Комната хипстера

Я пришел в Культурный центр Андрея Вознесенского на Большой Ордынке посмотреть выставку «Им двадцать лет».

Фильм Хуциева я хорошо знаю, Вознесенского тоже читал и даже неоднократно видел, когда он приходил в «Огонек».

Выставка, однако, оказалась полна неожиданностей. Вернее, выставкой ее называть на самом деле нельзя — называется вся эта история «тотальная инсталляция», ее придумали и сделали художник Алексей Трегубов и куратор Зоя Кошелева.

Это всего лишь несколько комнат, первая из которых называется «комната хипстера».

Из вводного текста следует, что мы заходим в комнату молодого человека, живущего здесь и сейчас, который настолько увлекся фильмом Марлена Хуциева «Мне двадцать лет», что стал собирать артефакты, книги и картины, связанные с этой эпохой. Погрузился, так сказать.

Хипстер — в данном случае не просто условный персонаж. Ведь, заходя в комнату к человеку (который, скажем, куда-то вышел, за пивом, например), вы заходите непосредственно внутрь него. Вы изучаете детали, находящиеся у него прямо в мозгу или даже не в мозгу, а где-то поглубже. Ну скажем: а как у него тут что лежит? А какие книги он читает? А что за картинки на стене? И о чем они свидетельствуют?

Мебель из «Икеи», два ноутбука на столе. Стопки книг по углам. Условная квартира и условный хипстер. Вполне себе живой человек.

Но есть вопросы, конечно, такие детские — ну а как зовут-то нашего хипстера? Ну, положим, Антон. А сколько ему лет? Ну, положим, 28. А где он работает? А нигде не работает, делает сайты под заказ.

Один вопрос порождает другой. Кто такие вообще эти самые хипстеры? Кто их вообще так впервые назвал? И что теперь означает это слово?

«Погружение» в фильм начинается с нескольких важных вещей. Изучение персонажей. Совсем молодой (тогда) фотограф Генриетта Перьян снимала три дня знаменитый «поэтический вечер» в Политехническом. Там были и поэты старшего поколения — Светлов, например, и фронтовики — Слуцкий, Окуджава, и молодые — Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, Рождественский. Иногда кажется, что Марлен Хуциев снял свои «Мне двадцать лет» только ради того, чтобы запечатлеть их, молодых, на кинопленке, как теперь говорят, «в хорошем качестве». Вся сцена занимает в фильме 5–7 минут, попали герои фильма туда случайно, сами поэзией не то чтобы интересуются, скорее в фильме эта сцена нужна для того, чтобы лишний раз показать, как простой рабочий паренек с окраины (с «Заставы Ильича») влюбился в девушку из интеллигентной семьи (или из семьи «советской буржуазии»).

Но сцена получилась самоигральной, материал, снятый на пленку, — бесценным, благодаря в том числе и этим кадрам поэты эти вошли в историю.

Отпечатки Перьян, сделанные со съемочной площадки, как бы пытаются убрать весь этот флер — во-первых, никакого поэтического вечера не было, были трехдневные съемки со специально набранной массовкой, во-вторых, снятые во время рабочего процесса легендарные поэты не выглядят иконами. Они — живые люди. Что подчеркивает и небрежность развески (очень похоже на то, как в американских фильмах детектив ищет преступника и зачем-то завешивает всю стену какими-то непонятными фотками, ставит отметки фломастером, прилепляет какие-то невнятные бумажки, все это тут тоже есть).

Хочется спросить хипстера — Антон, а кого мы ищем-то?

Не дает ответа. Ушел за пивом.

Видите, я только вошел в тотальную инсталляцию, только одну стену посмотрел, а уже столько вопросов.

