«Сумасшедший писал — сумасшедший купил»

Два года назад коллекцию Сергея Ивановича Щукина (1854–1936) впервые в истории объединил парижский фонд Луи Виттона. Собранная в начале века, она насчитывала 266 работ в основном французского искусства, от Клода Моне до Пабло Пикассо, но уже почти сто лет как ее разделили между музеями.

С 1904 года Щукин собирал постимпрессионистов, начинал с Сезанна, Ван Гога и 16 полотен Гогена, затем перешел к Матиссу (37 картин) и Пикассо (больше полусотни). Щукин завещал коллекцию Москве, но его музей расформировали в 20-е и после долгих мытарств он оказался в итоге разделен между ГМИИ и Эрмитажем, что-то осело в Баку, Одессе и Львове; о самом Щукине советская власть вспоминала неохотно. Зато сегодня великому коллекционеру воздали должное. В Париже на выставке, ради которой впервые за долгое время начали вместе работать Эрмитаж и Пушкинский, творилось что-то невообразимое, ажиотаж публики передает даже статистика:

В последнюю неделю фонд работал с семи утра до одиннадцати вечера, накануне закрытия — до часу ночи. Продано 50 000 экземпляров каталога, издательства, выпускающие альбомы, позавидуют масштабам эйфории.

Сейчас огромную, на 450 экспонатов, выставку «Щукин. Биография коллекции» показывают в ГМИИ им. Пушкина, одновременно в Эрмитаже рассказывают о другом знаменитом коллекционере начала века, Иване Морозове. Оба происходили из старообрядческих семей; вряд ли гонители старообрядцев подозревали, какую роль те сыграют в истории русского искусства. Зато сегодня благодаря им в России есть все классики нового времени — Ренуар и Дега, Пикассо и Дени, Матисс и Дерен.

Выставка подчинена непривычной логике — поднявшись по лестнице Пушкинского, надо идти против часовой стрелки. Можно, конечно, сразу зайти в Белый зал, где лишь одна картина, зато какая — фантастический «Танец» Матисса из Эрмитажа. Дальше — к братьям Сергея Щукина. Они тоже собирали, да как! Частный музей Петра появился в 1890-е, в 1905-м он передал 40 000 предметов Историческому музею, малую часть коллекции разместили в залах слепков. На Волхонке всегда показывают «малых голландцев» — живопись XVIII столетия, некогда принадлежавшую Дмитрию Ивановичу, ставшую сегодня предметом гордости ГМИИ. Показывают и работы из коллекции главного франкофила в семье, Ивана Ивановича, многое из того, что он не успел продать при жизни, после его самоубийства оказалось у Сергея Ивановича, в том числе полотна Игнасио Сулоаги (добровольный уход стал семейным роком, два сына Сергея Щукина тоже свели счеты с жизнью).

О братьях много говорится и в каталоге к московской выставке, его готовила крупнейший специалист по Щукину, научный консультант проекта Наталья Семенова, «Слово» издало и подготовленную ею биографию коллекционера. В начале 90-х Семенова одной из первых заговорила о восстановлении справедливости в отношении Щукина и Морозова, сегодня ее позиция по отношению к разделенным между Москвой и Петербургом коллекциям такова:

Думаю, при нашей жизни никакого движения не будет. Хотя, как и многие коллекционеры, я считаю, что это неправильно, собиратели заслуживают уважения».

Щукины отличались всеядностью в собирательстве, у Сергея Ивановича были и китайские, и корейские авторы, норвежец Фриц Таулов соседствовал с немцем Максом Либерманом, шпалера прерафаэлита Бёрн-Джонса — с пейзажами Уистлера, но всё затмили шедевры французского искусства. В начале века щукинский выбор кружил голову москвичам, прежде всего художникам; по воскресеньям в галерею пускали всех, владелец сам проводил экскурсии. Малевич и Кончаловский, Бурлюк и Фальк, Каменский и Ле Дантю — кто только не восхищался домашним музеем в Большом Знаменском переулке. Щукин сформировал мышление и зрение русского авангарда, за что ему пеняли консерваторы.

Вообще этот заика, долго лечившийся за границей, любил поговорить, был остер на язык, чего стоит крестьянская подкладка его знаменитой фразы: «Сезанн — это корочка черного хлеба после мороженого»!

