Пальто не надо. Подарок

Это то, чего не ждешь и что не выбираешь. Подарок. Жизнь, любовь, первая ручка «Паркер», новые часы, которые показывают то же время, что и старые, любимая немедленно картина друга-художника, дорогая рубашка, которую ты никогда не наденешь, престижная бутылка виски, которую тоже можно передарить, машинка фирмы Siemens для резки хлеба заданной толщины, в уже четыре раза заклеенной скотчем заграничной коробке, потому что хороша как переходящий бессмысленный подарок, восемнадцатый шарф (потому что «он носит») и многое другое, что частью оседает в твоей жизни, частью продолжает путешествие в виде материального знака внимания от одного именинника другому.

Мы с Георгием Николаевичем Данелией выделили в подарок две очень хороших авторучки (ими, как правило, не пишут) и дарили их друг другу попеременно, получая удовольствие от внимания и от того, что подаренная дорогая вещь не бессмысленна и не попадет в руки тому, кто не понимает и не оценит ее.

Однажды я принес ему в дар отличный черный Waterman с позолоченным пером. Он поблагодарил и спросил: «А где та итальянская ручка из поделочного камня с резьбой, которую я тебе подарил на семидесятипятилетие?»

— Я подарил ее нашему другу, замечательному актеру Гоги Харабадзе на его 75.

— Хорошо! — ​сказал Данелия. — ​

(Этот текст я пишу тем самым черным Waterman’ом, подаренным мною Георгию Николаевичу на 85 лет, который он передарил мне на 80.)

Подарок доставляет радость избавления дарителю. Мгновенное осознание того, что ты доставил недолгое удовольствие (это как импульсивная покупка ненужной вещи) приятному тебе человеку, создает иллюзию осмысленности твоего поступка и необходимости даримого предмета тому несчастному, которому предназначен.

По мне, самый ценный подарок — ​это знак внимания, выраженный в поступке, для реализации которого ты приложил свой труд и умение.

Дети понимают в подарках больше взрослых и радуются им искренне (потому что часто обретают то, чего у них еще нет). Они с радостью изготавливают самостоятельные презенты, которые родители будут хранить долго. Рисунки, корявые куколки, самодельные стишки. Эти вещи самые важные, потому что они — ​знаки продленного внимания. Подарок надо изготовить и прожить. Это время и усилия. Вспомнить о таком подарке к сроку — ​мало. О нем надо помнить.

Патриарху-Католикосу Грузии Илие II, поэту, художнику, композитору, нашему старому и мудрому знакомому грозило восьмидесятипятилетие и одновременно сорок лет его патриаршества. Дата!

Год, когда он возглавил Грузинскую православную церковь, я как раз помню, поскольку мы доброй компанией на машине «Москвич», вызывавшей сочувствие к владельцу не только в Грузии и именуемой в этих местах «азликом» (АЗЛК), ехали щадяще трезвые на кахетинский храмовый праздник Алавердоба. Со всей Алазанской долины семьями и компаниями приезжали кахетинцы к огромному старинному храму Алаверди, расстилали скатерти, расставляли простые в этих местах закуски: сыр, зелень, дедиспури (материнский хлеб), холодную отварную домашнюю курицу — ​дедали, с ткемали, хашламу, вино, чачу, и ждали окончания службы.

Вино и чача в нас еще оставались. Мы пели песни и разговаривали, но все же заметили черную «Волгу», пытавшуюся обогнать «азлик» на узкой дороге.

— Почему райком партии хочет приехать раньше нас?

Началась дорожная игра «ну-ка обгони», когда вдруг любимый друг Миша Чавчавадзе, художник, мечтавший восстановить настенную живопись в старых храмах, оглянувшись, сказал:

— Там не райком, в машине. Там священник.

Проезжая мимо съехавшего на обочину «азлика» молодой еще тогда, красивый человек в рясе улыбнулся нам, приветливо поднял руку и благодарно кивнул головой.

— Если бы мы сразу пропустили его, ни он, ни мы этого случая не запомнили бы, — ​сказал Гоги Харабадзе, который, как и Миша, будет с человеком из «Волги» в дружеских отношениях всю жизнь.

Я забрался тогда на хоры и широкоугольником «Руссар» снял кадр, который, на счастье, сохранился. Этим изображением я и хотел открыть посвященную Илие II фотовыставку в Грузинской патриархии. Первоначально мы с Георгием Харабадзе (сыном Гоги) полагали организовать ее к торжественному вечеру, в честь высоко чтимого (здесь так.— ​Ю.Р.) именинника в Тбилисском оперном театре. Но оказалось, что Патриарх чувствовал себя не очень хорошо, чтобы участвовать в шумном празднике. К тому же мы узнали, что в начале января ему исполнилось «только» восемьдесят четыре. Но повод для выставки был — ​40 лет Илия II возглавлял Грузинскую православную церковь.

