Судьбе было угодно, чтобы советский адвокат Борис Георгиевич Меньшагин (1902–1984) и советский астроном Борис Васильевич Базилевский (1885–1955) встретились и сошлись, так сказать, на общей работе: первый в годы немецкой оккупации Смоленска был бургомистром города, второй — его заместителем. После освобождения города судьба, казалось бы, их развела: Меньшагин с семьей ушел с немцами на Запад (в мае 1945 года он сам сдался советским властям в Карлсбаде), а Базилевский с семьей, с ведома Меньшагина, остался встречать Красную армию1.

Но оба и не подозревали, в какой прочный узел их еще повяжет судьба. Этим они «обязаны» не столько общей коллаборантской стезе, сколько расстрелу в Катынском лесу польских военнопленных офицеров весной 1940 года и попытке переложить эту гнусь на немецких оккупантов.

18 апреля 1943 года немцы устроили Меньшагину и еще нескольким сотрудникам Смоленской управы экскурсию на место раскопок и эксгумации. Так что впечатление об истинных палачах у него было самое непосредственное. Но даже друзьям он рассказывал о Катыни скупо и просил ничего не записывать.

27 сентября 1943 г. Базилевского арестовали и допросили. Назавтра он пишет что-то вроде объяснительной записки, где впервые всплывает тема Катыни в советском изводе, начисто отсутствовавшая в первом допросе.

7 октября на Базилевского открывают дело2, но уже 22 января 1944 года его закрывают со словами, просто волшебными для комбинации из сталинской юстиции и немецкого экс-вице-бургомистра: «Освободить за отсутствием состава преступления»! Второй такой случай — поискать! Даже инициатива послать Гитлеру ко дню рождения типографский приветственный адрес в сафьяновом переплете и одну из крепостных пушек сошла Базилевскому с рук! Так что без тени риска ошибиться понимаешь: Базилевский — в обмен на сохранение жизни и свободы — согласился на все условия НКВД, включая любые оговоры и постановочные выступления.

А у НКВД интерес к нему — и даже потребность в нем! — обозначились сразу и отчетливо, особенно после того, как в Смоленске был найден «блокнот Меньшагина». И связано это было с Катынью как с политической проблемой СССР.

Изолировав реального, но «пропавшего» Меньшагина в тюрьме, свои основные упования советская сторона возложила на Меньшагина «мифического», на энкавэдэшную его «голограмму». При этом поработать оракулом назначили вице-бургомистра Базилевского, дававшего любые нужные советской стороне показания — и якобы со слов Меньшагина.

Первым публичным актом этого «спектакля» стало участие Базилевского в пресс-конференции для иностранных журналистов 22 января 1944 года непосредственно в Катыни, а заключительным — выступление 1 июля 1946 года одним из трех свидетелей обвинения по Катынскому вопросу в Нюрнберге3. Над поручениями Базилевский старательно работал и всегда с ними справлялся, но всегда без фурора: убедить журналистов или весь мир в правдивости этой советской лжи ни он, ни двое других нюрнбергских лжесвидетелей (В.И. Прозоровский и М.А. Марков), ни обвинитель Ю.В. Покровский так и не смогли. Сталин был в бешенстве!

22 января 1944 года, следственное производство по делу Б.В. Базилевского было прекращено, а назавтра его и вовсе освободили из-под стражи, вернув изъятые во время ареста и обыска личные документы и вещи.

Из тюрьмы он перекочевал в профессора астрономии, на сей раз уже Новосибирского университета. Мало того, в его «Личном листке по учету кадров» в университетском деле, заполненном 8 апреля 1946 года, есть примечательная лакунка: с 15 марта 1926 года и по 19 сентября 1943 года — и безо всякого перерыва и вице-бургомистерского «совместительства»! — профессор, видите ли, трудился директором обсерватории Смоленского университета Наркомпроса РСФСР.

