- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

За 40 лет в Америке лишь в этом году, когда она заметно качнулась влево, я впервые вспомнил о Первом мая. Раньше это не приходило в голову. Даже когда я работал грузчиком, никакой пролетарской солидарности я не ощущал. Скорее наоборот: работа разобщала, ибо русская часть нашей бригады в обеденный перерыв пила водку, американская — курила марихуану, а я, примериваясь к будущей карьере, читал книгу «Каменная скрипка», которая без прикрас рассказывала печальную историю антифашистской литературы немецких изгнанников.

Первое мая так и осталось по ту сторону океана, ибо в Америке, в отличие от Европы, первомайские праздники — не праздники вовсе, хотя они отсюда и вышли.

— Если Россия, — объявил Парамонов, — страна победившего пролетариата, то Америка — выигравшего, поэтому и бороться им уже не за что, и соединяться незачем.

Я, впрочем, пролетариата не замечал вовсе. В Нью-Йорке и заводов-то не осталось, а те, что были, во всяком случае, на моей стороне Гудзона, стали элитным жильем с высокими потолками, огромными окнами и просторными лофтами, бесценными для художников, но подходящими и для всех, у кого есть миллион. А ведь когда-то в нашем городке кипела рабочая жизнь: с конвейера сходили «Форды», выплавлялся алюминий, варился сахар. ИТР жили в поселке на холме, рабочие ютились у реки в отдельных домиках с непременным садиком на три куста роз и одну клумбу. Не доверяя своему простонародному населению, городские власти запретили держать винно-водочный магазин, и сперва я ездил на горку. Теперь все поменялось. Гудзон перестал быть грязной дорогой индустриализации. Река приоделась в променад набережных, жилье подорожало, и в трех изысканных магазинах спиртного я покупаю «Белугу» для русских гостей, «Хортицу» — для украинских и «Абсолют» для остальных.

— Джентрификация, — говорят мне, — заменяет бедных богатыми, выдавливая первых на потеху вторым.

Блумберг, однако, считал, что от этого лучше и тем и другим. При нем Нью-Йорк стал городом, краше которого в Америке нет и, пожалуй, не будет. Между тем я хорошо помню, как в Нью-Йорке было по-другому: каждый седьмой жил на пособие, убивали чаще, чем на войне, целые кварталы стояли без окон, дверей, а часто и без крыш, и в Гарлеме можно было встретить только двух белых — меня с Вайлем.

Борьба за Нью-Йорк шла по двум направлениям. Одни мэры помогали бедным, другие не мешали богатым. Придерживавшийся первой тактики Динкинс не спас Нью-Йорк от нищеты и преступности, сторонник второй — Блумберг — привел его в образцовый порядок и заодно вынудил бросить курить.

— Вы отдали Нью-Йорк миллионерам, — попрекали его.

— Лучше, чем нищим, — настаивал он на своем, — там, где хорошо богатым, и бедным лучше.

Некоторые называют это капитализмом, но от него меня сразу отучили в Америке. И это притом что я, как все наши, привез с собой марксистские догмы, даже не догадываясь, что разделяю их. В СССР все мы жили в согласии с бесспорной, как закон всемирного тяготения, политэкономической теорией, разделявшей мир надвое. Узнав социализм на практике, мы были уверены, что капитализм лучше. Поначалу мне не приходил в голову элементарный факт: марксизм — не истина, а гипотеза. Причем крайне неубедительная, раз она нигде себя не оправдала и не смогла прокормить даже ее автора. Но это еще не значит, что ему больше никто не верит.

— Марксисты, — сказал Фрэнсис Фукуяма в эйфорические 90-е, — сохранились только в Гарварде и Пхеньяне.

— А социалисты, — добавим мы сегодня, — в Каракасе и Вермонте.

Друзья говорят мне, что левые обещают Америке не тот социализм, который мы все знаем, помним и ненавидим.

— Левые, — успокаивают они меня, —не доведут до тотального дефицита и позорной бедности Америку. Венесуэлы из нее никогда не получится.

— Уже потому, — соглашаюсь я, — что левые не смогут попасть в Белый дом.