Фотографии значительного размера были отпечатаны Георгием Харабадзе-младшим, работающим в компании «Шелковый путь», взявшей на себя расходы по выставке.

И мы решили сделать выставку прямо в Патриархии и подарить ее одному человеку, ради которого, собственно, мы затеяли это предприятие. Получалось, что это и есть тот самый самодельный подарок, в котором живут чувства дарителей.

Двадцать два мольберта расположили незамкнутой подковой и стали расставлять портреты.

Патриарх наблюдал за нашими действиями, и хотя наступило время дневного отдыха, он остался досматривать монтаж экспозиции. Или не так: он остался, чтобы в памяти своей вернуться назад, в Алаверди, и повторить сорокалетний свой путь (потому что снимал я его много) и узнать на фотографиях себя.

— А это 9 апреля? Вы меня сфотографировали?

На счастье, и этот кадр уцелел. Вот он! Поздний вечер. Люди на проспекте Руставели со свечами. Много людей. Молодых, пожилых, разных. Идет митинг.

И вдруг к микрофону подходит Илия II. Он напряжен и озабочен. В затихшее пространство он неторопливо и четко говорит о том, что ему стало известно о готовящемся жестоком разгоне митинга.

Демонстранты читают молитву «Отче наш» и решают остаться на месте перед Домом правительства.

— Тогда я остаюсь с вами, — ​говорит Патриарх. И остается.

Эта карточка оказалась где-то в середине экспозиции.

С одной стороны «подковы» — ​первая служба в Алаверди, с другой — ​Пасхальная служба в Троицком соборе, построенном с учетом архитектурных пристрастий (грамотных, заметим) Патриарха. Два собора и двадцать портретов.

Поставили мы фотографии друг с другом впритык, чтобы пестрое и многоцветное убранство зала не отвлекало от черно-белых снимков.

Он с трудом поднялся из кресла и, опираясь на руку служки, медленно, с остановками пошел вдоль плоских свидетельств его трех-, а может, и четырехмерной жизни.

Приблизившись к моим и его друзьям, к двум Георгиям, знаменитым актерам — ​Харабадзе и Кавтарадзе — ​он, не глядя на меня, поднял к ним голову и сказал:

— Он живет вне времени.

Не уверен, что это комплимент, но, может, так ему показалось. На самом деле фотографии живут во все времена свидетелями (или обвинителями) времени… Но, возможно, в словах старца был иной смысл. Жить вне времени могло означать, что в своем времени не хватает места.

Но это чересчур лестно.

Грузинам повезло. Илия оказался чистым человеком с высоким нравственным уровнем, при этом сохранившим человеческое обаяние, юмор и непреклонную нежность. (Сочетание слов в его случае совершенно естественное.) Он — ​масштабная личность, и даже в своем значительном возрасте и частом нездоровье остается серьезной и вполне толерантной опорой в формирующемся самосознании свободной Грузии. Это высокий интеллигент, способный при всей сложности и предопределенности роли на оригинальные, нетривиальные ходы. Вот пример. Каждый третий ребенок в грузинской семье может рассчитывать на то, что его крестным отцом будет Патриарх-Католикос Илия II. Рожайте грузин, ребята, и войдете в духовное родство с Патриархом.

Был сочельник.

— Приходите в десять тридцать. Откроем выставку, и пойдете на Рождественскую службу.

Мы приехали чуть раньше и бродили по залу, выравнивая мольберты, когда подошел довольно молодой батюшка и сказал:

— Его Святейшество приглашает вас к себе.

Я пошел. Гоги на правах друга Патриарха присоединился ко мне.

— Простите, батоно Гоги, но он пригласил его одного, — ​сказал поп, и Харабадзе остался в зале.

Я вошел в опочивальню. Илия II сидел в белых шелковых одеждах: свободных штанах, рубашке и жилетке.

Сопровождавший меня священник постоял в дверях до того момента, пока Илия не поднял на него глаза.

Я подошел, и мы обнялись.

— Спасибо, — ​сказал он, видимо, за выставку. Потом помолчал и тихо, как он теперь говорит, произнес: — ​Я хочу подарить вам пальто.

Я растерялся, хотя знал, что он человек с юмором.

— Какое пальто?

— Красивое. Оно висит за вашей спиной.

