Но интересно: как удалось Доржиеву сделать мир его картин и рисунков близким тысячам любителей искусства, когда для большинства из них родная художнику Бурятия — непредставимый край, Улан-Удэ — точка на карте, а кочевники — ​экзотика? Или «сказки» Доржиева — ​не совсем о степных людях? Тогда о ком?

—Многие так думают, и я этот миф не спешил развеивать, чтобы лишний раз не тревожили. Москва для меня — ​место большой суеты, больших сборов, приготовлений к выставкам, и, сделав здесь дела, я спешу домой. Но долгое время знакомые, встретив меня в Улан-Удэ, спрашивали, когда я приехал, а я мог целый год не покидать города. Живу «дом–мастерская», размеренно и крайне неохотно впускаю кого-то в свое пространство. Момент недосягаемости мне даже в кайф: люди знают, что я где-то есть, но где?..

— В детстве, лет до двенадцати, я проводил лето с бабушкой в бурятской деревне, но там были не юрты, не бесконечные табуны лошадей — ​нет, обычный колхоз. Наш дом стоял на крайней улице, за которой начинались покосные поля, мы с утра до вечера играли то в поле, то в моем дворе — ​я собирал вокруг себя ребят, придумывал для них игры. Вдохновлялся фильмами, приключенческой литературой, альбомами по изобразительному искусству, которые собирали мои родители, художники. Отец, Бальжинима Доржиев, учился в Академии художеств у известного живописца и педагога Евсея Моисеенко, поэтому до школы я несколько лет прожил с мамой и папой в Ленинграде. Затем вернулись в Улан-Удэ, где отец продолжал писать картины, работал в театре.

Мировая культура оказывала на меня большее влияние, нежели бурятская. Но через бурятские мотивы и, шире, монгольские мне легче «говорить», потому что я все-таки человек степной.

—Этот образ я для себя мифологизировал.

Степь заставляет ощущать, что ты — ​песчинка в космосе, недаром у бурят с древности обожествлялось синее небо. Не было антропоморфного божества, было множество духов — ​и синее небо. Это так красиво, целая философия! Я, во многом неосознанно, нахожусь под ее влиянием.

—Иногда не нарочно, а порой умышленно я прячу взгляд изображенного, чтобы не возникло прямого контакта персонажа со зрителем. Как только возникает диалог — ​через глаза — ​мы начинаем думать о герое картины как о конкретной личности. Герой тогда требует объяснений, «биографии», и живопись превращается в литературу, что мне не близко. Поэтому мой персонаж — ​ускользающий. Зрителю, заинтригованному, хочется увидеть его лицо. А я и сам не прочь заглянуть собственному герою в глаза.

Расстояние, которое проходит своим размышлением и чувством смотрящий на картину, погружение в нее и есть наиболее ценное. Иногда на выставке посетитель начинает рассказывать мне новеллу о моем персонаже. И думаешь: вот это да, здорово!

—Недавно я получил совет от куратора, помогавшего мне делать экспозицию на Венецианской биеннале: европейскому зрителю нельзя говорить, что ты не знаешь, каков будет результат.

У меня был проект «Теория хаоса», когда я бросал драпировки на холст, смазанный клеем, чтобы зафиксировать момент спонтанности, когда я не прикасаюсь к каждому сантиметру холста. Чтобы Вселенная привнесла в мою работу свои штрихи. Ткань легла, как хотела, краска полилась, как хотела, — им так было нужно. Я снимал с себя часть ответственности за конечный результат. Но часть.

Мне нравится ответ одного из моих любимых современных художников, Джексона Поллока, на вопрос, насколько элемент случайности довлеет над ним в процессе создания картины. «У меня, — ​сказал он, — ​под контролем каждая падающая капля краски». Капли падают, но падают под контролем. Я тоже стремлюсь к тому, чтобы соединить естественность и расчет.

—Конечно. Но мир вообще подвижен, в нем все изменяется. Наверное, задача художника — ​уловить некий момент и донести его до зрителя, показать свое сегодняшнее мироощущение, а завтра оно станет другим.

—Я не помню того момента, когда начал изображать что-то на бумаге. Рос в творческой атмосфере, к тому же любые папины и мамины материалы находились под рукой, и я мог свободно пользоваться их красками, пастелью, чем угодно. Отец мне, ребенку, часто рисовал, шариковой ручкой или карандашом, рисовал легко, на каких-то тетрадных листочках. Его картинки напоминали комиксы: вот Зорик, в шортиках, в буденновке, с саблей, а перед ним на коне — ​Чапаев, который дает юному бойцу задание… Творчество я воспринимал как волшебство. Одноклассники на переменах просили что-нибудь нарисовать: самолет, где в иллюминаторах видны их лица, или теплоход, на котором они плывут…

Но я не всегда собирался стать художником. Одно время мне хотелось заниматься рок-музыкой. Я тогда поступил в художественное училище родного города. В свободное время слушал группы «Кино», «Алиса», «Чайф». Ходил с длинными волосами, в рваных джинсах, с гитарой наперевес, сочинял песни. Эстетика рок-геройства была мне очень близка.

