Исповедальная книга Олега Хлебникова «Заметки на биополях», густо заселённая поэтами и поэзией, кончается короткой, в полторы странички, главкой «Вместо молитвы. О несобранной книге стихов Анны Саед-Шах»:
«Мы с Анечкой (так почему-то называли её все, она сама удивлялась) много лет собирались составить стихотворную книжку на двоих. Такой лирический диалог, состоящий из стихов или посвящённых друг другу, или написанных друг о друге. Ещё должны были там быть произведения, созданные нами совместно <…>.
Эту книгу даже не надо было писать – только собрать то, что накопилось за многие годы жизни вместе. Вот так и прособирались… »
Анечка стала самой страшной моей потерей, а была счастьем. Ушла внезапно, мгновенно. Она хотела ещё многое сделать – и в прозе, и в кино. Ну а стихи у неё, как у истинного поэта, писались сами <…>.
О ней писали Евтушенко, Самойлов, Лиснянская, Рейн, Рассадин. Станислав Борисович говорил, в частности, о её «высоком уровне нравственных претензий».
Слова Рассадина – истинная правда. Я знал Аню. Она работала тогда в одной из столичных газет, и Олег сосватал меня вести у неё рубрику «Путешествия по Москве» (ему я вообще обязан знакомством с очень многими интереснейшими людьми, например, с последним, может быть, энциклопедистом нашего века Вячеславом Всеволодовичем Ивановым). От общения с ней у меня остались самые светлые впечатления.
Но вернусь к последним страницам «Заметок на биополях». После слов Олега там шли две молитвы.
Она:
«Четвёртый день по пустякам не сердится,
за всё благодарит или молчит…
Я не пойму – его больное сердце
зачем Тебе?
Пускай себе стучит.
Зачем Тебе такой упрямец бедненький,
Ты без него не понесёшь урон,
там у Тебя хватает собеседников,
здесь, у меня, всего лишь Ты да он».
Он:
«Ты уж, прости мя, Боже,
сразу по жизни всей.
Ту, кто всего дороже,
Не забирай, не смей!..»
Два самых последних слова «Заметок на биополях»: «Однако посмел…»
И вот нынче на книжных прилавках появилась строго, сдержанно-прекрасно с полиграфической точки зрения изданная книга «Навсегда» (авторы Анна Саед-Шах и Олег Хлебников, издательство «Время», подписано в печать 20.3.2019 г.). Слагается она из трёх частей-ипостасей. Первая – диалог двух любящих друг друга поэтов, стихи, обращённые ею и им друг к другу. Вторая, «После 11 февраля 2019» (день её смерти) — 22 пронзительных его стихотворения, посвящённых её памяти. Заключительная часть — их общая драматическая поэма по мотивам романа Пастернака «Страсти по Живаго».
Обложка книги Анны Саед-Шах и Олега Хлебникова «Навсегда». Фото: Наталья Нечаева
23 августа 2019 г. Пятница.
Эту удивительную книгу в первых откликах на неё критики, включая предисловие Евгения Сидорова, определяют так: это как если бы Лаура стала отвечать Петрарке не менее прекрасными сонетами.
Поначалу такое сопоставление показалось мне не ко двору, снижающим тему с небес поэзии до уровня бытовых анекдотов типа: «Вася, вот тут какой-то Петрарка украл у тебя стихи, которые ты посвятил мне в день нашей свадьбы». При чём здесь Лаура и Петрарка с его пятым небом и недвижным светом звёзд, когда речь идёт о двух очень современных, очень сегодняшних поэтах, не витающих в облаках, но весьма активно участвующих в земных общественных соударениях? «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…». Но то — Тютчев. Хотя это пророчески и об их (и о моём тоже) времени драматических, трагических даже перемен. Сами же они о времени и о себе, и о своём бытии вдвоём в этом времени сказали так.
Она:
«Я земная, и всё мне нужно:
дети, деньги, друзья, стихи,
а про звёзды мне слушать скушно –
слишком призрачны и тихи.
Я живу теперь просто и весело
и солидно себя веду,
даже крылья в шкафу повесила,
среди платьев, не на виду.
Но прижившись к тебе случайно,
Я спрошу в суматохе дел,
— Ты откуда такой печальный
В мою ясную жизнь влетел?»
Он:
«Всё хорошо, всё хорошо – пока.
Теперь мы с ней как никогда близки.
При ней могу болеть за ЦСКА
И даже не испытывать тоски.
При ней могу и к Сартру и в сортир
Наведаться. И все мои грехи
Ей ведомы (смешно устроен мир!).
И эти вот при ней пишу стихи».
Веками поэты в своих стихах стремились к тому, чтобы, обращаясь к весомой, грубой, зримой реальности, плотью не унизить дух. У сегодняшнего же поэта, может быть, даже с некоторым налётом эпатажа, «наоборотное» восприятие материального и духовного.
Она:
«На этом свете – чем прельститься,
Чтоб духом не унизить плоть,
Чтоб жизнью не успеть обжиться».
