Она и впадала в них, поскольку безусловно женщина. Был у нее (и остается) блистательный роман с журналистикой.

Очерки Аллы Борисовны, написанные нетривиальным умом и русским языком, достойным того, чтобы его в качестве примера чистоты, изысканности и образности изучали в литературном институте, поквартировав в газетах, собрались под обложками книг, которые воспринимаются, как художественная хроника нашей жизни. А есть еще и просто романы и рассказы. Дело в том, что Алла Боссарт замечательный современный писатель, где бы ни были напечатаны ее слова — на компьютерном экране, газетной полосе или в книжных томах.

Ну, казалось бы и пиши себе прозой, раз она так хороша. Так нет! Она и со стихами завела роман. И, не сомневайтесь, опять счастливый. Эта женщина достойна и стихов.

- Юрий Рост, «Новая»

Нас берегли. Мы знали — смерти нет. Слыхали — кто-то умер от удара, как старый граф Ростов, но он же — старый, над Петей плакали, но то ведь — на войне. Война же кончилась. Теперь всегда — рассвет, весна, оркестры, яблони, пуанты, вернулись молодые лейтенанты, не плачь, мой чижик, смерти больше нет. Летели дни — салютные огни, и, в то же время, длинные, как реки… Конечно, жили во дворе калеки — наш дворник Гриша без одной ноги; одутловат, как следует слепцу, заколки Толик мастерил в своей артели… А дни, счастливые, как бабочки, летели, неся бессмертья желтую пыльцу. Идея бесконечности близка любой козявке на пороге жизни, и всяк себе казался семижильным, спросонья насосавшись молока. Как пробу секса, ты запоминал день первых похорон… Игрок, гуляка — дед открывал отсчет. Братишка плакал, и тоже ничего не понимал. А я следила, как сгущалась мгла, прозрачный воздух замутивши кратко, как будто дедушкина катаракта отдельно от него не умерла. С годами смерть мне сделалась родня — пошарит в холодильнике, закурит, по корешкам пройдется: «Ишь, в натуре, гляди-ка, сколько пишут про меня…» Она росла, распространяя скуку, и в сон, и между строчек пролезая… — Про что роман? Небось, опять про заек? — так надо мной глумилась эта сука. Она теперь хозяйка, я — жилец, хожу по стенке, сплю несмело с краю и помню, что от жизни — умирают, как написал веселый Ежи Лец. Слежу за неприметной струйкой дней в окошко баньки, сука, с пауками, сижу там и читаю Мураками… но точно знаю: Гоголь поглавней.

Бегал тут, говорят, кучерявый, зубастый и малорослый, скорей уродливый, говорят, чем красивый, но девки, говорят, обмирали, и, покрытые коростой дорожной пыли, пятки свои размыкали, а потом и колени, и бедра, и сдавленно мычали… И в их убогой доле это набиралось курсивом.

Чем брал он их, кроме того, что — барин, вернее, барчук, с зенками неожиданно голубыми? Ну, пусть бы дуры в испарине, как после бани. А другие — бледноплечие бальзаковские чертовки, искушенные в речи и другой французской трактовке? Отчего эти-то становились — тёлки вдруг и рабыни?

В глазах, говорят, цвела и осыпалась электросварка… но дело не в этом. Еще там, под окалиной, тлела ангель…(зачеркнуто) дьявольская лоция, где кроваво отмечен путь птиц, гад морских, людей и песчинок, трущихся острыми гранями, и по этой причине поющих спиричуэлс, как негритянки, поющие голосом тела.

Ранение, проникающее в печень космоса. Ожог и алость. Знание дьявола, оно же — архангельская труба, возвещающая приход Анчара в ботанический атлас. Плюс, конечно, длинный масонский коготь. Плюс отблеск веселой смерти сквозь ночную курчавую копоть… Все это, говорят, как-то связано с его успехом у баб.