Я оглянулся. На плечиках, на кронштейне, прикрепленном к стене, висело невероятного шика и красоты пальто с бирками и тонкий шерстяной шарф. Это был двубортный черный «Роллс-Ройс» с лацканами, отделанными нежнейшей черной мерлушкой.

— Наденьте!

Пальто сидело как влитое. На красивых бирках была надпись: «Armani».

Патриарх посмотрел на меня в пальто и сказал, что это хорошо.

Я снял пальто и аккуратно повесил на место. Ощущение другой жизни пронеслось совсем рядом. Я даже почувствовал движение воздуха.

Если б я был чист, трудолюбив и нежен, если б я любил писать слова и верил в чудесную их красоту, как Акакий Акакиевич, если б я копил и мечтал построить себе знак другой, может быть, очень высокой и содержательной жизни, то в храме — ​шинели от Армани был бы ее смысл. И тогда я бы напялил пальто на себя, осторожно — ​чтобы мои любимые друзья-разбойники не сняли его — ​и вышел в свет новым человеком. Но зачем? Если ресурс старого не полностью еще реализован?

Простите, дорогой Башмачкин. Или, лучше поймите: не по нам одежка эта, и тягота добровольно носить вериги от кутюр не по нам.

Чувство немотивированной вины зачем-то посетило меня в этот момент.

— Вы знаете, с каким уважением и доверием я отношусь к Вам! Все подарки — ​Библию, грузинские иконы, кресты — ​я принимал с благодарностью и храню до сих пор.

(Примечание внутреннего цензора: на самом деле почти все. Крест Святой Нины носит мой сын Андрей. Большой золотой крест с распятием я передарил отцу Алексею Уминскому, моему другу, замечательному священнику и человеку в день 25-летия его службы в церкви. Браслет с автографом Патриарха достался Георгию Николаевичу Данелии.)

Я расстегнул ворот рубашки и показал ему его подарок — ​маленький серебряный грузинской работы крестик, на котором перегородчатой эмалью была изображена виноградная кисть (символ Христа).

Он слушал внимательно, глядя на меня поверх очков.

— Вы видите, как я одеваюсь. Джинсы, свитер, кроссовки… Носить это пальто я не буду. Некуда. Да и неловко. А передаривать такой ваш подарок нехорошо.

(Тут душа покривилась, сделав мне рожу, но почувствовав редкую в своих местах искренность, затихла в углу.)

Он кивнул. Я приобнял его и вышел.

Толпа встречающих у дверей опочивальни Патриарха была небольшой, но заинтересованной. Я же был растерян и весел. Что-то насторожило моих друзей. Но пугать их тем, что только что могла оборваться моя прежняя горячо любимая жизнь, я не стал. Молчал и улыбался.

— Ну? — ​спросил Харабадзе с пристрастием. — ​Ну?

— Пальто хотел подарить.

— Где оно?

— Не взял.

— Ты с ума сошел! — ​сказал он апарт. — ​Патриарх хочет подарить пальто, а он отказывается!

— Я не ношу пальто.

— Носил бы… В конце концов, мог бы кому-нибудь подарить…

Я посмотрел на Харабадзе: мой приблизительно размер.

Тут подошел Гоги Кавтарадзе.

— Ты представляешь, ему Патриарх дарит пальто, а он отказывается!

— Свое пальто?

— Какое свое! От Армани, с бирками. Двубортное. Лацканы из каракульчи.

— Почему не взял?

— Во-первых, надо образ менять: костюм, рубашка, галстук или бабочка, туфли…

— …носки.

— Носки у меня есть. И жизнь менять, и друзей…

— А во‑вторых?

— Ну взял бы я пальто, и, допустим, оно бы у меня было. И все! А так возникла легенда. Патриарх подарил ему пальто…

— Армани.

— Армани. А он не взял.

Тут в зал вошел Илия II, и вся компания, пришедшая на ночную службу, во главе с премьер-министром застывала в почетном карауле. Он прошел мимо и сказал тихо:

— Не захотел пальто.

Потом мы сидели, разговаривали с ним, пока не наступило время идти в храм. Подошла Шаурена, помощница и близкий ему человек. Я спросил, не обидел ли я Илию II отказом от пальто.

Конечно, не обиделся. Подарок состоялся. Он ведь не в вещи, а в намерении. Намерение — ​очень важная часть нашей жизни. О том, что благими намерениями вымощена дорога в ад, — ​мы слышали много раз. Привыкаешь к хорошо сформулированной кем-то когда-то глупости до такой степени, что не вдумываешься в смысл. А как совершить доброе дело, если у тебя нет желания или потребности его сделать?

Действительно, как?..