Место памяти и очаг сопротивления

Долгие десятилетия родственники тех, кто сгинул в карельском урочище Сандормох (по-фински — Sandarmoh, по-русски его пишут по-разному, Ирина Флиге выбрала вариант написания через «о», приводим написание как в ее книге. — Авт.) в 1937–38 гг., не знали, где были убиты и брошены в землю — слово «похоронены» здесь вряд ли уместно — их родные. В их числе — 1111 жертв «Большого Соловецкого этапа», среди которых был и мой дед, Хаим Иосифович Гарбер, расстрелянный в Сандормохе 4 ноября 1937 года.

Наконец, в 1997 году благодаря стараниям местных краеведов, и прежде всего Юрия Алексеевича Дмитриева, место массового убийства более шести тысяч ни в чем не повинных людей было открыто.

Но случилось иначе. Важнейшее место памяти, и не только в России, а в мире в целом, которым сразу же стал Сандормох, сопоставимый по своему мемориальному потенциалу с Катынью и Освенцимом, за прошедшие десятилетия наполнилось собственной историей, полной самых разных, взаимодополняющих, а порой и конфликтующих смыслов. И потому книга руководителя научно-информационного центра «Мемориал»Ирины Флиге «Сандормох: драматургия смыслов» — не только об истории поиска места массового убийства людей и сбора максимально полной информации о них и о постигшей их участи, не только рассказ о создании места памяти, но и анализ тех смыслов, которыми стремятся наполнить это место разные люди. Во всем этом Ирина Флиге увидела вполне самостоятельную общественно-мемориальную драматургию, которую и описала в своей книге, разбив ее вместо глав на акты.

Жанр книги получился смешанным. Это одновременно и беспристрастный научный анализ — с корректно оформленными цитатами и сносками, и эмоционально окрашенный взгляд активиста, включенного в конкретный мемориальный процесс. Впрочем, такая внутренняя напряженность характерна для исторической памяти о трагедиях как таковой, где с одной стороны — сухие исторически достоверные факты, а с другой — память о боли и страданиях, немедленно протестующая против любых попыток подтасовать или извратить эти сухие факты в угоду тем или иным конъюнктурным мотивам.

Поэтому, когда Ирина Флиге пишет о попытках русских националистов использовать память о жертвах Сандормоха как национал-конфликтный вызов, или о попытках некоторых казачьих сообществ привнести в сандормохскую память нотку агрессии, или о стремлении нынешних российских властей фальсифицировать историю Сандормоха, наполнив ее пропагандистским мифом о якобы происходивших здесь расстрелах «пленных красноармейцев финским оккупантами», — гражданская и чисто человеческая позиция автора, негативно оценивающего все эти тренды, более чем прозрачна и определенна. Как и вполне ясна оценка попытки нынешней власти, построившей себя на культе «опричных скреп» государства российского, обвинить создателя мемориала Юрия Дмитриева в совершении преступлений, которых он в реальности не совершал, так же как не совершали их те тысячи мучников Сандормоха, память о которых он увековечил.

По сути, и мемориальный комплекс Сандормоха сегодня, и сама книга Флиге — это не статичное «место памяти» (впрочем, память никогда не бывает недвижной). Это место мемориального противостояния между наследниками тоталитаризма — главным из которых является само государство российское, официально именующее себя правопреемником СССР, — и теми, для кого память о жертвах террора — единственный способ вывести, наконец, жизнь российского общества из бесконечного порочного круга «возвращающихся опричнин».

«Сандормох — место политического и гражданского сопротивления» — так называется последняя глава книги, где автор не столько подводит итог прошедшим десятилетиям истории Сандормоха как места памяти, сколько означает его как место истории, продолжающей развертываться здесь и сейчас.

«Для судеб Сандормоха, — пишет Ирина Флиге, — арест Дмитриева имел решительно переломное значение. Во-первых, слово «Сандормох» стало известно уже не сотням и тысячам (главным образом в Карелии и Украине), а самое малое — сотням тысяч людей. Во-вторых, слово это теперь воспринимается массовым сознанием очень просто: «Сандормох? Это то самое захоронение жертв террора, из-за которого посадили Юрия Дмитриева». Следствием этого стала «актуализация места памяти», и так уже происходившая в силу объективных причин — просто в силу направления, в котором развивается в последние годы общественная и политическая жизнь в России. Мысль, которую еще несколько лет назад разделяло не так уж много людей,

Проблемой теперь становится актуализация исторического наследия террора. «Дело Дмитриева» лишь довело эту мысль до очевидности художественного образа. Перед этой очевидностью потускнели и стерлись все прежние антиномии памяти, связанные с Сандормохом: противоречия между «соловецкой» и «карельской» памятью, разные концепции осмысления Большого террора, «войны национальных памятей» и т. д. Тема памяти о советском терроре не ушла, но она преобразилась в тему наследования исторического опыта террора, а соответственно, и в тему сопротивления ему в современном российском обществе. Детали, историческая конкретика отходят на задний план; на первый план выходят общие проблемы государственного насилия и противостояния ему в прошлом и настоящем. Сандормох стал местом политического и гражданского сопротивления, местом солидарности с политическими заключенными «всех времен и народов», и в первую очередь с сегодняшними политзаключенными. Что же касается семейной памяти жителей Карелии о Большом терроре, то она никуда при этом не делась — просто по-прежнему реализуется в ритуалах поминовения у личных памятных знаков».

Эти слова — нечто гораздо большее, чем просто аналитическое рассуждение. Это эмоционально возвышенный финал не только историко-мемориальной, но большой социально-политической драмы, которая разворачивается на протяжении всей русской истории, в которую все мы, как и наши предки, вовлечены и которая все еще далека от финала…