Рудольф Фукс: «Появился Высоцкий, и мне стало обидно за Питер»

— Время было самое хулиганское, какое только можно представить, сразу после войны. Классе в третьем-четвертом я нашел в парте тетрадку с текстами песен. Не то чтобы блатных, но, скажем так, уличных. Там был переделанный «Джон Грей», довольно известная вещь, которую впоследствии исполнял Миронов, и масса других песен, что называется, приблатненных. А потом нашелся хозяин тетрадки. Выяснилось, что его брат отсидел и привез эту коллекцию текстов из лагеря.

В Питере тогда самая модная дворовая песня была «Гоп со смыком», но в другом варианте, со своими словами: «Гоп со смыком песня интересна, 127 куплетов всем известно, пропою я вам такую ленинградскую блатную, как живут блатные в Ленинграде». Пацаны пели такие песни, я тоже пел, тема эта все мое поколение увлекала. Уже в более взрослом возрасте я приобрел по случаю магнитофончик «Филипс», поехал в Одессу и ходил на пляж записывать, как люди поют.

Там у меня украли магнитофон, а это дорогая вещь была по тем временам. Я расстроился, сижу, не знаю, что делать. И был там один, в пиджаке на голое тело накинутом. Он меня пальцем поманил, говорит: «Чего грустишь?» «Да вот, такая история». И я рассказал ему, что песни собираю одесские.

— Это было в начале 1960-х. Он пришел ко мне по странному поводу: ему кто-то сказал, что у меня есть Барков, матерные стихи. У меня действительно была дореволюционная книжечка с ятями — «Утехи императрицы», что-то такого плана. Я ему эту книжечку показал, Аркадий был в восхищении. Молодой парень из Иваново, студент Лесотехнической академии. Лицом напоминал молодого Никулина. Пытался из себя фарцовщика изображать, щеголял жаргоном. Увидел, что у меня гитара дома, взял ее в руки и спел: «Выткался на озере алый свет зари». Очень хорошо спел, я даже подумал, не артист ли он. А он, когда входил в раж, начинал одесские анекдоты травить. Замечательно рассказывал. И я подумал, что он, наверное, и песни одесские будет петь хорошо. Дал ему песенку из своей коллекции, и он спел ее так, что лучше не бывает, со всеми нужными интонациями. А интонация — главное в исполнении этих песен.

— Сам нет, но у него было в репертуаре десятка два песен, студенческих, одесских, цыганских. Я сначала записал то, что он знал наизусть, а потом, когда этот запас был исчерпан, стал специально для него писать в том же стиле. 17 штук сочинил, весь канон: «В Одессе я родился, в Одессе и помру», «Эх, Одесса, мать-Одесса, Ростов-папа шлет привет», «Шел трамвай 10-й номер»… «Трамвай» я реставрировал. Она уже существовала, но ограничивалась четырьмя строчками. Я ее дописал.

— Это уже 70-е годы. Она была выпущена на пластинке еще в 1903 году. Но слов не было, только музыка. Толчком к написанию текста послужило стечение обстоятельств. Я прочитал в какой-то газете статейку о сионистах, которые подыскивали место для будущего еврейского государства. Один из главных сионистов Теодор Герцль собирался приехать на Украину, в Одессу, об этом было широко оповещено, и народ пришел его встречать на железнодорожный вокзал. Но Герцль не приехал по каким-то своим причинам. Все это я вставил в песню. Когда Аркадий ее исполнил, у людей будто глаза открылись. Ее стали петь везде.

Другую вещь, «Тетю Хаю», я, можно сказать, сконструировал. У моей первой жены был дядя, его действительно звали Йозель, и он маялся с мозолью — как в песне. Я положил это на мотив известного фокстрота «Джозеф», а припевом взял вещь времен НЭПа «Три китайца красят яйца», которую моя мама любила. В таком виде «Тетя Хая» пошла в народ. Спустя какое-то время в ресторане я услышал второй куплет, не мною сочиненный, но тоже очень хороший. А потом, уже в Америке, третий. Подумал и дописал четвертый.

