланд (где снимали «Жертвоприношение»). Но больше всего съемок в Италии, ставшей режиссеру вторым домом: Рим, Баньо-Виньони, Сан-Грегорио, Роккальбане. Пейзажи, которые он видел в конце жизни. Среди открытий фильма — редкие снимки, сделанные самим Тарковским в Италии и России. Словно меняешь оптику и смотришь на мир его глазами.
У фильма «Кино как молитва» — долгая жизнь. О нем уже мечтают киношколы мира. Это не мастер-класс в привычном понимании слова. Скорее, приглашение в лабораторию гения, который пристрастно анализирует свою работу, находки, сомнения. Делится сокровенными мыслями о религии — которая для него духовное начало его фильмов.
Поэтому и само искусство, по Тарковскому, — молитва. А вершина искусства — когда твоя молитва становится близкой другим.
Вот он сидит на подоконнике, размышляя о детстве, которое питает творчество всю жизнь. Наверное, так можно сказать о любом авторе, но для Тарковского — детство с его травмами, уходом отца из семьи, послевоенным лихолетьем — строительный материал ломкой и стройной поэтики. И в «Зеркале» есть мучительное усилие восстановить канувшую в небытие Атлантиду: шорох листвы, мокрые от дождя деревянные ступеньки и перила старого крыльца, куст сирени, яблоки, стол во дворе, отец, ветер.
Не менее любопытны его «несвоевременные мысли» о времени. О хмеле оттепели, когда хотелось высказываться, простраивать перспективы. Как быстро это похмелье рассеялось. Уже «Иванову детству» досталось за… пацифизм. Какая крамола! Когда вся идеология страны братства и интернационализма отстаивает право на справедливую войну… А тут фильм с мощным антивоенным призывом, уравнивающий войну и смерть. «Не ко времени». И тогда. И сейчас.
Пиком разрыва между официальными кинокругами и художником стал «Рублев». Тут начальство и официозных критиков вовсе понесло: картина «антиисторическая», «антирусская». Да и с героем — индивидуалистом «вышла промашка». Как доказать рьяным борцам за коллективизм в кино — тоскует режиссер, — что мой герой-монах, потому и противопоставляет себя мирскому существованию.
Тарковский относится к тому редкому типу творцов, для которых жизнь и творчество — неразделимы.
С каждым фильмом связан какой-то этап жизни. И когда он задумывается над мощным воздействием природы на человека, нашей тотальной взаимосвязи — появляется «Солярис» с его магистральной мыслью о людях как поводе для любви.
Примерно в это время он строит дом, замысливает новое кино и пишет… «а может быть, плюнуть на все…»
И ностальгию Тарковский начинает испытывать еще дома — от ограничения пределов полета души. Его все больше притягивают характеры, находящиеся в состоянии тяжелого душевного неравновесия, которые ищут способ утвердиться в вере своим идеалам.
Фильм «Кино как молитва» снят с тактом, серьезностью, почтительным вниманием к иконе авторского кино, даже с пиететом. Поэтому не лишен некоторой назидательности, монументальности, благоговения, внутренней статичности.
Да и некоторые суждения Андрея Тарковского, к примеру, о России, которая покажет миру пример нравственности и духовности, сегодня выглядят утопично.
И все же от харизматичности, взнервленности режиссера всех времен и народов — невозможно оторваться. И параллельно копится ощущение трагедии многомерного художника, распятого в одной плоскости.
В его старой пишущей машинке в итальянском доме от сквозняка колышется белый лист, заправленный в каретку. От этого листа — к распахнутому окну, к дрожащим листьям. Выше, выше, над деревьями и морем черепиц Тосканы. «Если ангел объектива под крыло твое берет,/В сердце дунет ветер тонкий,/И летишь, летишь стремглав,/А любовь на фотопленке/Душу держит за рукав». И сквозь поэзию Арсения Тарковского словно слышишь голос Андрея Арсеньевича, сформулировавшего для себя, что такое художественный образ: «Это отношение абсолютной истины к нашему художественному сознанию». Формула поэта, одной рукой прикоснувшегося к земле, другой — к небу.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»