Конечно, я не понимаю, как туда попал Дональд Трамп. Но с ним все-таки проще. Он обещал Америке возвращение в потерянный рай — когда все были белые и непушистые. Вместо этого участники левого марша прокладывают дорогу не вперед, не назад, а вбок — путь, который торили другие, обычно — в Скандинавии. Это — действительно завидный мир, в котором все бесплатно: от роддома до могилы, от медицины и образования до социального страхования и безбедной старости. Но поскольку ничего бесплатного не бывает, то различия определяют две цифры: средний американец тратит на налоги 27% своих доходов, средний датчанин — 47%. И я не могу поверить, что на датскую пропорцию согласится средний американец. Бедный — может: ему нечего терять, богатый — тоже, ему все равно хватит, но средний класс, который, собственно, и есть Америка, никогда не согласится делить свой заработок пополам с правительством.

Прежде всего для этого надо безоговорочно в него, правительство, верить. Здесь и проходит тектонический разлом, отделяющий правую Америку от левой. Республиканцы, такие как Рональд Рейган, видели в правительстве бесспорное зло и требовали «заморить гадину». Демократы, вроде Билла Клинтона, считали, что правительство небезнадежно, если у власти — они. Практикуя оба подхода попеременно, страна движется галсами, но все-таки вперед.

Сегодня этот шаткий и валкий поход радикалы обещают заменить левым блицкригом. Они рисуют светлое будущее для угнетенных, которых надо поставить на пьедестал для расовых, сексуальных и гендерных меньшинств. Так они рассчитывают создать коалицию жертв, способную привести к победе политиков с дерзкой программой. Она обещает установить гармонию между больными и здоровыми (с помощью государственной медицины), между экологией и экономикой (с помощью отказа от ископаемого топлива), между умными и глупыми (с помощью бесплатного высшего образования), между белыми и черными (с помощью репараций потомкам рабов), между бедными и богатыми (с помощью беззастенчивых налогов), между работящими и безработными (с помощью базового дохода для тех, кто не может или не хочет трудиться).

Каждый из этих проектов напоминает мне поворот рек и пятилетку в четыре года — уже тем, что ни в один я не верю. Левые либо не умеют, либо не хотят считать. Когда их спрашивают, почему цифры никак не складываются в правильный результат, они говорят, что оперирует другой математикой. Путая миллиарды с триллионами, они не могут объяснить, откуда возьмутся деньги. Даже если их отнять у богатых, на столь грандиозные проекты все равно не хватит.

В этом, собственно, все дело. Левый марш воодушевляет жажда справедливости.

Борьба с ним приводит к одному и тому же: если нельзя сделать бедных богатыми, то можно богатых разжаловать в бедные. Этот процесс и называют социализмом те, кто его боится.

— Социализм, — сказала Маргарет Тэтчер, когда возглавила разоренную прежним правительством Англию, — никогда не работает, потому что рано или поздно кончаются чужие деньги.

С тех пор, как доклад Мюллера лишил надежды на страстно желанный импичмент Трампа, оппозиция рассчитывает только на выборы 2020 года. Хотя предвыборная гонка толком еще не началась, в нее уже включилась густая толпа претендентов, среди которых много необычных и даже экзотических. Так, впрочем, всегда и бывает. Выборы — марафон для любителей: на старт пускают всех, кто решится. В процессе междоусобной распри демократы должны выбрать наиболее подходящего кандидата, способного убедить сомневающихся хотя бы в том, что он уж, во всяком случае, не уступает Трампу.

На первый взгляд это совсем нетрудно. Нынешний президент добился того, что большая часть Америки его просто не любит, а меньшая — еще и ненавидит. Обремененный судебными процессами, окруженный помощниками-уголовниками, пойманный на лжи 9 тысяч раз, не способный проводить последовательную политику дольше трех дней подряд, Трамп кажется легкой добычей для любого нормального, умеренного, центристского конкурента. После вывиха демократии, приведшего в Белый дом некомпетентного популиста, необходима передышка от безумных экспериментов. Но как раз с такими претендентами у демократов — а значит, и у Америки — большая проблема.

Я бы никогда не поверил, что, напуганный левым маршем, скажу такое: Сандерс еще хуже Трампа.