Определяя, может быть, и крайне субъективно, отличие истинной поэзии от умения профессионально грамотно рифмовать строчки, я для себя считал, что поэт начинается с этого вот необычного угла зрения на привычный примелькавшийся окрестный мир. И Аня была наделена и Олег наделён этим даром в высшей степени. Ну вот, к примеру, я считал, что после пастернаковской «Рождественской звезды» эту тему в поэзии можно считать закрытой. Но лишь до того момента, когда прочёл в стихах у Хлебникова о человеке, едущем на электричке по заснеженному Подмосковью и всё время в окне летит рядом с ним яркая звезда, его Вифлеемская звезда.
Есть у Маршака такие стихи:
«Всё умирает на земле и в море,
Но человек суровей осуждён:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рождён.
Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живёт — наперекор всему, —
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему».
Попробуй после этого насчёт личной смерти или там личного бессмертия сказать в стихах что-нибудь непохоже своё. А вот Олег сказал:
«… И если держит что-нибудь
на земле
уже не ужас – как же я исчезну? –
а разве только огонёк во мгле.
Фонарь? Звезда?
Зрачок, прозревший бездну?»
Я бы, правда, на его месте не стал корявить строку (если это только не корректорская ошибка) даже ради нарушения силлаботонической монотонности — эту монотонность резко «перешибает» напряжение, энергия смысла — и написал бы «что-то» вместо «что-нибудь». Но — он сам на своём месте. Ему виднее.
Или вот ещё (это из «Заметок на биополях») — о последнем, гениальном фильме Алексея Германа «Трудно быть богом». Я читал о нём много восторженных отзывов уважаемых мной профессионалов. От поразительной реакции Чулпан Хаматовой: «Я не просто плакала. Меня рвало слезами». До отзыва Вадима Абдрашитова: «Конечно, это вулкан, извергающий магму жизни. Ощущение при просмотре – постоянный мощный подземный гул перед тектоническим сдвигом. Но уже сейчас ясно: автор задавался страшным вопросом – если это всё-таки о Земле, то что это – прошлое её или… будущее?» А вот как всё это глазами поэта, хотя и в библейского звучания прозе:
«Словно Алексей Герман был послан в этот мир как разведчик Бога. Ну увидел Тот в День Творения, что это (сделанное Им) хорошо, но с тех пор вон ещё сколько дней прошло, надо бы проверить, действительно ли всё так же хорошо…
Герман посылал скорее разочаровывающие донесения».
Какие? А это уже сам Герман:
«Какой жизнью мы живём?! Все жрут друг друга, все боятся… Все друг в друга стреляют, все друг друга сажают. Какой на хрен гуманизм! Я пересмотрел свои отношения с Богом».
Может быть, редкий дар видеть мир абсолютно не так, как другие, рождал взаимопритяжение этих двух родственных душ. А, может, свою роль играла здесь окружающая среда. И не столько даже пейзажная, сколько людская...
Когда жизни двух исходно разных талантливых личностей срастаются в одну судьбу — это нередко далеко не идиллия, а процесс порой весьма взрывоопасный.
Он:
«Ты была не виновата
ни в тщеславии моём –
молодом, смешном, напрасном,
и ни в том, что мы вдвоём
веществом взрывоопасным
оказались. Я корил
лишь себя… И неумело
Женя нас с тобой мирил,
Заговаривала Белла,
и Петрович оробело
мне в стакан водяру лил».
Женя – это Евтушенко, Белла – Ахмадулина, Петрович – Щекочихин. А ещё гостями и друзьями их общего дома, во многом способствовавшими тому, что эти две «взрывоопасные», но родные, предопределённые свыше друг для друга судьбы стали одной судьбой, были Алексей Герман, Светлана Кармалита, Вячеслав и Светлана Ивановы, Олег Чухонцев, Булат Окуджава. А ещё в их человеческий круг и на духовном, и на бытовом уровне входили Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Александр Межиров, Арсений Тарковский, Андрей Вознесенский, Юрий Левитанский и ещё многие из тех, кто олицетворял в нашей культуре, науке, поэзии слово совесть.
Он:
«Я только время ненавижу.
Никто не смог – оно смогло
стать для тебя родней и ближе,
чем я, и литься сквозь стекло.
Хоть свет его – иным порука,
что жизнь прекрасна и проста,
но смена дней – не блажь, а мука
в тени оконного креста».
И ещё – над ними было одно на двоих, общее небо поэзии, как тут ни мудри, как ни открещивайся эпатирующими парадоксами – вечное небо Петрарки и Данте.
Конечно, эти двое уже хорошо знали, что для современного, сегодняшнего человека (а, они, бесспорно, очень современные, очень сегодняшние люди, тем более, что он в первом своем жизненном выборе поднялся до ступени кандидата физико-математических наук) звёздное небо – это гигантская, размерами во Вселенную, лаборатория, где вещество, поле, энергия представлены во всех мыслимых и немыслимых видах и состояниях: от разреженного межзвёздного пространства, где в кубическом сантиметре «прописан» всего один атом водорода, до пульсаров, где на тот же объём приходятся уже миллионы тонн массы; от холода, близкого к абсолютному нулю, до пекла в миллиарды градусов; от испепеляющей энергии Солнца до энергии взрывов сверхновых звёзд, когда за несколько дней её выплёскивается столько, сколько Солнце отдаёт за сотни миллионов лет. И она не одной бравады ради написала в стихах, что про такие, оцифрованные звёзды ей и слушать-то скушно. Но всё же, всё же, всё же…
Он:
«Там, где макромир и микромир
Вышли к морю – гулкому, ночному,
У прибоя мы справляли пир
Нашему разрушенному дому.