В день его нюрнбергского «бенефиса» 1 июля 1946 года немецкий адвокат доктор Отто Штамер ехидно полюбопытствовал о наказании, наверняка понесенном Базилевским как столь высокопоставленным коллаборантом:

Вон оно, оказывается, как: могучий Советский Союз, победив в войне, великодушно прощал своих предателей, нисколечки их не преследуя!

Послевоенная судьба «везучего» астронома Базилевского была прямой противоположностью «карьере» адвоката Меньшагина за то же время, которому, вероятно, просто не повезло с чекистами.

Лишь изоляция от внешнего мира, в которой держали Меньшагина, избавила его от сильной икоты 1 июля 1946 года, когда в Нюрнберге выступал Базилевский. Об отчете Комиссии под руководством академика Н.Н. Бурденко Меньшагин хотя и слышал в 1945 году, но никаких деталей не знал. И только в 1971 (sic!) году, освободившись из тюрьмы и поселившись в Княжой Губе, в доме-интернате для престарелых — да еще в рамках тамошнего внутрисоциумного конфликта — ему довелось впервые узнать о своей «роли» в Катынском вопросе! Агрессивный сосед прямо обвинил его даже в соучастии в убийстве, сославшись при этом на третий том протоколов Нюрнбергского процесса4.

Тогда-то Меньшагин пошел в библиотеку, нашел нужную книгу и ознакомился с показаниями Базилевского. Вот три отклика Меньшагина на это.

У астронома же Бориса Базилевского никаких обязанностей перед историей не было — разве что перед космосом! Отчего в июне 1946 года в Москве, на генеральной репетиции нюрнбергского спектакля в заученную свою роль Базилевский добавляет новые штрихи к портрету Меньшагина:

Со стороны Базилевского клеветать на Меньшагина и называть его пьяницей и квислинговцем было, конечно, человеческой низостью, но в деле спасения собственной шкуры разве до пустяков?

Кроме врак Базилевского, в руках у главного советского обвинителя на Нюрнбергском процессе Романа Руденко был еще и «вещдок», связанный с Меньшагиным, — обнаруженный в делах горуправы блокнот с записями Меньшагина, где среди прочего говорилось якобы и о расстреле польских военнопленных.

Записано же было в том числе следующее:

Происхождение «блокнота» таково.

На момент освобождения Смоленска и Катыни от немцев главный палач польских военнопленных Всеволод Меркулов был уже наркомом госбезопасности. Кому же как не ему было возглавить соответствующие мероприятия по обработке самого места расстрела и подготовке его к неизбежному представлению мировой общественности в единственно правильном свете?

Вскоре после 25 сентября 1943 года в город прибыла оперативно-следственная группа Леонида Райхмана с заданием и мандатом навести должный глянец на Катынский расстрел, то есть

Не покладая рук группа работала больше трех месяцев — с 5 октября 1943-го по 10 января 1944 года — и нарыла на два тома материалов предварительного расследования. Среди найденного и «блокнот Меньшагина» с 17 страницами рабочих записей, относящихся к августу–ноябрю 1941 года7. О чем замнаркома Богдан Кобулов незамедлительно, 16 октября, сообщил в А.С. Щербакову — заведующему отделом международной информации ЦК ВКП(б) и одновременно начальнику ГЛАВПУРа8.

С блокнотом, разумеется, хорошо «поработали». И вот 12 января, когда все, включая блокнот, было готово, в бой был введен «засадный полк» — Специальная комиссия по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу (близ Смоленска) военнопленных польских офицеров под председательством члена ЧГК и академика Н.Н. Бурденко — как операция прикрытия и как инструмент вброса «правильной» и «целесообразной» информации.

В крайне сложном контексте советско-польских отношений все же следовало торопиться, и вот настал день, когда результаты работы комиссии, т.е. немецкая ответственность за катынские расстрелы, были представлены на пресс-конференции Специальной комиссии для зарубежных журналистов, состоявшейся в Катыни 22 января 1944 года.