— Можно сказать и так. Я был связан с подпольной звукозаписью, и, конечно, за мной присматривали. Чувствовалось, что вот-вот может что-то произойти, но прекратить заниматься песнями я не мог, настолько это было увлекательно. Ну, просто не мог и все. Меня уже и вызывали куда следует, и обыски были, и что угодно. Когда я почувствовал, что все, сейчас плохо кончится, достал вызов и с этим вызовом явился в ОВИР.

Я бы и Северного вывез, но он куда-то пропал, когда нужно было оформлять документы.

— Видимо, да. Я его сдерживал, со мной он вообще не пил. Когда он появлялся у меня, я сразу доставал аппаратуру, практически все время мы занимались записью. Но он был известен на всю страну, каждому было лестно с ним выпить, чтобы потом сказать: «Мы дернули бутылку с Аркашей!» На него это действовало убийственно. А когда я уехал, он вообще пошел вразнос, это его и сгубило.

— Было такое чувство, будто кто-то меня ведет. Я знал, что у меня будет музыкальное предприятие, я буду заниматься выпуском музыки, которую в Союзе запрещено выпускать. Я ехал не за хорошей жизнью, у меня была миссия.

Непонятно было, с чего начать, но опять помогла случайность. Владельцы эмигрантского пластиночного лейбла «Кисмет», он основан аж в 1938 году, уступили мне свою компанию по сходной цене, очень низкой. Я внес задаток — все свои деньги на тот момент. Хозяйка, ей было чуть ли не 90, сказала: «Но только с одним условием — вы должны выпустить пластинку Вадима Козина». Я успел буквально за несколько дней до ее смерти. Принес ей эту пластинку в больницу. Ну а потом уже выпускал Высоцкого, Галича, Розенбаума. И Северного, конечно.

— Да, был такой эпизод. У меня была машинка «Москва», полчемодана занимала. Я взял ее с собой. Поступок безумный: вместо чего-то дельного взял машинку. На таможне ее разобрали до винтиков и отдали мне в двух пакетах. Уже в Италии нашелся мастер, который обратно собрал ее. Когда было совсем тоскливо, я на ней печатал воспоминания. Написал статью «Король подпольных песен», о Северном. И принес в «Новый американец». Довлатов прочитал, говорит: «Да-да, знаю, Аркадий Северный». Пригласил меня к столу, стал расспрашивать. Ему все было интересно: как я живу, все подробности. Не из показной вежливости, а действительно интересно. Здоровый детина, но очень приятные манеры, мягкий голос, общаться с ним — одно удовольствие.

— Не исключено. В кафе «Сайгон» на Невском можно было встретить кого угодно. И Довлатова, и Северного. Мне там и с Бродским сталкиваться случалось. Импульсивный человек, когда выпивал, с ним трудно было общаться. Так жестикулировал, что мог кому-нибудь и по морде заехать.

Был в «Сайгоне» такой Миша Дынин — фарцовщик. Про него статью напечатали в одной из советских газет: «Миша Дынин делает свой первый миллион». Я его потом в Нью-Йорке встречал. Полно фарцовщиков крутилось в «Сайгоне». Фарцовщики и богема.

— Думаю, нет. Но о существовании Северного Высоцкий, конечно, знал. Есть такая история, может быть, анекдот. Как-то шел он по улице, и изо всех окон его песни играют. Потом раз, доходит до какого-то окна, и оттуда не Высоцкий поет, а Аркадий. Высоцкий говорит: «Кто такой?» Они не похожи, хотя некоторые их сравнивают, да и умерли в один год. Когда появился Высоцкий, мне стало обидно за Питер. Почему у нас нет такого? Он ведь тоже пел блатные вещи, в том числе и одесские. Я кучу людей приглашал к себе и записывал еще задолго до Северного. Все не то было. Харизмы нет, в душу не проникает. Но вот появился Аркадий, и все стало на место. Северный — одно из моих главных свершений. Да что там говорить — главное.