когда я работал в цирке начинал свои байки папа в цирке он никогда не работал а вот я — да я работала икарийские игры где была нижней знаете что такое нижний это самый сильный и терпеливый и его дурацкая сила направлена на то чтобы подставить спину плечи руки ноги и голову тем кто летает над ним и чей полет трибуны встречают изумленным ах! и провожают бешеными аплодисментами нескончаемыми как прибой мои товарищи отталкиваясь от меня взлетали высоко-высоко рассекали воздух как ласточки делали двойное сальто а самые безжалостные даже тройное в этом случае надо стартовать с особой силой и приходить мне на плечи а это ведь очень больно но меня никто не жалел меня даже не замечали ко мне привыкли как привыкают к надежному батуту я восхищалась легкостью с какой они улетают вверх это я я их подкинула хотелось мне крикнуть без меня они вряд ли так чистенько вознеслись бы в самое небо и вот что я вам скажу никто из нас не догадывался и даже не думал что я-то я тоже могла бы летать не хуже чем они а может и лучше и когда это пришло в мою в голову в голову на которую всем своим весом усиленным скоростью до сих пор приходили они все все эти икары я повернулась и ушла с арены чего по правде говоря никто не заметил как всегда

Мне исполнялось целых четыре года, в ту весну пятьдесят третьего. Помню, как дед выходил на свободу, в марте или апреле… Мы его встретили в солнечном дворе тюрьмы, или, скорее, рядом. Вот тут, значит, стоим мы, а тут — дедушка со своим виноватым взглядом.

Я всегда любила весну — с теткой, распятой в открытом окне и трущей стекло газетой; с ручьями вдоль тротуара Пятой Тверской-Ямской, и можно ходить раздетой…

Сугробы, враз почернев, растаяли, и дед опять гулял со мной на Миусах, потому что помер какой-то Сталин, а усатые мне нравились даже больше безусых…

Все это нам было не по уму. Папа служил еще, кажется, в Гомеле. Понимал ли он тогда, что к чему? А многие до сих пор ничего не поняли.

Я была плохая девочка, ужасная грубиянка, на уроках смеялась, залезала под парту, где читала Диккенса или Бианки, учила подружек курить и играть в карты. И меня посадили к хорошей девочке Ире, чтоб она положительно на меня влияла. Вскоре мы с ней вместе в кустах курили и тайком читали роман Куприна «Яма». Между тем, я училась не так уж и плохо, до сих пор легко управляюсь с числами. С той поры (жизнь в уме) пролетела эпоха, и давно уже на руки выданы чистыми трехпудовая шуба на жарком ватине, двор в Столешникове, поцелуи лиловые, простыня и посуда на съемной квартире, объясненья кровавые и многословные, как поминки, гудящие, бестолковые проводы в голых стенах без мебели, непоправимые — стукачи незаметные, жены суровые, дьякон Миша, поющий в обнимку с раввинами… Получи, распишись: это роды безмужние, это смерть терпеливая курит в печали, это свадьбы дурацкие, дружбы ненужные, это маленький храм, где нас тихо венчали. Получи-распишись за стеклянное крошево, пойло «три топора», плач над мятыми латами… Ах, у девочек столько скопилось хорошего, несмотря на аборты и шашни с женатыми…

В деревеньке моей Фирсановке, где сдают углы по рублю, верю радиву сарафанному да дрова по утрам рублю. Здесь у нас ни тепло, ни холодно, без особых примет наш люд, временами бывает голодно — коли неурожай нашлют. Смотрят дружка на дружку искоса, запираются на засов, но дается любому Истина, кто пропился до плинтусов. За окошком — не так, чтоб дождичек, — серый сумрак, сырая мгла, здесь легко берутся за ножичек — без вражды, без нужды, без зла. Гобеленчик висит с оленями, дом припахивает козлом, псы, как волки, без роду-племени, на цепи — считай, повезло… До чего ж люблю тебя, родина, как дворняжка в твоей петле! Лишь в тебе хочу быть схоронена, чтобы крупной росла смородина на моем тепле.