Вел ее Владимир Потемкин — нарком просвещения и член комиссии Бурденко. Он нажимал на два «неотразимых доказательства» немецкого следа — слова Меньшагина в передаче Базилевского, выступавшего эдаким смоленским оракулом, и «блокноте Меньшагина», подлинность которого подтверждал он же. Но на присутствовавших журналистов все это производило жалкое впечатление вымученной постановочности.

При этом Потемкин допрашивал своих «свидетелей» прямо на камеру, так что «документальный» фильм «Трагедия в Катынском лесу», снятый в январе 1944 года Центральной студией кинохроники, тотчас же был выпущен на пропагандистский экран. В роли «профессора Базилевского» снялся сам профессор Базилевский, а в роли «блокнота Меньшагина» — сам блокнот Меньшагина.

Главная военная прокуратура, расследовавшая в 1990–1991 гг. обстоятельства расстрела и «следственных действий» группы Райхмана, установила и зафиксировала систематические фальсификации. В частности, фальшивкой был признан и «блокнот Меньшагина».

Но первыми, еще в 1944 г., «прокололись» сами чекисты. К письму Кобулова Щербакову от 16 октября 1943 г. приложена выписка из блокнота: в ней — записи о гетто и ни слова о поляках. Если бы вдруг они были, то Кобулов, член «тройки» палачей по Катыни, непременно зацепился бы именно за них!

Зато таковые слова чудесным образом «проступили» в том же самом блокноте, но позднее — видимо, в силу крайней необходимости и под требовательными лучами строгого чекистского взгляда. В 53-страничной «Справке о результатах предварительного расследования так называемого «Катынского дела», датированной январем 1944 года и подписанной наркомом госбезопасности Меркуловым и его замом Кругловым, обнаруживаем, наконец, те самые две фразы «о поляках».

Тут же и «правильная» интерпретация:

Оригинал «блокнота» остался нам недоступен, но он существует, коль скоро прокурор Яблоков держал его в 1990-е в руках. Сделанные с него фотостаты оказались доступными.

Всмотримся в «метаморфозы» текста.

Вот первая из двух записей «о поляках»:

Ну до чего же неестественен сам оборот «поляков военнопленных»! Между «поляков» и «военнопленных» даже дефиса никакого нет! Слово «поляков» написано чернилами и вместе со словом «военноплен» заметно отличается от преимущественно карандашного текста по соседству, куда как более бледного. Сами буквы — потоньше, а буковка «я» — нехарактерная для почерка Меньшагина.

Сдается, что подчищать и фальсифицировать пришлось одно лишь это слово перед «военноплен», заменив «советских» — или же «русских» (в смысле тех же «советских») — на «поляков». Вот уж кто действительно создавал массу проблем для управы — советские военнопленные, концентрация которых в Смоленске с самого начала зашкаливала.

Запись вторая:

Этот пункт, на фотостате завершающий, разительно выделяется на фоне других. Отступ между цифрой и текстом значительно меньше, а между концом фразы и концом страницы — значительно больше, чем в остальных случаях. Бросается в глаза и повышенная аккуратность и прописанность букв (так называемая «медленность» почерка) — на фоне явной скорописи в остальных случаях и ожидаемого естественного ускорения и завихрения в конце страницы (так называемая «походка почерка»). Складывается ощущение элементарной вписки пункта 13 в текст10.

Итак, блокнот Меньшагина был сфальсифицирован, но изменения коснулись всего-навсего двух его мест, с помощью которых в контекст содержания были введены поляки.

Заполучив же в качестве приложения к блокноту самого Меньшагина, чекисты не знали, что им с ним делать! Выпускать свидетелем в Нюрнберг опасно: не свой, не ручной, да еще юрист. Но и ликвидировать нельзя: вдруг для чего-нибудь пригодится?

Иными словами, Катынь в судьбе Меньшагина сыграла решающую, но двоякую роль: спасла от процесса и смерти, но и стала причиной той исключительной степени изоляции, которой он в итоге подвергся. 25 лет тюрьмы, из них 22,5 — в одиночке и 3 — под номером вместо имени!

Павел Полян — специально для «Новой»

___