Сократ из барака, Гойя из лагеря

Неприметный самодельный переплет. На листы плотной бумаги наклеены фотографии работ трех художников — Евгения Кропивницкого, его дочери Валентины Кропивницкой и Оскара Рабина. Самиздатовский каталог выставки «Лианозовской группы». Середина 60-х.

В 1930-х годах в одном из невзрачных бараков близ станции Долгопрудная появились новые жильцы: выпускник Императорского Строгановского училища, поэт и художник Евгений Кропивницкий, его супруга Ольга Потапова, тоже художница, и их дети — Лева и Валя. Взращенный традициями Серебряного века и раннего авангарда, Кропивницкий был совершенно чужд безжалостно насаждавшемуся соцреализму и, избрав стратегию «тихого сопротивления», писал и рисовал «в стол». Бедность и безвестность стали неизбежной платой за внутреннюю свободу, возможность творить в «своем углу», не кладя искусство на плаху идеологии. Чтобы прокормить семью, он преподавал рисование в народных изостудиях. Одной из таких студий, при Дворце пионеров Ленинского района Москвы, суждено было сыграть знаковую роль в истории искусства. Она стала местом встречи будущих представителей «Лианозовской группы», неформального объединения, с которого принято вести отсчет советского нонконформизма.

Оскар Рабин, пожалуй, самый известный ученик Евгения Кропивницкого, рассказывал: «Он не давал чисто технических навыков. Он давал нам ту информацию, тот общий уровень культуры, которого нам не хватало». Для друга Оскара, будущего поэта Генриха Сапгира, Кропивницкий стал вторым отцом. «Мы просто общались, — вспоминал Генрих Вениаминович, — зимой собирались, топили печку, читали стихи, говорили о жизни, об искусстве. Летом брали томик Блока, Пастернака или Ходасевича, мольберт, этюдник и уходили на целый день в лес или поле».

По злой иронии судьбы формированию «Лианозовской группы» способствовал не только художественный кружок при Дворце пионеров, но и «архипелаг ГУЛАГ». В 1946 году был арестован и приговорен к десяти годам заключения Лев Кропивницкий, сын Евгения Леонидовича. В Ухтижемлаге его соседом по нарам оказался недавний студент Института прикладного и декоративного искусства Борис Свешников, одним февральским утром ушедший в лавочку за керосином и так и не вернувшийся домой — у подъезда его ждал «воронок», а на Лубянке — обвинение в участии в террористической группе, готовившей покушение на Сталина. Лев Кропивницкий писал о тех мрачных днях: «Целый год, пока нас не разъединили, мы работали в одной бригаде от темна до темна в Ухтинской тайге, а придя после работы в убогий барак, Боря садился у тусклой коптилки и покрывал куски желтой оберточной бумаги удивительными сценами своих фантастических видений». Ольга Потапова — мать Льва, жена Евгения — работала в библиотеке. Однажды на ее пороге появился угловатый молодой человек в зэковской телогрейке и нерешительно спросил у нее томик Блока. Разговорились. Молодого человека звали Игорь Холин, он отбывал наказание в расположенном подле Лианозова лагере и благодаря начальнику охраны — армейскому приятелю — иногда ненадолго отлучался за пределы зоны. Холин, боевой офицер, закончивший войну в Праге, был отдан под трибунал за пощечину сослуживцу, творившему безобразия в пьяном угаре. Так завязалось знакомство будущего автора «Жителей барака» с семьей Евгения Леонидовича, и после освобождения он стал «своим человеком» в долгопрудненском бараке. Вскоре завсегдатаями в бараке Кропивницкого стали еще два живших неподалеку поэта — Всеволод Некрасов и Ян Сатуновский. Так, благодаря давней дружбе и случайным встречам, посиделкам поэтов и художников, и сформировался костяк «Лианозовской группы».

После смерти «вождя народов» повеяло переменами. Вернулись из лагерей Лев Кропивницкий и Борис Свешников, в Пушкинском музее показали Пабло Пикассо, шла подготовка к Международному фестивалю молодежи и студенчества — казалось, что страшные заморозки остались позади. Хотелось наконец-то расправить плечи и сказать о себе «во весь голос».