А когда окончил училище, встал вопрос, куда идти дальше, но все вышло само собой: поехал в Красноярск и сразу поступил в художественный институт. Музыку не бросал, но пришло осознание того, что в ней я уже «приплыл», а в живописи и графике — ​все впереди. Учился легко, любимым предметом была «композиция».

—После института я преподавал там и проходил стажировку от Академии художеств, а потом вернулся в Улан-Удэ. Сделал свою первую выставку, меня тогда накрыло чувство свободы в творчестве, мечтал, что, отдав столько лет классическому образованию, оторвусь по полной!

И тут известный скульптор и график Даши Намдаков, уже работавший на картине с Бодровым, позвал меня к себе помощником. Он узнал обо мне от Константина Ханхалаева, нашего земляка, устраивающего в России и за границей выставки бурятских художников, с его галереей я работаю до сих пор. Я прилетел в Москву, поселился у Намдакова в мастерской и стал рисовать для фильма костюмы, доспехи, оружие монгольских воинов.

В тему Великой степи я к тому времени был просто погружен, поэтому теперь рисовал днями и ночами. Придумал все, что мог, для взрослых персонажей и принялся сочинять детские костюмы, игрушки, предметы домашнего обихода — ​сам ставил себе задачи, потому что Даши и Константин Казакович куда-то уехали. Когда они вернулись, удивились: «Ничего себе, сколько эскизов!» Так как я был ассистентом художника, мое имя не вошло в титры, но свои вещи я в картине узнаю.

После «Монгола» я еще пару раз «засветился» в кино: для «Дома солнца» Гарика Сукачева сделал несколько набросков хиппи, потом сотрудничал с Алексеем Федорченко, снимавшим картину «Небесные жены луговых мари». Фильм получил награду, но я на вручение не поехал, потому что у меня началась бурная выставочная деятельность.

—Да, и эта простая схема с детских лет и по сей день существует у меня в голове. Человек степи в моем представлении — ​философ, но философствовать он может, если находится один. Как только на горизонте появляется второй, это всегда потенциальный противник. Выяснив отношения, они могут стать друзьями, но изначально оба — ​неприятели. В «пространстве степи» кем бы ты ни был, но за спиной носи лук и колчан со стрелами.

—Только в детстве, а в сознательном возрасте столкновений избегал. Правда, один раз серьезно собрался драться, поскольку была затронута честь моей девушки, подруги по училищу. Неделю готовился, волновался — ​ничего ведь тяжелее кисточки и гитары мои руки не держали. Но поединок не состоялся: я пришел, а обидчик с компанией — ​нет.

—Думаю, «виновато» доставшееся мне от папы ощущение, что все в мире относительно. Героизм в некий момент становится абсурдным. И если хочешь передать в картине мужество, не стоит нагнетать пафос — ​наоборот, нужно добавить капельку чего-то иного. Для меня «щепоткой соли» в живописи, вообще в творческом процессе является ирония.

—Своему семилетнему сыну и его друзьям я сделал кучу луков, стрел, автоматов, машинок, кранов, все это может двигаться, все выполнено с интересными придумками. Я быстро принимаю логику детей, легко перехожу на уровень их восприятия: могу, когда они бегают, стреляют, строят себе штаб, присоединиться к ним. У меня старшая дочка росла, как пацанка, сколько мы с ней километров намотали в своих путешествиях по окрестностям! Костры разжигали, шалаши строили, стреляли из луков. Сейчас, когда она уже подросток, у нее девчачьи интересы.

—Наряды, драпировки, декоративное начало — ​может быть, это у меня от папы, который больше двадцати лет работал главным художником драмтеатра? Или от бабушки-швеи? Или из бурятской культуры с ее многоцветными и многослойными одеяниями?.. Помню, перед моей первой большой выставкой, в Москве, в Музее искусства народов Востока, Константин Ханхалаев посоветовал мне устроить целое действо, использовать музыку. И тут меня осенило: костюмы! Принялся рисовать, получилась серия «Наложницы», по ним сделали наряды и одели в них живых девушек, которые продефилировали в музее.

—Традиционное восприятие прекрасного в искусстве связано в большой степени с изображением женщины. Но в первую очередь играет роль мой чисто мужской трепет перед женской красотой.

—Художник для меня — ​всегда воин. Творчество — ​это бои местного значения, совершающиеся на холсте. Это сражение с хаосом, когда ты в работе над рисунком или картиной пытаешься хаос упорядочить, чтобы он обрел стройный вид. Но и эта битва — ​в кайф, потому что творчество красиво и естественно.

А как человек я скорее философ. Если мои приятели начинают спорить, могу улыбнуться и сказать противостоящим сторонам: «Тут вряд ли кто-то прав». Баталии у меня происходят только на холсте или на листе бумаги.

Беседовала Ирина Кравченко, для «Новой»