«Дробили кувалдой и растирали скалкой»

Горнунг, Богатырева, Лившиц: три книги о XX веке. Тома литературных мемуаров-писем-дневников? Нет: лоскутная летопись советского века, его грозного палеолита. Вырвем клок почти наугад: «Если бы только постарела, она — сплошной комок нервов, у нее какая-то неровная походка, расшатанный, срывающийся, непрочный голос. …Во время подъемов по темным кирпичным лестницам отскочила совсем подошва, о чем она с большим смущением должна была нам сказать. <…> Пили пиво с крутыми яйцами. …Возле колхозного базара сидели фотографы с декорациями, в том числе нарисованный конь с дыркой для лица. …Добрались до вокзала, купили мятных лепешек».

«Она» — Анна Ахматова. Лето 1936 года. Восьмивековой город Коломна.

Но это еще здоровая повседневность советского недобитка, вольного все-таки мизерабля рядом с записями Екатерины Лившиц — вдовы поэта-футуриста Бенедикта Лившица, з/к лесоповального лагпункта на реке Сосьве в 1940–1946 гг. Она на общих работах. Норма — 1000 шт. дранки в день. Ржавая миска с облупленной эмалью и дырочкой «сбоку наверху» — единственное, что можно раздобыть для баланды. «В лагере, увы, радость исключена — оказывается, такие миски были предназначены сифилитикам. Поэтому и дырка была сделана, чтоб не путали. Я не испугалась заразы и все же ела из этой миски».

В 1946 году бывшая балерина из студии Брониславы Нижинской «вернулась с Урала, не имея права жить в Ленинграде, без паспорта, с соответствующей справочкой, в бушлатике, перешитом из старой шинели, верно служившей неизвестному мне русскому солдату все военные годы, и с 17 рублями в кармане, заработанными мною за 5 лет!»

Глава ее записок о малых детях солагерниц — попавших в детские дома и даже оставшихся у родни — еще страшнее. Единственный сын самой Е.К. Лившиц погиб в 17 лет под Сталинградом.

Итак, три книги. Дневники и мемуары поэта Льва Горнунга «Свидетель терпеливый». Записки и письма Екатерины Лившиц «Я с мертвыми не развожусь!..» Воспоминания Софьи Богатыревой «Серебряный век в нашем доме». (Все тома вышли в АСТ в «Редакции Елены Шубиной».)

Лев Горнунг (1902–1993) — поэт (из самых смиренных и потаенных). Собиратель материалов о расстрелянном Гумилеве. Друг столь же потаенного (в 1930–1940-х казалось: навсегда) поэта — сверстника Арсения Тарковского. Крестный отец его сына Андрея. Знакомец Ахматовой, Пастернака, Густава Шпета, Софии Парнок, Анны Ходасевич (бывшей жены Владислава Ходасевича и сестры поэта Георгия Чулкова)… знакомец и непременный член еще довольно большого, вечно под ударом стоящего круга наследников и недобитков Серебряного века в Москве 1920–1950-х.

Они служили и неожиданными, подсобными средствами. Горнунг — рыцарь фотоаппарата. Он снимает Ахматову (и целый круг людей потаенной культуры) в Коломне 1930-х. Пристально снимает Пастернака в 1940-х. Совершенно ясно: без надежды и без желания публиковать фото. Снимает для иного будущего страны и ее словесности. В это иное будущее, кажется, люди его времени и круга верили, как верит солдат убитый во врата Нового Иерусалима.

Врата, которые вот-вот откроются для солдата. Только пройти сквозь стену антонова огня…

Женитьба на Анастасии Петрово-Соловово вводит Горнунга в смежный потаенный круг Москвы 1930-х гг., в круг осколков титулованных и чиновных семей прежней России.

Тут, кажется, все еще проще и страшней. На грузовике увозят за 101-й километр семьи с полураздетыми детьми. Единственная ценность бывшей светской дамы — валенки. Хорошо бы прислать в лагерь дрожжи от пеллагры, марганцовку и марлю («вот сколько просьб!»).