Были звёзды ближе, чем огни
Ближнего людского поселенья…»
Она:
«А ночью, если не полнолуние
ходим с мадерою смотреть на звёзды.
Их удивительно много, но мы различаем
только Большую Медведицу.
Лежим на спине и гадаем,
как бы могли называться те, что мигают справа,
и те, что сверкают слева.
У нас есть небольшой телескоп,
у нас есть ноутбук
со звёздной картой Вселенной.
За двадцать наземных лет
Мы могли бы выучить назубок
весь Млечный Путь и со знанием дела
тыкать пальцем в непостижимое небо,
произнося имена богинь и зверей,
но почему-то шепчем: «Мамочки… Господи… Надо же…».
Да, над ними, двоими, в эти мгновения было то же самое звёздное небо, которое видели над собой Петрарка и Данте.
В тех же «Заметках на биополях» (в полном названии к этому прибавляется ещё и: «Книга о замечательных людях и выпавшем пространстве») прочёл я об одном замечательном человеке и поэте, что характерная черта его поэтического дара – чувствование боли человека, народа, времени, в котором живут человек и народ. Прочёл. Отстранённо подумал: и так, наверное, бывает.
А вот сейчас, читая 22 стихотворения Олега, посвящённые ушедшей Ане (собственно говоря, это я выделил их для себя в специальный раздел – в книге эти стихи входят в общий «Бесконечный разговор. Роман в стихотворениях»), всей душой чувствую: мне больно их читать.
Он:
6.
«<…>Если даже я не жил в раю,
где-то рядом жил, а не к Голгофе
поспешал… Вот и не спас, не спас…
А ещё вчера ты здесь сидела
за столом, соединявшим нас, —
и звонки, звонки тебя от дела
отрывали, крали у меня
радости последние мгновенья.
Что ты не сказала мне, храня
Главные слова от распыленья?
Не ответил что тебе? А вдруг
не хватило этого ответа
для спасенья…
«Отключить бы звук
Телефона — до весны, до лета…
НАВСЕГДА!» — кричу.
И НАВСЕГДА
Получилось — помогла беда».
19.
Мы на звёзды вдвоём смотрели,
и один не хочу смотреть –
без вопросов твоих о цели
бесконечности, если смерть…
Без весёлых твоих гаданий,
где какая горит звезда…
В этой путанице названий
заблудились мы навсегда.
И теперь я не знаю имени
той звезды, где отныне ты.
Как найду тебя?! Позови меня! –
С безымянной твоей звезды.
Да, мне больно читать эти алмазной чистоты на просвет строки. Потому что выдохнутые о его непоправимой беде, они -- и о моей беде: ровно месяц назад ушла в НАВСЕГДА моя Таня, моя жена с неба.
2 октября 2019 г. Среда.
Последнюю часть книги дочитал с большой задержкой по времени. Вариации, интерпретации, римейки многострадального романа Пастернака чуть ли не во всех существующих ныне обличьях искусства – от кинематографа до музыкальных форм за прошедшие десятилетия могло бы уже набить оскомину привыкания, и к чтению «Страстей по Живаго» я приступал с некоторым недоверием, под знаком этой оскомины -- тем более речь шла о стихах. А что в данном случае могло тут войти в созвучие со стихами из поэтической тетради Юрия Живаго?
Однако вот первые строки поэмы. Прозаические, но полные поэзии:
«Метель и свеча — как два противоборствующих начала. Стук колёс поезда — как музыка стремительно надвигающейся на человека эпохи. Вокзал — как место обитания людей переходных времён. Белый, чёрный и красный — основные цвета этого времени. Все действующие лица в одеждах разных лет, даже эпох».
И исчезает оскомина. И хочется читать дальше, хотя заведомо знаком с тем, что будет дальше согласно сюжетной канве. Потому что с этих самых первых строк задаётся не только цветовая гамма (помните, у Стендаля тоже были три цвета времени – те же самые, между прочим), но и потаённая музыка эпохи, которая не замыкается в сюжетные рамки романа и даже во временные границы жизни самого Пастернака, но простирается за стык тысячелетий к нашим сегодняшним дням и ещё дальше, уже после нас.
Ну что сказать, прочтя последнюю страницу этой не такой уж большой, но такой весомой, знаковой в нашей сегодняшней поэзии исповеди? Вынужден согласиться с теми, кто первыми подметили: это как если бы Лаура отвечала Петрарке стихами. Но это лишь малая капля из того чистейшего родника, который всё ещё звучит в душе и памяти. И это – уже НАВСЕГДА.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»