Вот, скажем, другая часть экспозиции — эпизод с отцом, переснятый Хуциевым после скандала, который устроил Хрущев на встрече с интеллигенцией. Все его претензии, которые он высказывал, их невозможно объяснить буквально, там дело было не в поводе, а в чем-то более глубоком. Ну вот скандал с Хуциевым — в самом советском, самом патриотическом эпизоде, снятом, казалось, как раз для того, чтобы начальство не придиралось: солдат (погибший отец) говорит сыну: «Сынок, ну что я могу тебе посоветовать, мне-то 20 было, когда я погиб, а тебе уже 23». Вот и все. Ну что могло тут возмутить Хрущева?

Нет, устроили адский разнос, вызывали в ЦК, весь материал заставили резать, перемонтировать, фильм положили на полку, пустили в прокат лишь после того, как сам Хрущев ушел на пенсию. Вот хипстер смотрит этот эпизод, в том варианте и в этом, проходном и непроходном, на ноутбуке и в проекции на стене, по секундам, по кадрам. Я, честно говоря, не знаю, о чем он может думать в этот момент. Зачем ему это. Да, понимаю, он может собирать артефакты советского времени, газету от 12 апреля 1961 года с Гагариным застеклить и поставить в рамку, он даже картины советские на развалах может покупать, он даже может стены обклеивать советскими газетами, но разбираться в том, что творилось в голове у Хрущева, когда он, фигурально говоря, орал на Марлена Хуциева (Вознесенского, Пастернака, Неизвестного)?

Антон, а что мы ищем-то? Не дает ответа. Ушел за пивом.

Зоя Кошелева пишет в вводном тексте к выставке, что главная история в фильме — он создает «атмосферу времени», то есть передает оттепель как воздух.

И это правда. Фильм избежал очевидных оттепельных сюжетов, конфликтов, он смотрит на время и героев через призму воздуха. Плотного, живого воздуха городской жизни.

То есть получается, что это фильм магический, а не реалистический. Именно это и пытался передать художник Алексей Трегубов, располагая нас к тому, чтобы медитировать, а не размышлять. Вот мы заходим в ванную комнату, включаем воду, и в зеркале видим танцующие парочки из фильма. Да, тут все правда, иногда именно в этом закрытом помещении, где только вода, кафель и голый человек, приходит к нам что-то из подсознания: иногда депрессия, иногда озарение. Вот я, вот мы, вот они. Зачем мы, зачем они? Кто я?

В этом танце ребят из 60-х, в танцах во дворе или в танцах на квартирнике, на том самом знаменитом квартирнике, где молодому Тарковскому во время дискуссии о картошке и репе дали пощечину, чтобы не замахивался на святое, да, в этом танце есть что-то магическое — танцуя, они все двигаются в некое историческое небытие. Где все эти надежды, что «все будет хорошо», разлетятся в прах. Нет, с другой стороны, все будет хорошо — многое получится, будет жизнь, полная всего.

Но вот этого счастья надежды уже не будет.

Я не знаю, что найдет Антон в этом старом фильме, но лично я на выставке «Им двадцать лет» нашел — а именно, нашел вопрос, предназначенный, наверное, только для меня. О рифмах времени.

Конечно, поколение, к которому прилепили обидный и дурацкий ярлык «хипстеры», да, оно живет в похожей ситуации — им обещали свободу, но не дали ее. Им обещали «нормальную страну», но пытаются ее отобрать, хотя они уже начали в ней жить. Им обещали космические технологии, а предъявили липкие, страшные судебные процессы, в духе уже дважды или трижды похороненного Сталина.

Собственно, это самое «личное пространство», пространство за закрытой дверью, это и есть ответ, метафора всей выставки — «комната хипстера», который смотрится в зеркало.

Последняя комната инсталляции — через два окна проецируется мутный силуэт паровозика, который едет сквозь снежную пустыню, где-то в Сибири. Проекция в темной комнате, сквозь окно, рядом с какой-то живой травой. Родина — она всегда где-то: или впереди, или сзади.

Борис Минаев — специально для «Новой»