Лев Горнунг наделен особым даром жалости. Он видит свое время и свое племя сквозь призму острого сострадания. Оттого его портрет советской Москвы так не похож на прежние.

Одна из первых его записей: вдова юриста и земца Ф.Ф. Кокошкина, убитого в тюрьме в 1918-м, — в Москве 1920-х гг. торгует пирожками на Тверском бульваре, у входа в Дом литераторов.

«Дробили кувалдой и растирали скалкой» — тоже из его записей. Тут ситуация на самом деле полукомическая: чудом добыт мешочек кофейных зерен. Но ни «электрических мельниц», ни ручных кофемолок нет ни у кого из друзей чуть не четверть века. Зерна дробили и растирали.

Когда читаешь Горнунга, думаешь: то же самое время делало с судьбами. И с текстами.

700-страничный том наследия «свидетеля терпеливого» составила по его архиву Татьяна Нешумова. Эта работа — такой же труд смирения и служения. Истории и словесности страны.

Книга Софьи Богатыревой «Серебря­ный век в нашем доме» входит в тот же круг свидетельств. Автор — дочь писателя Александра Ивича, племянница ученого-лингвиста Сергея Бернштейна, жена переводчика и правозащитника 1960–1970-х Константина Богатырева (1925–1976).

Воспоминания Софьи Богатыревой более всего — о неостановимом, несмотря на обстоятельства времени, течении той самой словесности — сквозь XX век. От поколения к поколению. От сборника статей «Об Александре Блоке» (статей Пяста, Жирмунского, Тынянова, Эйхенбаума) 1921 года (издателю Александру Ивичу — 21 год) — до Москвы 1989 г. и приезда Нины Берберовой.

Течения, понятное дело, по острым камням. Сквозь теснины. Вопреки. Но и благодаря.

В книге много внутренних сюжетов. Юность отца в петроградском Доме искусств рубежа 1920-х. Издательство «Картонный домик», созданное двадцатилетним литератором точно под незримым эпиграфом из Ходасевича «И мне от голода легко, и весело от вдохновенья».Он успел издать «Посмертные стихи» Иннокентия Анненского, томики Кузмина и рано погибшего поэта Георгия Маслова, шли переговоры с Андреем Белым. «Домик» рухнул — от несовместимости с 1920-ми.

Погибает в немалой части и коллекция записей голосов писателей, сделанная в 1920-х Сергеем Бернштейном (и это были голоса Маяковского, Клюева, Мандельштама, Тынянова…). Кажется, вся деятельность этих людей укладывается в короткий текст Александра Ивича 1921 года: «Это — голос поколений, ходом внешних событий насильственно и преждевременно вытесняемых с исторической арены; это — акт их борьбы… за духовное существование».

В 1946 году борьба за духовное существование становится очень опасной. После постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» братья Сергей Бернштейн и Александр Ивич принимают на хранение от Надежды Мандельштам драгоценную «серую папку»: рукописи стихов. Прежние хранители отказались от архива. В самые опасные годы Надежда Яковлевна будет приходить к Ивичам, вспоминая, выверяя, дополняя, — пока не завершит работу над корпусом стихов.

В доме с 1920-х хранятся рукописи и письма эмигранта Ходасевича. В 1941 г. стену замоскворецкого дома, где жили Ивичи, разворотит бомба. Проф. Бернштейн будет разбирать месиво битого камня и обожженной бумаги, перенося уцелевшее к себе в заплечном мешке.

Все три книги надо читать. Лучше — с забытым академическим тщанием и спокойствием. Они перекликаются: тени Ахматовой, Цветаевой, Пастернака, Осипа и Надежды Мандельштамов, Владислава и Анны Ходасевич и иных участников полуподпольного мира, альтернативной словесности 1920–1950-х идут из текста в текст. Они кажутся фрагментами одной хроники. Если угодно — хроники хранителей.Личная одаренность свидетелей помогла им запомнить время в мелком растре деталей. В подробных и подлинных реестрах страха, отчаяния, нищеты.

В конечном счете — это книги о цене самостояния, сердоболия и бесстрашия в ХХ веке.