Ветер лучше, чем начальник, или О таинственном интересе к погоде

Нигде так много не говорят о погоде, как в России. Я имею в виду не сельскую местность, где это было бы естественно, а Москву и Петербург, защищенные от разгула стихий не хуже других мировых столиц. Приведу знаменитый отрывок из рассказа Фазиля Искандера «Начало»:

«Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, — это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают.

— Тише! — встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. — Погоду передают…

В первое время, услышав это тревожное: «Тише!», я вздрагивал, думая, что начинается война или еще что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело?»

И здесь надо сказать, что этот интерес к погоде далеко не праздный, а мировоззренческий, космический и медицинский. Погода потому наделяется столь таинственной ролью, что позволяет объяснить все другие тайны, всё, что иначе потребовало бы суровых вопросов к себе, к городу, к экологии.

На погоду легко свалить беды личной и общественной жизни. Если болит голова, то от перемены погоды. Сердце покалывает, ночью не спится, днем не работается — виновата магнитная буря. Если плохое настроение, тревога на душе — это от солнечной активности. Или от полнолуния. Или циклона, антициклона, наступающей грозы, прошедшей грозы, скопления туч, радиоактивного фона, электромагнитного поля и т.д. Часы и дни благоприятные и неблагоприятные… Нигде нет таких погодовлияемых, метеовнушаемых и климатозависимых людей, как в самой большой стране мира. И в Англии, и в Америке в зачине светских разговоров принято кратко обсуждать погоду (общую точку соприкосновения), но нет такой манеры упорно сваливать на нее свои недомогания и тонкости самочувствия.

Может быть, это такая прикладная демонология? Своего рода рефлекс непреодоленного язычества? Какие-то духи обитают на Солнце, на магнитных полюсах, в тучах и раскатах грома — и враждебно влияют на нас.

Не отсюда ли и «звездная» зависимость? Во всем мире есть люди, живущие по гороскопу, но именно у большинства россиян такая смесь астрологии и характерологии вошла в бытовую привычку. Даже в общественном транспорте на информационных табло, наряду со сведениями о маршрутах и расписании, дается ежедневный астрологический прогноз. Знаки зодиака всё объясняют, точнее, отменяют необходимость объяснения. Женщина жалуется: «У меня ребенок такой неуправляемый, чуть что — каприз». Собеседница утешает: «Чего же ты хочешь, он у тебя Лев». «А муж такой упрямый — хоть кол на голове теши!» — «Так сама ведь выходила за Козерога»…

Взглянем на это с лингвистической точки зрения. Есть у русского языка грамматическое свойство, которым он превосходит все европейские, — способность к образованию безличных конструкций. Русский язык предпочитает описывать действие, как если бы оно совершалось само по себе, некоей безличной силой, в отсутствие субъекта. «Мне хорошо спится». «Ему совсем не пишется». «Парня убило молнией». В последнем случае есть вариант личного предложения: «Парня убила молния». Как бы вы предпочли сказать? Как естественнее звучит по-русски? «Гугл» дает беспристрастный ответ: первое словосочетание встречается в Рунете втрое чаще, чем второе. Это значит, что язык с перевесом в три раза предпочитает безличную конструкцию.

Приведу суждение выдающегося лингвиста Анны Вежбицкой из ее работы «Русский язык», где она рассматривает структурно-мировоззренческие особенности русского языка на фоне других европейских. «Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке показывают, что язык отражает и всячески поощряет преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению, причем эти события, которые человек не в состоянии до конца постичь и которыми он не в состоянии полностью управлять, чаще бывают для него плохими, чем хорошими. Как и судьба».

Такой фатализм, запечатленный в механизмах русской грамматики, не пошатнулся, а, напротив, укрепился в языковой эволюции ХХ века, хотя, казалось бы, вступал в противоречие с официальной идеологией советского человека — «хозяина своей судьбы». Некоторые лингвисты той эпохи, включая академика В.В. Виноградова, даже предполагали, что безличные конструкции отражают «отжившую идеологию» и будут постепенно оттеснены конструкциями агентивными, выражающими волю и сознание новых строителей жизни.

Однако наблюдение над языковыми процессами показало, что в советскую эпоху, вопреки ожиданиям, безличные конструкции распространились еще шире. Лингвист А.М. Пешковский, пораженный ростом безличных конструкций в языке советской эпохи, подчеркивал их характерность для общих тенденций русского языкового развития: «Таким образом, безличные предложения, по-видимому, отнюдь не есть остатки чего-то убывающего в языке, а, наоборот, нечто все более и более растущее и развивающееся».

Что же именно «росло и развивалось»? Очевидно, сама безличность как категория не только грамматики, но и народного миросозерцания, или, если угодно, социального бессознательного. Провозглашая идеологию активного преобразования жизни, советская эпоха на самом деле культивировала детерминизм и фатализм, при которых субъект оказывался лишь точкой приложения каких-то высших сил истории. Он не принимал решений, но был благодарен Родине и Партии за мудрое руководство. Он был не субъектом, а прямым или косвенным дополнением классовой борьбы и «всемирно-исторических законов развития человечества». На уровне речевой стихии такая бессубъектность каждодневного бытия и выражалась в росте безличных конструкций. По замечанию Вежбицкой, «рост безличных конструкций, вытеснение личных предложений безличными является типично русским феноменом… в других европейских языках — например, в немецком, французском и английском — изменения обычно шли в противоположном направлении…».

То, что россияне склонны объяснять свое самочувствие метеоусловиями, не есть ли выражение все той же тенденции — перенести источник действия с себя на внешние обстоятельства? Это не я болею — это меня «болеют» магнитные бури или вспышки на солнце. Избавиться от своей субъектности, перенести ее подальше от себя, найти «иностранных» или «иносредовых» агентов своих действий — это общая установка и грамматики, и семантики. Так что не только грамматика языка, но и бытовая идеология/мифология диктуется безличными конструкциями…

Вероятно, постоянное обсуждение погоды — повседневная дань неуправляемым стихиям и их роковому воздействию. Отсюда желание, чтобы они продолжали нами управлять, укрепляя нас в сладком чувстве своей простительной безответственности. Ведь в стране, подвластной капризам вождей, самодуров, бессмысленных законов, сущее удовольствие — испытывать на себе пусть вредное, зато невинное воздействие стихий: ветров, туч, излучений, испарений. Они не хотят тебе зла, на них не может быть обиды. Подчиняться все равно придется, но насколько ветер все-таки лучше и милосерднее, чем начальник! Погода напоминает нам, что есть Бог, и безличные конструкции в отношении стихий звучат почти как языческие заклинания.