С 1957 года Оскар Рабин и его жена Валентина Кропивницкая стали устраивать в своем доме — комнатушке в одном из бараков в районе Лианозова (отсюда и название группы) — выставки независимых живописцев. Каждое воскресенье его посещали очень разные гости — творческая молодежь, искусствоведы, дипломаты-иностранцы, представители официальной интеллектуальной элиты с некоторой претензией на оппозиционность вроде Ильи Эренбурга. Разумеется, подпольные показы не могли ускользнуть от ока «компетентных органов», и обличительные публикации в прессе не заставили себя долго ждать. «Я убедился, что все эти люди — Анатолий Иванов, Игорь Шибачев, Оскар Рабин и другие — никакого отношения к нашему советскому искусству не имеют и не могут иметь. То, что ими превозносилось, оказалось гнуснейшей пачкотней наихудшего абстракционистического толка», — говорилось в статье с характерным названием «Жрецы помойки № 8», опубликованной 29 сентября 1960 года «Московским комсомольцем». В конце 1962 года, после разноса Никитой Хрущевым печально знаменитой выставки в Манеже, начался новый виток гонений, опять зазвенело в речах партийных бонз слово-приговор — «формализм». Под горячую руку попал в те дни семидесятилетний Евгений Кропивницкий: его исключили из Московского союза художников, вменив среди прочих «грехов» и создание «Лианозовской группы».

Крушение оттепельных иллюзий (и ставшая очевидной невозможность существования в легальном поле) обрекло «лианозовцев» на опасное пограничное существование. Литераторы вели «двойную игру»: их «взрослые» стихи распространялись в самиздате или же публиковались на Западе, а на родине они были известны широкой публике как детские поэты — в особенности Генрих Сапгир. У художников пространства для подобного маневра было куда меньше. Попытка вести независимое от советской системы существование и переход на «вольные» — нелегальные домашние или заграничные — выставки, «теневая» продажа работ автоматически политизировали их деятельность. «Я писал теперь, что хотел, и неплохо зарабатывал, постепенно сбывалось то, о чем мечтал. Однако теперь, как никогда раньше, мне было обидно работать тайком, видеть, как мои картины уходят, почти не оставляя следа, — либо отправляются за границу, либо оседают в коллекциях любителей живописи. <...> Я готов был к самой суровой критике — только не это мертвое молчание, глушь, ощущение тупика», — вспоминал о своем настроении в ту пору Оскар Рабин. Апогеем борьбы художников-нонконформистов с государственной цензурой стал «бунт художников», вошедший в анналы истории как Бульдозерная выставка 1974 года. Международный резонанс заставил советскую власть пойти на уступки и разрешить спустя две недели провести большую выставку в Измайлове, а спустя год — в павильоне «Пчеловодство» ВДНХ. «После 74-го — подвига Оскара, выставок в Измайлове и на «Пчеловодстве», образования «Горкома» — ощущение гибели и истребления уменьшается, страха меньше, но ощущение нелепости, безнадежности своей судьбы остается все то же», — писал один из лидеров московского концептуализма Илья Кабаков.

Несколько лет спустя началось новое закручивание гаек. В январе 1978 года Оскара Рабина задерживают по уже принятому обвинению в тунеядстве и сажают под домашний арест — через несколько недель вместе с семьей он уезжает из СССР по туристической визе. Во время поездки ему сообщают о лишении советского гражданства. А в следующем году умирает Дед — легендарный Евгений Леонидович Кропивницкий.

«Я приезжал лет 7–8 назад, но ни той Москвы, ни того Лианозова, ни той жизни, которой я жил раньше, не увидел. Единственно, что показалось мне своим, это зимняя дорога от Ворошиловского шоссе до кладбища, где похоронены нами мать Евгения Леонидовича, он сам и Ольга Ананьевна».

Я гляжу в широкое окно и вижу — нет, не пробку, все также сковывающую Садовое, — а рабинское «Кладбище в Лианозове». И диву даюсь — ну как эта пронзительная картина, увиденная нынешней весной на ретроспективе художника в Мультимедиа Арт Музее, могла напрочь стереться из памяти… Однако могла. Забывают же, в конце концов, иные из нас про бараки и лагерные вышки и с пеной у рта кричат, что «никакой Колымы не было», «художников не притесняли», «ничего не было», — из письма Оскара Рабина, тоже представленного на выставке.

Михаил Карташев — специально для «Новой»