Я расскажу вам, как умирают собаки. Они прячутся там, где не слышно шагов, свиста и речи, на пустыре, в лопухах, где помойные баки, закрывают глаза и уши, чтоб ничто не мешало готовиться к встрече. Собачий бог — вылитый хозяин, но светлее и чище, от него не пахнет табаком и водкой, исключительно колбасой и другою небесной пищей, и весенней землей, и песком, и перевернутой лодкой, что сохнет на берегу среди водорослей и потрохов. И пес, закрыв глаза, ждет и молится, как умеет, прости меня Бог, за то, что нет у меня толковых грехов, и мне даже покаяться не в чем, а лапы немеют, и пусть мой самый любимый на этой земле двуногий не очень страдает, пошли ему, Бог, второго, а потом еще многих и многих. А я устал. Где твоя лунная, как сало, дорога? И он уходит по этой дороге, жемчужной, как окорок. А ты находишь его наутро, твердого, будто полешко, и закапываешь под кленом или где-нибудь около… Может, так оно и полегше. Но мой ангел умер у меня на руках, и наутро я выпила как воду бутылку виски и еще коньяка и почти умерла. Но он прислал замену — ушастого, теплого, с глазами без зрачков, как черешни. И я все боялась — а вдруг это измена? Но мои вдовые друзья женятся, и ничего, и безгрешны.

Зачем я бежала из этого города, слепая от слез, куда глаза, сломя голову, загнав трех ослов, в провинции, далёко от моря, дура, свила гнездо, ждала, что добро, наконец, поборет одинокое зло, но что бык добра на этой арене против убойных бригад? Как против Вронского — старик Каренин (не старик, но тоже рогат)… Итак, Итака (город). Жгучие мифы слева в прохладной груди, словно ангел, выходит из миквы, белее ста афродит, в тысячах уличных капилляров тягучий ветхозаветный азарт, вечная солнечная соляра кипит и тащит его назад, я же, на мелководье иссохнув, вдали от белого с голубым, сном изорванная кессонным, пробкой вылетев из глубин, бреду, не разбирая дороги, но кажется, что вперед, хотя в этом состоянии грогги мой компас, конечно, врет, эй, мне — туда, где лев с золоченой холкой обходит рыночные ряды, на шее у него — маки, в паху — наколка в виде синей звезды, там время — материальное тело, плотное, как столетний «шираз»… Простите меня, но я бы хотела попробовать еще раз.

В электричке цыганята песню сирую поют их ни чуточки не жалко хоть и жалостно поют и тем более про маму про любимую поют а глазенки-то стреляют сколько тетеньки дают деревенские старухи первым делом подают а вот крашеные девки редко-редко подают толстопузые придурки — те и вовсе не дают а менты еще обчистят да по шее насуют вон очкастая сучара отвернулась не глядит на хера ей окуляры коли дура не глядит ходишь-ходишь по вагонам а никто и не глядит.

— А слыхала, у барона есть приборчик, что следит? — Это как же, интересно, и за нами, что ль, следит? — Побожуся! — Побожися! — Вот ей-богу, что следит! — Аж до самого Можайска? — Это Колька где сидит?

Цыганята брат с сестрою дуют прямо по путям чтоб успеть на встречный поезд и про маму петь людям гонит их барон стоглазый по краям и областям надо выразить пожалуй возмущение властям.

Плывет сияющая рыба, подолом плещет, как испанка, нам не слыхать ее бельканто, а между тем, она поет. У ней в фарватере Карибы, у ней на горизонте Куба, ее негроидные губы беззвучно просятся в полет. Она в струе златой лазури, ее колышет бесконечность, рудиментарная конечность — ее грудные плавники. Она не может, как косуля, ей не дано, как альбатросу, но ей завидуют матросы, хотя они и моряки. Матросы плавать не умеют — без корабля они потонут. А рыба может без мотора и парусов лететь вперед. Она парит воздушным змеем, вода ей небо заменяет, она себе не изменяет — вот почему она поет!

Ах, если б у меня была гитара, меня бы научили трем аккордам, и я бы сочинила много песен о том, о сем, о дружбе и страстях… А так я стала тенью аватара, бессильной тенью, комментам покорной, когда-то свежий мозг покрыла плесень, и треснуло либидо в трех местах. О, я бы пела авторскую песню, и голос мой, бесполый контртенор, пленял и завораживал пространство, и у костра сидел бы старый друг… А так я жду, когда либидо треснет в четвертом месте, и, навек потерян, последний друг из виртуальных странствий уж не вернется к нашему костру. Ах, если б у меня была гитара, я чижиком сидела бы на ветке и круглым глазом зажигала искру в рассыпчатом нехоженом снегу. И горькие обиды не глотала, и не лежала б скрюченной креветкой одна, в слезах, и позитивный дискурс к жилью меня бы вывел сквозь пургу.