Среди завсегдатаев, приходивших к Щукину ради каждой новой картины, был Михаил Ларионов; уже в 1910-м он впечатлился Пикассо, о котором Дягилев еще не думал как о потенциальном декораторе. Перечень щукинских авторов перекликается со списком художников «Русских сезонов» — здесь Матисс и Дерен, Брак и Мари Лорансен. Но общность вкусов не гарантирует взаимной симпатии, а иногда и отталкивает от другого, причина ли в ревности, переизбытке страсти к искусству или необъяснимой подозрительности — в общем, Щукин и Дягилев не сошлись, но позже именно Дягилев покажет вместе работы Гончаровой, Ларионова и Пикассо; до такого Щукин, не собиравший толком русского искусства, вряд ли бы додумался (в 1918-м в описи его собрания из соотечественников оставалась лишь не разысканная до сих пор гуашь Борисова-Мусатова). При этом Ларионов осознавал Пикассо как антипода, но в биографии порой гораздо важнее те, от кого отталкиваешься, чем те, кто симпатичен.

В особняке Щукина была сплошная развеска, картины висели прижатыми друг к другу, одна над другой, в духе эпохи, так было и у Морозова, и в парижской квартире Лео Стайна, брата писательницы Гертруды Стайн, — оба известные собиратели, их часто навещал Щукин, вкус Лео во многом на него повлиял.

Сегодня музеи тесно не вешают, считают — искусству нужен воздух, картину надо смаковать и разглядывать, что в век тоталитаризма визуального кажется справедливым: когда вокруг все щелкают и инстаграмят, а в метро читающие книги уступили место листающим фотоленты в смартфонах, неторопливое разглядывание кажется единственно возможной стратегией выживания. Но в ГМИИ в зале Гогена повторили принцип сплошной развески; вообще работа дизайнеров Нади Корбут и Кирилла Асса — образец тонкой работы со сложным пространством музея, полного мертвых слепков.

Единственная лакуна в роскошном собрании и Щукина, и Морозова (посвященную его коллекции выставку открыл Эрмитаж) — это Эдуард Мане. Как получилось, что российские собиратели не заинтересовались одним из лучших авторов XIX века? Впрочем, идеальных коллекций не бывает, идеальными могут быть лишь коллекционеры — иногда с тяжелым характером, часто прижимистые, но всегда азартные и влюбленные, этим и отличаются от прочих.

— Почему Щукин, как и Морозов, прошел мимо Эдуарда Мане?

— По этому поводу сетовали уже те, кто занимался музеефикацией коллекций в 20-е годы, первый директор музея Борис Терновец и его современники. Я для себя объяснял это так — в какой-то степени значение Мане в мире осознали позже. В 20-е собиратели не могли пройти мимо этого основоположника современного искусства, коллекционеры создавали фактически музей, в котором все должно быть по своим местам, занимать точные позиции.

А до войны собирали более эмоционально, в ту эпоху имели больше права на самовыражение, еще не устоялись правила и не существовало точных рецептов составления коллекции современного искусства, каждый творил по собственным представлениям. Для Щукина Мане был, пожалуй, слишком формален, слишком отдален хронологически, он скончался за 15 лет до того, как Щукин приобрел первую картину импрессионистов. К тому же в 1912 году крупную коллекцию Мане продали в Германию.

— Все ли желаемое удалось получить?

— Да, кроме тех вещей, которые из-за требований хранения не могут покидать музеи. Но уже появились новейшие методы реставрации, благодаря которым мы можем давать прежде невыдаваемое. Есть, правда, сложности с Гогеном, его картины еще при жизни были покрыты толстым слоем воска, поскольку их переправляли морем, воск мешает жизни этих вещей, там масса технических проблем.

— Благодаря Щукину и Морозову ГМИИ и Эрмитаж впервые объединились за много лет — это начало новой эры?

— Да, и это важно осознать и зафиксировать. Несотрудничество Пушкинского и Эрмитажа — нонсенс, сегодня мы стараемся делать все возможное, чтобы работать вместе, тем более сейчас это наш общий долг перед Щукиным и Морозовым.

— Как будет мемориализироваться память коллекционеров?

— Вскоре у нас откроется новый музей в Голицынской усадьбе, с высокими потолками, думаю, импрессионистам она станет отличным домом, там и посвятим пространство Щукину и Морозову.