Танцы с волками или пляски на костях?

Травма эмиграции и травма родины

Артемий Троицкий все написал правильно, водораздел действительно проходит по линии «уехал/остался». Другое дело, какой это водораздел. Это вовсе не граница между свободными и рабами, патриотами и космополитами, трусами и смельчаками — нет, это просто граница между теми, кто выбрал травму эмиграции, и теми, кто предпочел травму родины. Ахматова мечтала уехать и летом 1917 года просила Гумилева в довольно-таки униженном, хотя и достойном письме помочь ей с отъездом. С этим не вышло, и начался авторский миф — «Но равнодушно и спокойно руками я замкнула слух»… О возможности и желательности отъезда она говорила и потом — см. «Меня, как реку…», — но понимала и то, что в случае отъезда, думая об оставшихся, «узнала бы я зависть наконец». Наиболее жестокую и безупречную по-человечески формулировку нашла она в 1961 году: Так не зря мы вместе бедовали, Даже без надежды раз вздохнуть. Присягнули — проголосовали И спокойно продолжали путь. Не за то, что чистой я осталась, Словно перед Господом свеча, Вместе с вами я в ногах валялась У кровавой куклы палача. Нет! и не под чуждым небосводом, И не под защитой чуждых крыл — Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был. В том, чтобы валяться в ногах у кровавой куклы палача, нет никакого особенного патриотизма; в том, чтобы быть со своим народом, нет никакой особенной доблести. В большинстве биографий отъезд или неотъезд был делом случая. Кто-то, как Мандельштам, сам себя соблазняет и отговаривает — «Недалеко до Смирны и Багдада, но трудно плыть, а звезды всюду те же». Кто-то, как Куприн, случайно уехал, долго раскаивался и вернулся. Кто-то, как Блок, умер до того, как было получено разрешение на отъезд.

Отъехавшие уверяют, что не в силах были переносить рабство и выбрали ледяной воздух свободы. Оставшиеся надрывно возражают, что «сораспинались с Россией» (как говаривала Наталья Крандиевская или Андрей Белый, — на что Ходасевич язвительно замечал, что он-то Белого распинаться отнюдь не уполномочивал). Все было, все, ничего нового не выдумаешь. Я лишен даже утешения повторять — типа я был тогда с моим народом, — потому что ни с каким народом я отродясь не был и, оставаясь в России (что не мешает мне периодически преподавать за границей), я вовсе к народу не принадлежу. Да и вообще это термин не для XXI столетия. Пора бы уже понять, что революции в России происходят не вследствие каких-то, пусть героических, действий российских революционеров, а вследствие кризиса самой власти, которая и обрушивается под тяжестью собственных ошибок, неизбежных при авторитарном правлении. Орден Октябрьской революции за номером один, говорилось в старинном анекдоте, заработал последний монарх. Действия революционеров могут быть субъективно жертвенны, героичны и трогательны, но толку от них ноль. Сами себе революционеры могут придумывать сколь угодно красивые биографии, но их российская или эмигрантская деятельность приближает революцию не более, чем разведение костров на льду в январе приблизило бы весну. Российская история циклична, природна, и роль личности в ней ничтожна. Все это не отрицает героизма отдельных прекрасных людей — Навального, скажем, или Ходорковского, но все, что они делают, — они делают для улучшения морального климата в обществе и для очистки своей совести. Результат их разоблачений — при тотальной сегодня убежденности в продажности и некомпетентности власти — никак эту власть не подтачивает. Когда придет время, она сама рухнет, а когда это время придет — вопрос дискутабельный. В этой связи я считаю совершенно бессмысленным раздавать моральные оценки тем, кто уехал, и тем, кто остался.

Эмигранты и оставанты всегда завидуют друг другу согласно стихотворению Фроста The Road Not Taken — о невыбранной дороге неизменно жалеешь; герой Фроста выбирает тропу менее исхоженную, но сейчас и не скажешь, какую больше затоптали. Мне понятно, что одни для компенсации своей травмы всех готовы объявить предателями, а другие всех остальных… тоже предателями, наверное, потому, что другого клейма в России не придумано. Но к объективной вине, равно как и к объективным заслугам, все это никакого отношения не имеет. Мне ясно помнятся дискуссии, когда разделенная нация начала ездить друг к другу в гости во второй половине восьмидесятых, — одни оправдывались, что у них тут были престарелые родители, другие оправдывались, что их отсюда выпихнули, одни кричали, что отъехавшие работали против Родины, другие — что оставшиеся клеветали на уехавших, и все это не отменяло общей благодарности Горбачеву, без которого ничего бы не было. Слава богу, сейчас отъезд Троицкого не исключает периодических возвращений и выступлений здесь, а мое пребывание здесь не отменяет периодических выступлений и работы там. Мое искреннее восхищение Троицким, несмотря на неприятие некоторых его формулировок, остается неизменным. Но любые попытки расставлять моральные акценты применительно к эмиграции либо неэмиграции, по-моему, спекулятивны и бесперспективны. Не все уехавшие свободны и умны, не все оставшиеся жертвенны и патриотичны, и решительно никто не имеет заслуг перед грядущей свободой. При этом люди продолжают делиться на плохих и хороших, и политическая ориентация тут является существенным критерием, — но пребывание в границах или за границей тут решительно ни при чем.